Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга вторая

«Декабря» не было: сразу же за ноябрём «наступал» семидесятый год. Наступал он речью Брежнева в Венгрии, на заседании Национального собрания, посвящённом двадцатипятилетию освобождения Венгрии от фашизма.

Отсутствие выступления Генсека на декабрьском Пленуме ЦК приятно удивило Михаила Андреевича. С одной стороны – ничего особенного. Даже – норматив: выступления в прениях, по старой партийной традиции, не печатались и в брошюрах с отчётами о работе пленумов. В авторских же сборниках «избранных речей и статей» появление таких материалов было и вовсе исключено.

Но с другой сторону, «главному идеологу» хотелось думать, что эта «купюра» появилась неспроста: Брежнев явно протягивал «оливковую ветвь». А ведь он мог «протолкнуть» материал: попробуй, тут, подвергнуть цензуре слова Генерального! Вмиг узнает, и, конечно же, «поблагодарит смельчака».

– Под каким названием Вы собираетесь издать труды Леонида Ильича?

«Издатель» замер: «опять – двадцать пять»!

– Ну… как всегда, в таких случаях: «Избранные речи и статьи»…

Выдав ответ, он осторожно вынырнул взглядом из себя.

– Что это за название? – недовольно поморщился главный идеолог. – Название должно соответствовать не только характеру материала, но и смыслу деятельности автора, её направленности! Речь ведь идёт о политическом руководителе.

«Ну, что это за название? Машина, как военный корабль, должна иметь собственное имя». Сам Остап Бендер сейчас пролил бы слезу умиления: «не пропадёт наш скорбный труд»! «Не перевелись ещё богатыри на Руси!».

Ещё не понимая, к чему клонит хозяин кабинета, директор поспешно кивнул головой: на всякий случай. Разумеется, утвердительно.

– Назовём двухтомник…

Суслов на мгновение ушёл за очки.

– … «Ленинским курсом».

Лицо его на мгновение утратило бесстрастность – и дыхнуло энтузиазмом вкупе с самодовольством.

Старательно пряча лицо – поглубже: в себя – «издатель» быстро сделал пометку в записной книжке.

– Я Вас больше не задерживаю, товарищ…

Едва за «Политиздатом» закрылась дверь, Михаил Андреевич ещё раз восхитился собой: неплохой ход! Леонид Ильич не мог его не заметить и не понять! Не имел права: Михаил Андреевич старался!

Подобно Брежневу, Суслов в шахматы не играл: предпочитал им домино. Но просчитывать ходы этот человек умел не хуже завзятого шахматиста. Сейчас ему казалось… нет: он был просто убеждён! – что на этот раз удалось найти единственно правильный ход…

Глава тридцать девятая

Двадцать первого апреля семидесятого года в Кремлёвском Дворце съездов состоялось торжественное заседание в ознаменование столетия со дня рождения Ленина. Брежнев выступил с докладом «Дело Ленина живёт и побеждает». Впервые его слушали с таким пиететом. Даже не слушали: внимали! И не в связи с тем, что и о ком говорилось, а в связи с тем, кто говорил! А говорил реально состоявшийся лидер партии. Человек, впервые не оглядывающийся на сидящих за его спиной членов Политбюро. Во всяком случае – так, как раньше.

Нет, разумеется, Леонид Ильич был далёк от здравиц самому себе формата «мы победили – и враг бежит» и «весёлым пирком – да за свадебку!». Ни на минуту он не упускал из виду задачу непрерывного развёртывания дополнительных сил. Только что ему удалось «подставить» замом к Андропову своего человечка: Георгия Карповича Цинёва. Как говорится, «извини, Юра: ничего личного – хотя и о личном! Хороший ты мужик – но «не из нашего двора». А этот «грех» искупить невозможно. Но ведь жить можно: так – небольшое «уплотнение»!

Цинёв, человек умный и гибкий, лучше другого «кандидата в заместители» Цвигуна подходил на роль «смотрящего». Он не только был «на все сто» человеком Брежнева, но при этом являлся ещё и полезным человеком для дела. Как минимум, для дела государственной безопасности выгода от использования талантов этого человека была очевидной.

Поэтому Юрий Владимирович грустил недолго: пустое занятие. Потом он быстро отвёл душу по адресу благодетеля – в «глубоком подполье» – и решил, что «хвост» лучше не «рубить», а пристроить к делу. А там, глядишь, за совместной работой Георгий Карпович начнёт относиться к нему не только как к «объекту наблюдения». Ну, или хотя бы начнёт отвлекаться…

Упрочились позиции Леонида Ильича и в кадрах. Потому, что упрочились позиции «главного кадровика» – Константина Устиновича Черненко, старого знакомого ещё по Молдавии, с шестьдесят пятого года заведующего Общим отделом ЦК. Теперь все кадровые вопросы партии находились в руках верного человека.

В идеологии также наметился поворот «на тему личности». Точнее: «культа личности». Несмотря на то, что предпринятая «сталинистами» Голиковым, Трапезниковым, Александровым и другими очередная попытка реабилитации Сталина в связи с девяностолетним юбилеем Генералиссимуса не удалась, «река забвения» имени и дел вождя начала мелеть.

Смягчению отношения к личности Сталина и его времени немало способствовала и позиция Суслова, фактически давшего добро на возобновление упоминания имени вождя в положительном аспекте. Верный себе, Михаил Андреевич дал это добро в традиционном стиле: умолчанием. В одном случае, сделал вид, что не замечает панегириков в адрес Сталина, в другом – что ничего страшного в этом не усматривает. И всё – молча. Тихо. Без шума…

И год в целом складывался для политика Брежнева удачно. И не только в плане решительного усиления своих позиций внутри страны, но и в деятельности на международной арене. Ему – не ему одному, разумеется, но лавры-то – его! – удалось сделать то, чего не удавалось сделать никому до него: подписать договор между СССР и ФРГ.

Подписанием этого документа не только выводились на более высокий уровень двусторонние отношения, но – и это главное – ГДР прекращала существовать в формате «незаконнорожденного ребёнка». ФРГ и ГДР договаривались об установлении дипломатических отношений. Теперь вопрос принятия ГДР в Организацию Объединённых Наций можно было считать решённым: дело нескольких месяцев – да и то, по причине традиционных бюрократических проволочек.

Достижение положительного результата усиливалось ещё и тем впечатлением, которое Леонид Ильич произвёл не только на канцлера ФРГ Брандта, но и на глав других государств. К их удивлению, в лице коммунистического Генсека они увидели сильного и динамичного руководителя. На всех без исключения Брежнев произвёл впечатление обаятельного и жизнерадостного человека. Всегда элегантно одетый в костюмы от лучших портных, с золотыми запонками и в отменных французских галстуках, он выгодно отличался от Хрущёва – «премьера в мешковине».

Но, что больше всего поразило Запад в советском лидере – это уверенность и мастерство, с каким он проводил сложнейшие переговоры. Брежнев не только не тушевался маститых политиков, но и нередко диктовал им свою волю, далеко не всегда сообразуясь при этом с правилами дипломатического этикета. Во всяком случае, Брандт имел возможность на себе ощутить и «железную хватку» Генсека, и его «острые зубы».

В принципиальных вопросах Брежнев демонстрировал твёрдость и неуступчивость. Но это отнюдь не было твёрдостью и неуступчивостью «а-ля Хрущёв». У того они зачастую переходили в глупое упрямство и стремление любой ценой одержать верх. Увы, сомнительный принцип «Я начальник – ты дурак!» Никита Сергеевич экстраполировал и на внешнюю политику. Обычно это давало обратный эффект, лишний раз доказывая верность поговорки о нецелесообразности позволения дураку отправления культа.

Брежнев же проявил себя не только человеком, не поступающимся интересами, принципами и друзьями. Он зарекомендовал себя настоящим мастером политического торга. То есть, продемонстрировал Западу то, чего напрочь был лишён предшественник. Леонид Ильич здраво рассудил, что переговоры «с позиции силы» – далеко не лучшее средство уменьшать число врагов и увеличивать число друзей. Особенно, если «позиция» есть, а сил не хватает.

В итоге Брандт, поражённый талантами и личностью «контрагента», пошёл на существенные уступки, о которых вначале и речи быть не могло. Запад понял, что с Брежневым можно договариваться, если учитывать не только свои интересы. И канцлер ФРГ, и Запад в целом поняли, что советский лидер – «переговорщик» серьёзный, к которому со «связкой бус» лучше не соваться.

Так что итогами года политик Брежнев мог быть вполне доволен. Его, наконец-то, признали безоговорочным лидером и внутри страны, и за её пределами. Конечно, дымился ещё «потухающий вулкан» Шелепин. Тлели ещё огоньки недовольства Воронова. Ворчал ещё временами Шелест, «оскорблённый» недостатком внимания к своим предложениям. Искренне обижался некогда верный друг Полянский.

Эти люди либо не понимали, либо не хотели понимать, что ситуация изменилась – и не в их пользу. Всё, что они могли сейчас противопоставить Генсеку, на языке военных было «локальными очагами сопротивления» – и не больше. Всем им оставалось уповать лишь на «счастливый случай», один который только и мог повернуть ход истории.

Конечно, Леонид Ильич, как обладатель многочисленных «политических шишек и синяков», уже не упускал из поля зрения ни одного из «товарищей». Задачу укрепления единовластия – любыми путями, вплоть до «развода с товарищами» – он благоразумно полагал не разовой, но перманентной.

Но, если для политика Брежнева год складывался удачно, то для болельщика Брежнева поводов для удовлетворения – тем более, радости – нашлось, куда меньше. Началось с того, что сборная по футболу не оправдала надежд хотя бы на полуфинал. А ведь основания для них имелись: в четвертьфинале нам в соперники достались уругвайцы – команда, не показавшаяся уже тем, что показала «нулевой уровень». И, тем не менее, мы проиграли. Проиграли, умудрившись пасть ещё ниже Уругвая. А дурацкий эпизод с голом Эспарраго на сто шестнадцатой минуте выбил Леонида Ильича из колеи на весь следующий день: матч закончился в два ночи уже пятнадцатого июня.

– Ну, почему они прекратили играть? – вскричал Брежнев уже после того, как Эспарраго головой отправил единственный мяч в сетку наших ворот. Упрёк его адресовался всем защитникам сборной: Афонину, Капличному, Дзодзуашвили и Логофету, заменившему в конце основного времени Хурцилаву. Все они вдруг прекратили играть в футбол и обратились в истцов и свидетелей: мяч якобы ушёл за лицевую линию.

Особенные же претензии Леонид Ильич предъявлял непосредственному частнику эпизода Афонину, которому надлежало остановить Кубилью – или, хотя бы, мяч. Вместо этого он тоже выключился из борьбы и – присоединился к товарищам, уже забывшим о футболе! Но судья почему-то не засвистел: вопрос отношения к мячу – его исключительная прерогатива! Решит, что ушёл – значит, мяч уйдёт. А не решит – пусть хоть на километр уходит: юридически – он в игре!

Наши оказались не только плохими футболистами, но и плохими юристами. Кубилья же, тем временем, «выцарапал» мяч – может, и из-за черты – и сделал навес во вратарскую. Ну, а дальнейшее было «делом техники» и не совсем техничного Эспарраго.

Когда Леонид Ильич узнал, что председатель Федерации футбола СССР Гранаткин от имени советской делегации подал протест, он раздражённо махнул рукой:

– На поле надо было доказывать свою правоту! Игрой! Забитыми голами! «Протест» он, видишь ли, «подал»!..

Чемпионат СССР, правда, давал больше поводов для положительных эмоций: у любимого «Динамо» дела шли неплохо. Вплоть до шестого декабря, когда в Ташкенте состоялся повторный дополнительный матч за золотые медали: на финиш «Динамо» пришло «голова в голову» с ЦСКА. Обе команды набрали по сорок пять очков.

В противоположность первому матчу, закончившемуся нулевой ничьей, во втором поначалу всё складывалось, как нельзя лучше. Уже через полчаса «Динамо» вело в счёте: три – один. Но на душе у Леонида Ильича, как и у каждого опытного динамовского болельщика, было тревожно: команда начала прижиматься к своим воротам. «Динамо» отдало инициативу и ушло в оборону в надежде сохранить победный результат.

Как это нередко бывает в футболе, ни к чему хорошему подобная тактика не привела. ЦСКА вначале сократил разрыв в счёте. Затем сравнял его. А в конце матча после корявого удара Владимира Федотова мяч, скакнув перед динамовским вратарём Пильгуем, перелетел через его руки, и счёт стал четыре – три. Уже в пользу ЦСКА. До конца матча он уже не изменился, и прекрасный сезон закончился на траурной ноте. Даже выход в четвертьфинал Кубка кубков не скрашивал горечи от поражения. Ещё год назад Леонид Ильич считал бы второе место триумфальной победой, но сейчас – пардон!

На хоккейное «Динамо» Леонид Ильич особенно и не рассчитывал: гегемония ЦСКА – безоговорочная. Один «Спартак» изредка отваживался нарушить её: в шестьдесят седьмом да в прошлом, шестьдесят девятом.

У «Динамо» не получалось: последний раз команда выиграла первенство в незапамятном пятьдесят четвёртом. Сколько раз Леонид Ильич обсуждал эту проблему с Андроповым – таким же заядлым болельщиком «Динамо».

– Ну, вот, скажи мне, Юра! – горячился Леонид Ильич по завершении сезона, в котором «Динамо» из восьми матчей с командами, расположившимися в таблице выше него, проиграло семь и только один – с ленинградским СКА – свело к ничьей. – Ну, почему так? Почем мы уже столько лет не можем взять «золото»? Да, что там, «золота»: и серебро шесть последних сезонов достаётся не нам! Как взяли в шестьдесят четвёртом – и всё! Про этот сезон и прошлый я вообще молчу! Пятое место! Позор! Даже «Химик» и СКА – выше нас! А в прошлом году и свердловский «Автомобилист» нас обскакал! Дожились, нечего сказать! Доигрались!

Леонид Ильич был искренен в своих переживаниях: давненько уже «Динамо» не падало так низко. И не только в турнирной таблице, но и в его глазах.

– Чего не хватает? Ведь «Динамо» – базовая команда МВД? Я лично просил Николая…