Русский Рокамболь

По следам

Через полчаса после скандала храм, в котором должны были венчаться Андрюшка и Терентьева, опустел.

Лампады тихо мигали перед золоторизными образами, кое-где с слабым звуком падала на каменные плиты капля воска.

Два сторожа, собираясь уходить, все продолжали толковать о случившемся.

– Как это, братец ты мой, он порснет… Держи! Держи! А он как стрельнет по паперти по самой, один, другой раз да и убег… Невеста без чувствия упала… а другой-то, брат его, что ли… погнался было за ним, да его удержал сыщик, все, говорит, будет, его, говорит, со дна моря вам доставлю.

– Слыхал я, – сказал другой, – что этот, который убег-то, незаконный сын графа…

На улице стал накрапывать крупный дождь, который вскоре перешел в шумный ливень. Ветер хлестал целые волны брызг в окна и лица прохожих, вывертывал зонтики. По улице шел человек среднего роста, крепко и сильно сложенный.

В руках его была палка с металлическим топориком вместо рукоятки.

На голове его была шляпа, то, что называют котелком.

Весь мокрый, он шел, однако, медленным шагом, зорко оглядывая местность.

Улица, по которой он шел, была позади церкви и упиралась в большой модный проспект.

Вдруг в конце ее кто-то несколько раз отрывисто просвистел.

Пешеход прибавил шагу и через несколько минут сошелся с длинным субъектом в фуражке и высоких сапогах.

– Ну что? – спросил его котелок.

– Скрылся… – отвечала фуражка.

– Вот дьявол-то.

– Чистый дьявол.

– А был на виду.

– Кажется, видел его, но он вскочил на извозчика, я не мог за ним следовать, потому что на всей этой проклятой улице не было ни одного другого извозчика.

– Где ж ты пропадал все это время, из церкви уже все разъехались.

– Я встретился со Шлепкиным.

– Это который поступил-то недавно?

– Да. Он мне обещал добыть его живого или мертвого.

– А мне тоже обещал Колечкин, только этот трусоват, страсть как напуган. Если, говорит, я с ним встречусь – пропал.

– Куда же Колечкин ушел из церкви?

– Поехал с графиней, с доктором и молодыми второй пары.

– То есть с Павлом и Петровой?

– Да.

– А граф-то, старый-то? На колени падал, когда его арестовывали, а потом драться начал… Но его скрутили.

– Интересное, брат, это дельце, за него и приняться весело… Я даже рад, что он удрал. Чем больше труда, тем больше мы заработаем.

– А странно, брат, Колечкин как будто знал, что он удерет, и рассказал, что баронесса фон Шток лихо наградит того, кто поймает негодяя…

– Совсем, брат, история на парижский манер… Вроде чего-то…

И оба сыщика, прибавив шагу, скоро вышли на шумный и людный проспект.

Воровство ради смерти

Арестованный граф Иероним Иванович сидел перед решетчатым окном своей камеры и мрачно глядел на пустынный двор, по которому только изредка пробегал кто-нибудь из служащих да стояли под ружьем трое неподвижных часовых. Перед состарившимся жуиром проходила целая жизнь. Теперь, как и бывает по большей части, он на досуге стал постигать все ее ошибки и приходил к заключению, что прожечь жизнь – не значит насладиться ею.

Так всадник, проскакавший в карьер по живописному парку, оглядывается назад с сожалением, что не проехал тихо под пленительно-тенистыми сводами, между душистых куртин, полных цветами.

Он и рад бы вернуться назад, чтобы, проехав еще раз, поправить свою ошибку, но это сделать нельзя, конь его, закусив удила, мчится вперед, и его слабая рука не властвует уже над бешеным животным… А вдали бездонный овраг, к которому несется он с страшной быстротой… Что-то там на дне его, камни или терновник, мягкий, мшистый ковер или бурная струя потока, не все ли равно?

Но подобное положение в разных натурах порождает разные чувства.

Граф чувствовал едкую досаду и на себя и на судьбу, которая «подставила ему ножку», как мысленно выражался он.

Пожить бы еще хоть годик. Хорошо, с шиком пожить, и потом можно коротко рассчитаться с жизнью.

Только бы один годик – больше бы он, пожалуй, не хотел.

Если бы все это удалось, теперешняя мечта его была бы совершившимся фактом. Эх, жаль!..

И он, подперев голову кулаком, старался оттолкнуть действительность и жить воспоминаниями. Тут он опять натолкнулся на подтасованный недавно афоризм, что во всем этом деле он был скорее пассивным свидетелем, чем соучастником. Двое его сыновей, один счастливый и законный, другой, точно такой же по внешности, но еще более требовательный по натуре, завели между собой отчаянную борьбу за существование, а он, он был только зрителем, и, в сущности, он очень мало виноват, желая воспользоваться исходом этой борьбы для своей личной выгоды.

Безусловно, глупо было бы не сделать этого.

Но тут он вспомнил про жену, которую помогал упрятать в сумасшедший дом.

На этой мысли его своеобразная нравственность поморщилась. Но он и тут попробовал извернуться. Он не любил ее. Он был куплен ею. Он не виноват, что он был красив и сумел внушить ей страсть.

Она должна была бы понимать свое место, и он опять-таки не виноват, если она рассчитывала на другое отношение к себе. И он вновь почувствовал озлобление к этой женщине, так страстно любившей его. Он вовсе не создан для того мещанского счастья, которое составляет для нее идеал.

Да, жалко. А мог бы и еще пожить. Теперь же взамен всего – тюрьма, а может быть, и каторга.

Граф содрогнулся.

Затем он стал думать о своем недавнем сообщнике и в том, что он успел благополучно скрыться, увидел для себя слабый просвет надежды.

А может быть, теперь там, на свободе, он вспомнит про него и постарается способствовать его исторжению отсюда.

Вдруг по коридору раздались шаги – как казалось, шли несколько человек. Шаги приблизились к двери, замок щелкнул, и на пороге появилось трое сторожей и женщина, закутанная в черный шелковый платок.

Это была графиня.

Граф вскочил с табурета, на котором сидел и почти в ужасе поглядел на посетительницу. Он мог ожидать всякого визита включительно до визита палача, но только не этого.

– Мне позволено переговорить с мужем наедине, – обратилась она к сторожам, – поэтому вы можете оставить нас.

Оба сторожа переглянулись и вышли, остановившись, однако же, тотчас около дверей.

– Иероним, – тихо шепнула графиня, открывая свое бледное, изможденное лицо, – зачем ты все это сделал?

Граф молчал, опустив голову.

– Я не хочу верить, чтобы ты сознательно желал погубить меня, ту, которая тебе отдала все, что только может отдать любящая женщина. Скажи же мне, что подвигло тебя на этот ужасный поступок? Оправдайся передо мной! О, ради бога, оправдайся! – заключила она, прижимая руки к тяжело дышащей груди.

Граф упорно молчал и, очевидно, решил молчать и далее, потому что отвернулся и стал глядеть в окно.

– Иероним, – еще раз с дрожью мольбы в голосе прошептала несчастная женщина, – отчего же ты молчишь? Что я тебе сделала, что ты даже не удостаиваешь меня словом? Пойми же, что я тебя люблю даже и теперь, когда мы оба с тобой старые. Я хотела бы и теперь беречь и лелеять тебя. За что же ты меня ненавидишь? Что я тебе сделала?

Граф еще круче отвернулся.

Графиня закрыла лицо руками, и в комнате воцарилось глубокое молчание.

– Опомнись, Иероним, покайся! Может быть, мне и удастся освободить тебя.

– Пожалуйста, не говорите этого! – резко сказал граф. – Мне теперь не нужно никакой свободы, в этой комнате мне очень удобно, по крайней мере, я никого из вас не вижу.

– Ты ненавидишь нас?

– Откровенно сказать: да.

– И меня?

Граф опять замолчал и опять резко повернулся к окну, потер лоб в раздумье и вдруг встал.

– Вот что я вам скажу, графиня. Теперь все кончено. Прошлое осталось там, – он указал на решетку, – и его не впустит сюда уже никакая сила. Да и я сам буду противиться этому. Конечно, если бы вернулись те золотые дни, с которых началась моя жизнь, я бы хотел пожить, но ближайшее прошлое… оно пошлое, простите за каламбур; и повторять его я не имею ни малейшего желания, потому что оно снова приведет меня сюда же. Есть натуры, которые не гнутся, а прямо ломаются. Больше я вам ничего не могу сказать, графиня, искреннего, а лгать я не могу. Не прошу даже у вас прощения, потому что сознаю, что вина моя перед вами слишком велика…

– Иероним! – кинулась к нему графиня. – Ты сознаешь?.. Тогда помни, что я тебе все прощаю и все свои силы употреблю, чтобы спасти тебя.

Граф как-то странно улыбнулся и вдруг сказал по-французски:

– Наклонитесь ко мне, я хочу сказать вам нечто важное… Нет, пойдите за мной в этот угол, чтобы сторожа не могли нас видеть и слышать.

Графиня повиновалась.

С той же странной улыбкой граф крепко обнял графиню, но в то же время левая рука его опустилась в карман графини и, вытащив какой-то маленький ящичек, похожий на табакерку, спрятал в свой карман.

Он крепко поцеловал свою жену и сказал:

– Важнее этого я ничего не могу вам сказать…

Графиня, обливаясь слезами, повисла у него на шее. В это время вошел сторож и, подозрительно оглядев обоих, заявил, что полчаса, назначенные для свидания, уже истекли.

– Прощай, – лепетала графиня, – надейся! Я сделаю все от меня зависящее.

Граф еще раз и уже с серьезным чувством, мелькнувшим в его потухших глазах, поцеловал руку жены, и они расстались.

Когда он очутился опять один, он сел на прежнее место и, казалось, глубоко задумался.

В сущности же он ждал, когда захлопнется решетчатая форточка двери.

Вот она действительно захлопнулась. Тогда он быстро вынул из кармана украденную вещицу.

Это был черный сафьянный ящичек, в крышке которого было зеркальце, и внутри лежал складной ножик, ножницы, напильник для ногтей и прочее.

Увидев нож, он опять почти радостно улыбнулся.

Этого-то и надо было ему.

Граф попробовал, насколько он остер, и, обрезав палец, опять улыбнулся, глядя на широкую полоску крови, выступившую на нем.

День начал угасать. Это был солнечный осенний день, один из тех, когда прозябшая земля жаждет укрыться под первою пеленою снега.

Длинные тени от ножек стола и постели бежали по полу через всю комнату, перерезая сетчатую тень решетки окна.

Граф придвинул табурет к высокому подоконнику и, облокотившись, стал что-то делать около своего подбородка.

Слышно было порывистое дыхание, потом что-то тихо закапало на пол, словно стекая с подоконника, потом послышался храп, и голова старого жуира тяжело стукнулась об раму окна. Если смотреть сзади, казалось, что он задремал, любуясь чудными тонами бледного осеннего неба, которое одно и было видно над трубою тюремного двора.

Узник из камина

– Ну, выходи теперь! – крикнула Елена Николаевна в жерло камина.

В тот же момент, весь в саже, свалился на решетку Андрюшка.

– Сейчас Катя принесет пальто и шапку тебе, – продолжала, озираясь, Терентьева, – ты спустишься по этой лестнице, вот, которая тут… Этот дом старинный, прежде, когда не было водопровода, по этой лестнице носили воду.

Андрюшка как был весь в саже, с искаженными чертами лица упал на колени.

– Царица моя! – сказал он, хватая ее руку. – Царица… Неужели счастье не изменило еще мне и ты меня любишь?.. Я для того и сделал этот безумный шаг, чтобы или погибнуть вместе, или вместе же и спастись.

– Молчи! Теперь не время говорить о любви! – тихо сказала Елена Николаевна. – Потом поговорим, – а теперь надо говорить о деле.

Она опустила руку в складки белого платья и вынула оттуда увесистую пачку ассигнаций.

– Тут около семидесяти тысяч… возьми их пока… они пригодятся тебе для спасения.

– Ты даешь мне?.. Во имя любви, конечно, иначе я не возьму от тебя…

– Да, да… бери!.. – пугливо пробормотала Терентьева. – Но тсс! Кто-то идет! Влезай опять туда!.. Нет-нет, это Катя…

И Елена Николаевна бросилась к дверям.

Катя бежала ей навстречу и шепча, и задыхаясь.

– Барышня!.. Полиция вошла… вот шапка… нате!.. Вот ключ… внизу тоже им пусть откроет…

Андрюшка стоял сумрачный, сжав кулаки.

Несмотря на свое испачканное лицо, он был прекрасен в эту минуту, как мрачный дух, как воплощение борьбы на жизнь и смерть.

– Надевай! – сказала ему Терентьева, в то время как Катя повертывала ключ в замке и отворяла дверь.

– Нет, постой! – сказал Андрюшка и, наклонившись к самому уху Елены Николаевны, прошептал: – Ты должна завтра в десять часов вечера приехать на Балтийский вокзал. Ровно в десять, слышишь!.. Я хочу тебе много сказать!

– Хорошо! Хорошо! – умоляюще прошептала Терентьева.

– Ключ я положу внизу около дверей, а вы, – обратился он к Кате, – улучите минуту и возьмите его.

– Идут! – крикнула Катя, и Андрюшка исчез в черном жерле дверей, запер их на ключ, и обе женщины слышали, какие гигантские скачки делал он по ступеням в совершенной темноте.

Старик Терентьев, «люди» и полиция тем временем приблизились настолько, что шум шагов мог быть услышан.

Катя бросилась к ванне, открыла оба крана и другим прыжком кинулась запереть дверь на задвижку.

– Лена, отвори! – постучался старик.

– Барышня берут ванну.

– Что вам надо? – в свою очередь гневно крикнула дочь.

– Ничего, ничего, – забормотал старик. – Господа, дочь моя берет ванну, сюда войти нельзя…

– Тогда обыщем будуар и эту комнату, – отвечал чей-то голос.

– Пожалуйста, обыскивайте, – отвечал старик, – но только, право же, это вам показалось…

– Двоим, сударь, не могло показаться, а впрочем, мы для вашей же пользы, если вы сегодня будете обкрадены, а может быть, и более того… то на нас уже не пеняйте… Нужен самый тщательный обыск…

– Да, но там моя дочь берет ванну, стало быть, там уже не может быть никого, кроме ее горничной, – отвечал Терентьев.

– Конечно, не может быть, – произнес первый голос, но таким тоном, в котором слышались и насмешка, и сомнение.

– Открой им, Катя! Накинь на меня твой платок!.. Я потом возьму ванну…

И дверь отворилась.

Присутствующие увидели двух женщин, из которых одна была почти совершенно раздета.

Полиция, однако, приступила к осмотру, потому что, во-первых, всех поразило то обстоятельство, что на мраморном полу были видны два черных следа, очевидно сделанные сапогами, запачканными сажей. Следы эти впопыхах не заметили ни Катя, ни Елена Николаевна.

Во-вторых, в ванне было чуть-чуть воды на дне, что доказывало, что краны были только что открыты; в-третьих, камин и мраморная лежанка около него были холодны как лед, и вообще температура комнаты далеко не позволяла принимать ванну такой изнеженной девушке, какою была дочь миллионера Терентьева.

Один из производивших обыск заметил все это, сперва нахмурился, а потом невольная улыбка скользнула по его губам.

– Посветите-ка, нам надо осмотреть камин, не скрывается ли здесь кто-нибудь! – сказал он, еле удерживаясь уже от смеха и вполне подозревая уже не воровство, а романическую интрижку.

– В этом камине, – продолжал он, – может легко поместиться человек.

– Как человек? – спросил старик. – Как бы он мог сюда пробраться, не быв замечен моею дочерью?

– Я уж не знаю, – отвечал полицейский, – вы меня извините, но тот факт, что мы видели человека, влезавшего в форточку вашего дома по водосточной трубе, и потом эти вот два следа, очевидно не женских ног, наводят меня на странное соображение.

Терентьев изменился в лице, замолчал; один из понятых, со свечою в руках, влез в камин и, глядя наверх, сказал:

– Тут никого нет, но кто-то был… Посмотрите-ка!

Полицейский заглянул и увидел, что девственная сажа в трубе была испещрена следами пальцев.

– Неужели он вылез в трубу, пробравшись незамеченным по комнатам?

Взоры всех обратились на старика Терентьева, окончательно растерявшегося:

– Позвольте нам ключ от этой двери, тут, вероятно, есть ход вниз…

– Да, тут есть лестница! – смущенно забормотал Терентьев. – Дайте ключ.

– Ключ у Ивана, – сказал кто-то из слуг.

– А где Иван?

– Иван!..

– Иван!..

– Его нет.

– Сходите за ним!

Иван был найден и вернулся с Катей и с ключом.

У субретки лицо было совершенно спокойно, но зоркому взгляду полицейского оно тем не менее показалось подозрительным.

Когда открыли дверь и осветили лестницу, на желтой краске ее стен ясно были увидены всеми следы рук.

Они шли до низу, после чего виднелись и на войлочной обивке обеих дверей внизу.

Сомнения не было, что таинственный акробат скрылся именно этим ходом и что ему способствовали две женщины, вышедшие из ванной комнаты.

Вследствие таких соображений полицейский констатировал только факт и затем, вежливо раскланявшись с хозяином, вышел в сопровождении всех явившихся на обыск.

Проходя через будуар, полицейский не мог не улыбнуться, но, однако, он постарался сдержать улыбку своих молодых, едва прикрытых усами губ и раскланялся с дочерью миллионера еще более почтительным поклоном. Старик, шедший в самой середине толпы, был очень жалок. Он был бледен как полотно, и губы его тряслись.

Господин Кустарников

Иван Иванович Кустарников, высокого роста, крепко и красиво сложенный, всей фигурой своей производил впечатление чрезвычайной сметливости и энергии. Темные глаза его смотрели пронзительно и, как выражались о них, «выматывали из души самые сокровенные ее тайны».

Солгать под их взглядом было очень трудно, они путали в показаниях того, кто избегал истины. В настоящую минуту Иван Иванович сидел перед письменным столом своего кабинета и ждал агентов.

Перед ним лежала целая куча «дел» в синих обложках, и суть каждого из них он помнил чуть не наизусть.

Теперь он рассматривал очень странное дело о двойнике молодого графа Радищева.

Оно было очень толсто, потому что тут были рапорты об убийстве Померанцева, где найдено было письменное донесение за псевдонимом Рокамболь, том самом убийстве, из-за которого и возникло дело о двойнике графа, обнаруженном показаниями чиновника Курицына.

Рядом подшиты были сообщения сапожника, у которого сбежал красавец подмастерье, как оказалось, точь-в-точь похожий на графа Павла Радищева.

Имелось сообщение об исчезновении сестер-швеек, после чего найдены были всплывшими на Неве, около тони, тела их.

И все, включительно до появления этого Рокамболя в церкви лицом к лицу с своим братом графом Павлом, все это собрал умный агент в одно и твердо верил в скорую поимку негодяя.

Сегодня он ждал агентов Павлова и Иванова 2-го, которым решился поручить выслеживание преступника, будучи уверен в их способностях и горячем желании отличиться.

Но оставим его ожидать и проследим за Павловым и Ивановым 2-м, которые медленно шли по людной улице.

Ливень обратился в мелкий пузырчатый дождь и обещал порошить в течение всей ночи.

– Зайдем в портерную, – сказал Иванов.

– Зайдем, – ответил Павлов, – по крайней мере, хоть обсохнем малость… К нему еще успеем.

И они уже готовились было свернуть в ярко освещенную дверь, когда вдруг заметили человека в пальто и барашковой шапке, заставившего их остановиться.

– Гляди, – сказал Павлов.

– Он и есть! – ответил Иванов.

И в мгновение ока они кинулись на прохожего, неистово свистя и призывая на помощь.

Подбежали дворники и городовой. Прохожий был схвачен и, несмотря на отчаянный протест, посажен в сани извозчика и отправлен в участок.

Павлов после этого вскочил на другого извозчика и помчался к Кустарникову.

В мгновение ока агент был одет и ехал в тот участок, где находился арестованный.

Преступник был заперт в отдельную комнату и охранялся двойною стражей.

Кустарников с той самой карточкой в руках, которая получилась от снимка со зрачка покойного Померанцева, вошел в комнату.

Арестованный, крепко связанный, лежал на койке и стонал.

– Как ваша фамилия? – спросил агент.

– Боже! Боже! – прошептал арестованный.

– Прошу отвечать на мой вопрос.

– Я граф Павел Радищев…

– Это уже старо!..

– Я больше ничего не могу сказать.

– И не надо, мы имеем точные сведения, что граф Павел Радищев находится совершенно в другой части города у невесты своей госпожи Петровой.

– Из церкви мы потом решили ехать к баронессе фон Шток, так как это гораздо ближе. После потрясения встречей с моим двойником невеста моя не могла ехать далеко.

Агент потер лоб.

– Чем вы можете доказать все то, что вы говорите?

– Отправьте кого-нибудь справиться на квартиру баронессы, и вы получите сведения о времени моего ухода…