Выставка. Повесть-альбом

По мотивам рязанских зарисовок. Все эти пейзажи – реальные и вымышленные – написаны значительно позже, в Мексике

И этот придуман. Хотя в отечественных селениях есть схожие

На другой год те же художники пригласили меня во Владимир – реставрировать росписи Андрея Рублева в Успенском соборе.

Сам с трудом верю. Однако, что было, то было.

По винтовой узкой лестнице поднимался на крышу собора, откуда столь невероятный вид на Клязьму и окрестности, что так и хотелось уподобиться смерду Никитке. С более благополучным, конечно, исходом.

И ясно представлялось, как Рублев, воспаряя духом, стоял на этой же крыше.

А ночевали мы в Княгинином соборе, где размещалась тогда химическая лаборатория – прямо над мощами жены Александра Невского.

Условный Суздаль

Утреннее озеро. Скорее всего, Неро у Ростова Великого, где тоже работал во время московской Олимпиады восьмидесятого года. Помнится, и в Ростове царило уличное затишье. Но, в отличие от Москвы, оно распространялось на продовольственные магазины. Затруднений с выбором совсем не было. Все предельно просто – водка и консервы морской капусты. Такой потрясающий олимпийский набор

Реставрация, надо признать, тесно связана с покойниками. Ну, никуда не денешься.

В Самарканде года три кряду укреплял мусульманские орнаментальные росписи мавзолея Туман-ака, что в некрополе Шах-и-Зинда.

Если сказать попросту, Шах-и-Зинда – аристократическое кладбище эпохи Тамерлана. Сам-то он захоронен ближе к центру города в мавзолее Гур-Эмир. А тут гробницы жен и прочих приближенных.

Эдакое поселение для антикварных усопших – из одной улицы и пары переулков, к которым жмутся и современные могилы. Так что работал прямо на кладбище. Даже спал, выпивал и закусывал. Без всяких опасений и задних мыслей.

Туман-ака, говорят, была любимой женой Тамерлана. С хромым Тимуром, известно, – шутки плохи. Вплоть до мировой войны.

Но случалось, надо признать, совсем забывались, и глупо, без должного почтения, неуместно шутили. Правда, с легкой душой. И Туман-ака, вероятно, понимала, что ничего дурного ей не желают. Только лишь загробного благополучия в обновленном интерьере.

Поэтому, думаю, и обошлось без возмездия.

Даже напротив, вскоре моя живопись каким-то совсем причудливым образом попала на первую выставку русских художников в датском городе Копенгагене.

В ту пору на Смоленской площади, близ МИДа, существовал загадочный «салон по экспорту».

Не помню, кто именно посоветовал отнести туда картины. У входа повстречал узнаваемого тогда Геса Холла, секретаря компартии США. Скромные мои пейзажи и натюрморты, один из них с чесноком, казались тут совершенно неуместными. Вряд ли на них польстится, Гес, к примеру, Холл.

Салон, впрочем, отнюдь не был выставочным. Множество картин покоилось у стен, по углам, показывая лишь оборотную сторону холстов.

Необычно приветливая девушка бегло оглядела мою живопись и тут же выписала накладные о приемке.

А через некоторое время я получил каталог выставки, где моя фамилия и натюрморт с чесноком значились среди чрезвычайно ныне славных – Ани Бирштейн, Андрея Волкова, Саши Петрова и других заслуженных теперь академиков.

В том каталоге, между прочим, привлекала и цена в датских кронах – что-то около четырех тысяч.

Казалось, это невероятно много, но удостовериться не удалось.

Датчане ровным счетом ничего не купили.

Да и была ли целью салона продажа картин, трудно сказать.

Возможно, его создали для более серьезных, стратегических задач. А картины – так, прикрытие.

Носатый кувшин

Впрочем, помимо побывавших в Дании холстов, я вынес оттуда кое-какие позитивные знания.

Расписываясь в «возвратном» документе, услыхал беседу двух бравых джентльменов, чинно слонявшихся по салону.

На художников они мало походили. Может, искусствоведы. Или, скорее, секретари дружественных партий.

Однако рассуждали о живописи. С точки зрения психиатрии. В том смысле, что яркий колорит говорит о несомненном пьянстве автора, а тусклые, печальные тона – о душевных его болезнях.

Несколько потрясенный брел я по Садовому кольцу, все более сознавая, что живопись моя свидетельствует о двух пороках разом.

Уже на Зубовской площади мужественно выбрал одно из меньших, как тогда казалось, зол – держаться изо всех сил, во что бы то ни стало яркости.

Пусть будет губительно для внутренних органов, но – «не дай мне Бог сойти с ума».

Новый

Живопись-то живописью, а тридцати семи лет отроду, когда все порядочные писатели гибнут, вступил я в их Союз. К тому времен у меня было издано семь, кажется, книжек.

Занятия литературой окончательно вроде бы одолели живописные.

Служил я в славном журнале «Мурзилка», а этюды писал только во время отпусков – в Гурзуфе, Форосе, в Новом Свете…

Но как же все связано в этом мире! Произносишь слово, а оно тянет за собой непредвиденную череду событий.

И году не прошло, как из крымского Нового Света угодил я в североамериканский.

Глубокой осенью девяносто первого отправился в Мексику на книжную ярмарку. Само по себе событие замечательное.

Нас поселили в отеле «Лиссабон» и кормили бесплатно в ресторане – только подписывай счет, который оплатит мексиканское министерство культуры. Контраст был силен – после московской осени и немецкой тушенки с макаронами.

Я разгуливал под пальмами, наслаждаясь ноябрьским летом, вулканами на горизонте и видами изобильных магазинов, когда ко мне подбежал экономический директор нашего издательства. Сразу было понятно – что-то случилось. Как говорится, из ряда вон. Может, и тут какой-нибудь путч, характерный для латинской Америки. Или нас выселяют из отеля за непомерные ресторанные счета?

«Пара кретинов, – отдышался директор, – Покупают картонку. За сто долларов!»