Патриарх Никон

– Царское Величество почтил тебя яко отца и пастыря, и ты этого не уразумел. А ныне Царское Величество велел тебе сказать: отныне не пишись и не называйся Великим Государем; почитать тебя впредь не будет.

На этом беседа кончилась. Война была объявлена и объявлена в самой грубой форме. Никону объявили прямо, что почитать его царь не будет, следовательно, вместо “Великого Государя, свет-патриарха”, ему приходилось оставаться простым чиновником, которому дьяки и подьячие делали бы тысячи неприятностей. Не для этого принимал Никон патриарший сан, не для этого царь и бояре клялись ему в Успенском соборе 22 июня 1652 года, не для этого он переносил вражду всего двора. Обладая здравым смыслом простолюдина и не отличаясь никогда сентиментальностью, опальный патриарх понял, что ему не под силу бороться за принцип теократизма, тем более, что “один в поле не воин”. Вывод из этого был прямой: дожидаться, пока его с бесчестьем выгонят из патриарших палат, было унизительно для гордого монаха, поэтому следовало уйти самому, отступить с честью. Решение это Никон сообщил в тот же день своему любимцу, патриаршему дьяку Каликину, заступившему место Кокошилова. Человек недалекого ума, Каликин пришел в ужас от внешней стороны дела: как это церковь останется без главы и руководителя! Сознавая себя бессильным отговорить владыку, он побежал к боярину Зюзину за советом. Честный и прямодушный старик, Никита Зюзин был дитя своего времени и взглянул на все дело с практической стороны: отречение от патриаршего престола означало отречение от власти, почета, доходов и даже от средств к жизни. Пользуясь тем, что он назывался другом Никона, Зюзин велел Каликину передать патриарху, чтобы он не гневил государя, а то захочется после вернуться назад, да будет поздно. Под впечатлением такого совета Никон задумался: в нем мелькнула соблазнительная мысль помириться с царем назло этим прихлебателям-придворным; однако Никон знал Алексея Михайловича лучше всех тех, которые писали о “тишайшем государе” за последние 200 лет, он знал, что примирение возможно лишь при условии уступки по существу дела, а на это патриарх не мог согласиться, это значило бы отречься от самого себя. Благодаря этим размышлениям начатое письмо было разорвано, он громко проговорил: “Иду!”, – и велел служке Шушере купить для него простую поповскую палку.

11 июля патриарх отслужил в Успенском соборе литургию, а во время причастия дал приказание не выпускать никого из церкви, так как он намерен сказать поучение. Прочитав одно из поучений Иоанна Златоустого, Никон продолжал говорить от себя: “Ленив я стал, не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени, и вы окоростевели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить. С этих пор я вам не патриарх…”. От такой неожиданной речи в соборе поднялся шум, заглушивший окончание слов Никона; не обращая на это внимания, патриарх окончил свою речь, разоблачился, ушел в ризницу, где написал Алексею Михайловичу письмо, надел мантию и черный клобук, вышел опять к народу и сел на последней ступени амвона, на котором облачаются архиереи. Встревоженный народ стал кричать, что не выпустит его без государева указа, а между тем два митрополита бросились во дворец с донесением. “Я будто сплю с открытыми глазами!” – заметил пораженный неожиданностью царь и послал в собор князя Алексея Никитича Трубецкого и Родиона Матвеевича Стрешнева, у которого была собака Никон. Эти два заведомые врага патриарха едва пробрались в соборе к амвону.

– Для чего ты патриаршество оставляешь? – обратился к Никону бывший главнокомандующий. – Кто тебя гонит?

– Я оставляю патриаршество сам собою, – ответил Никон и вручил ему письмо для передачи в руки Алексею Михайловичу.

Некоторое время спустя посланные возвратились обратно из дворца и заявили от имени царя, чтобы патриарх не покидал своего места и должности.

– Даю место гневу Царского Величества, – возразил гордо Никон. – Бояре и всякие люди церковному чину обиды творят, а Царское Величество управы не дает и на нас гневает, когда мы жалуемся. А нет ничего хуже, как царский гнев сносить.

– Ты сам называешь себя Великим Государем и вступаешься в государевы дела, – повторил старое обвинение князь, который 26 июня 1654 года обещал слушать словеса Государя-патриарха, а теперь не признавал за ним этого титула.

– Мы, – возразил Никон лукавому царедворцу, – Великим Государем не сами назвались и в царские дела не вступаемся, а разве о правде какой говорили или от беды кого-нибудь избавляли, так мы, архиереи, на то заповедь приняли от Господа, который сказал: “Слушаяй заповедь, Мене слушает”.

В заключение этого своеобразного разговора Никон просил передать Алексею Михайловичу его желание иметь свою келью как постоянное жительство; неподготовленные посланцы торопливо заявили, что на патриаршем дворе келий много и он может поселиться в любой. Тогда Никон снял с себя мантию, вышел из собора и, опираясь на поповскую палку, отправился на подворье своего Воскресенского монастыря. Здесь он пробыл двое суток, ожидая, конечно, оформленного решения царя или вызова для личных объяснений; но придворные употребили все усилия, чтобы “упрямый старик” не мог видеться и повлиять на царя, сконфуженного решительным шагом своего противника. Не дождавшись ничего, Никон уехал в любимый Воскресенский монастырь в двух плетеных “киевских” повозках, отправив предварительно письмо бывшему “собинному другу”: “По отшествии боярина вашего Алексея Никитича с товарищами ждал я от Вас, Великого Государя, милостивого указа по моему прошению; не дождался и многих ради болезней велел отвезти себя в Воскресенский монастырь”. Вслед за Никоном в монастырь явился тот же князь Трубецкой, который выразил следующее требование: “Подай Великому Государю, Государыне-царице и их детям свое благословение, благослови того, кому Бог изволит быть на твоем месте патриархом, а пока патриарха нет, благослови ведать церковью крутицкому митрополиту”. Прямодушный старик, решившийся отказаться от патриаршего престола после зрелого размышления и бывший выше корыстной придворной челяди, спокойно дал на все свое согласие и при этом бил челом о скорейшем избрании ему преемника, чтобы церковь не вдовствовала, не была беспастырною, а в заключение подтвердил, что он сам не желает быть патриархом: “Ради спасения душевного ищу безмолвия, отрекаюсь от патриаршества и прошу себе только в управление монастыри Воскресенский, Иверский и Крестный; благословляю митрополиту Крутицкому Питириму управлять церковными делами”. В этих заботах о церкви выказывается серьезное отношение к делу: отстраняясь от руководительства церковью по разногласию в принципах, Никон не желал, однако, чтобы эта церковь оставалась без главы в ту минуту, когда двуперстники угрожали ей серьезными враждебными волнениями.

Ревностно охраняя свои самодержавные права, Алексей Михайлович был, конечно, доволен тем, что так легко развязался с умным и энергичным противником; опасаясь вступать лично в пререкания с ним в решительную минуту, царь прикрылся гордостью и послал верных слуг переговариваться со строптивым слугою, бывшим недавно его лучшим другом и заместителем по управлению государством. Но не в характере царя было обращаться грубо с кем бы то ни было. Раз враг уступил, Алексей Михайлович не считал себя вправе притеснять его и выказывать вражду; поэтому, не обращая внимания на сплетни и интриги окружающих его, по возвращении князя Трубецкого царь послал Афанасия Матюшкина, своего стольника, передать Никону свое прощение. Спустя некоторое время в Воскресенский монастырь прибыл князь Юрий Алексеевич Долгоруков с поклоном от царя, причем рассказал Никону, что все бояре злобствуют на него, а расположены к нему только сам царь да он, князь Юрий. Все это Никон знал и раньше, но эти сообщения обнаруживали все ничтожество придворных интриганов, воображавших, что это они свалили грозного врага. Что касается самого Никона, неугомонный старик, утратив обширное поприще деятельности, не мог сидеть сложа руки, а потому отдался весь физическому труду, принявшись достраивать монастырь. Он деятельно возводил каменные постройки в своем Новом Иерусалиме, копал возле монастыря пруды, разводил рыбу, строил мельницы, устраивал сады, расчищал леса и везде показывал пример братии и наемным рабочим, трудясь наравне с ними. В это же время Никон составлял известную “Русскую Никонову летопись”. Алексей Михайлович не раз жаловал ему щедрую милостыню на украшение обители и на прокормление нищих; кроме того, в знак особого внимания в большие праздники и в свои семейные торжества посылал Никону лакомства, а сам принимал монастырский хлеб и овощи. Наступила весна 1659 года, а царь все еще не давал своего согласия на избрание нового патриарха, рассчитывая добродушно, что такая цельная натура, как Никон, может пойти на уступки и согласится вернуться на патриарший престол, отказавшись от прав Великого Государя.

Блюститель патриаршего престола, крутицкий митрополит Питирим, считая себя облеченным всеми привилегиями патриарха, торжественно совершил обряд шествия на осле в день Вербного воскресенья и перестал поминать имя Никона на эктениях[10 - Эктения – заздравное моление о государе и о доме его во время службы (В. И. Даль)]. Пурист в делах веры и православия, Никон восстал против своеволия митрополита и послал из Нового Иерусалима письмо Алексею Михайловичу; в этом письме он осудил поступок Питирима: “Некто дерзнул олюбодействовать седалище Великого архиерея. Пишу это, не желая возвращения к любоначалию и ко власти. Если хотите избирать патриарха благозаконно и правильно, то начните избрание соборне, и кого божественная благодать изберет, того и мы благословим. Если это совершилось по твоей воле, Государь, Бог Тебя прости, только вперед воздержись брать на себя то, что не в Твоей власти”. Смущенный упреком в нарушении обряда, царь послал дворянина Елизарова и дьяка Иванова объяснить, что обряд шествия издавна совершался в России митрополитами; Никон возразил, что это делалось раньше по неведению. Светские враги патриарха, чувствуя свое бессилие в богословском споре, грубо оборвали пререкания и без стеснений заметили, что не никоново дело вмешиваться в то, что не подлежит уже его ведению. Патриарх заметил на это резонно, что паству свою он действительно оставил, но никогда не оставлял попечения об истине. “И простые пустынники, – добавил он, – говорили царям греческим об исправлении духовных дел”. – “Но ты ведь от патриаршества отрекся, – невпопад вздумали уколоть его, – и дал благословение на избрание себе преемника”. – “Да, отрекся, – отвечал Никон, – не думаю о возвращении на святительский престол и теперь даю благословение на избрание преемника, но я не отрицаюсь называться патриархом”. На этом пока споры прекратились, но Никон стал больше интересоваться тем, что делалось вне стен Нового Иерусалима и, замечая немало неправильностей в церковных делах, начал возвышать голос против злоупотреблений, а также против возвращения к порядкам патриарха Иосифа. Митрополит Питирим, несколько епископов и все враждебно настроенные бояре ударили в набат, говоря, что строптивый чернец посягает на самодержавные права государя. На этот раз Алексей Михайлович поддался наветам бояр и согласился поступить круто: запрещено было общаться с Никоном, все бумаги патриарха в Москве были арестованы, и сам царь прекратил оказывать ему внимание. В связи с этой переменой и бесцеремонным обращением с перепискою патриарха в июле того же 1659 года Никон прислал царю следующее письмо:

“Ты, Великий Государь, чрез стольника своего, Афанасия Матюшкина, прислал свое милостивое прощение; теперь же слышу, поступаешь со мною не как с прощенным, а как с последним злодеем. Ты повелел взять мои вещи, оставшиеся в келье, и письма, в которых много тайного, чего не следует знать мирянам. Божиим попущением, Вашим государским советом и всем священным собором я был избран первым святителем, и много Ваших государевых тайн было у меня; кроме того, многие, требуя прощения своих грехов, написывали их собственноручно и, запечатавши, подавали мне, потому что я как святитель имел власть, по благодати Божией, разрешать им грехи, которые разрешать и ведать никому не подобало, да и тебе, Великому Государю. Удивляюсь, как ты дошел до такого дерзновения: ты прежде страшился судить простых церковных причетников, потому что этого святые законы не повелевают, а теперь захотел ведать грехи и тайны бывшего пастыря, и не только сам, да еще попустил и мирским людям; пусть Бог не поставит им в грех этой дерзости, если покаются! Если тебе, Великий Государь, чего нужно было от нас, то мы бы для тебя сделали все, что тебе подобает. Все это делается, как мы слышали, лишь для того, чтобы у нас не осталось писания руки твоей, где ты называл нас Великим Государем. От тебя, Великий Государь, положено было этому начало. Так писал ты во всех твоих государевых граматах, так писано было и в отписках всех полков к тебе и во всяких делах; этого невозможно уничтожить. Пусть истребится оное злое, горделивое, проклятое наименование, происшедшее не по моей воле. Надеюсь на Господа: нигде не найдется моего хотения или веления на это, разве кроме лживых сплетен лжебратий, от которых я много пострадал и пострадаю. Все, что нами сказано смиренно, – перетолковано, будто сказано было гордо, что было благохвально, – то пересказано тебе хульно, и от таких-то лживых словес поднялся против меня гнев твой! Думаю, и тебе памятно, Великий Государь, как по нашему приказанию велели кликать нас по трисвятом Великим Господином, а не Великим Государем. Если это тебе не памятно, изволь допросить церковников и соборных дьяков, и они тебе то же скажут, если не солгут. Прежде я был у твоей милости единотрапезен с тобою: ты меня кормил тучными брашнами[11 - Брашно – яство, пища, кушанье, еда (В. И. Даль)], а теперь, июня в 15-й день, когда торжествовалось рождение благоверной царевны Анны Михайловны, все веселились от твоей трапезы; один я, как пес, лишен богатой трапезы Вашей! Если бы ты не считал меня своим врагом, то не лишил бы меня малого кусочка хлеба от богатой Вашей трапезы. Это пишу я не потому, что хлеба лишаюсь, а потому, что желаю милости и любви от тебя, Великого Государя. Перестань, молю тебя, Господа ради, на меня гневаться. Не попускай истязать мои худые вещи. угодно ли бы тебе, чтобы люди дерзали ведать твои тайны, помимо твоей воли? Не один я, но многие ради меня страдают. Еще недавно ты, Государь, приказывал мне сказать с князем Юрием, что только ты да князь Юрий ко мне добры; а теперь вижу, что ты не только сам стал немилостив ко мне, убогому своему богомольцу, а еще другим возбраняешь миловать меня: всем положен крепкий заказ не приходить ко мне. Ради Господа молю, перестань так поступать! Хотя ты и Царь Великий, но от Господа поставлен правды ради! В чем моя неправда перед тобою? В том ли, что ради церкви просил суда на обидящего? Что же? Не только не получил я праведного суда, но и ответы были исполнены немилосердия. Теперь слышу, что, противно церковным законам, ты сам изволишь судить священные чины, которых не поверено судить тебе. Помнишь Мануила, царя греческого, как хотел он судить священников, а ему Христос явился: в соборной апостольской церкви есть образ, где святая десница Христова указывает указательным перстом, повелевая ангелам показнить царя за то, чтоб не отваживался судить рабов Божиих прежде общего суда! Умились, Господа ради, и из-за меня грешного не озлобляй тех, которые жалеют о мне. Все люди – твои и в твоей руке, того ради паче милуй их и заступай, как и божественный апостол учит: ты слуга Божий, в отмщение злодеям и в похвалу добрым; суди праведно, а на лицо не смотри; тех же, которые озлоблены и заточены по малым винам или по оболганию, так, ради Бога, освободи и заточи. Тогда и Бог святый оставит многие твои согрешения”. В заключение Никон пишет: “Говорят, будто я много ризницы и казны взял с собою, – я взял один только саккос и то не дорогой, а омофор[12 - Омофор – часть архиерейского облачения, нарамник (В. И. Даль)] прислал мне халкидонский митрополит. Казны я с собою не взял, а удержал немного, сколько нужно было на церковное строение, чтобы расплатиться с работниками. Где другая казна, то всем явно, куда она пошла: двор московский стоит тысяч десять, на постройку посадов истрачено тысяч десять, а этим тебе, Государь, я челом ударил на подъем ратный, да лошадей куплено прошлым летом тысячи на три, да тысяч десять есть в казне; шапка архиерейская тысяч в пять-шесть стала”.

Письмо прямолинейного по характеру и убежденного в своей правоте Никона произвело тяжелое впечатление на менее стойкого Алексея Михайловича; царь стал понимать, что этого великана не переработаешь по-своему: непоколебимый в своей теократической идее Никон и без патриаршества оставался опасным врагом того политического строя, который начинал устанавливаться в России; уступи ему по этому письму, переполненному прямыми и резкими обвинениями, пришлось бы прямо признать его старшим Великим Государем и идти по его указке, то есть, другими словами, превратить Россию в теократическое государство с патриархом во главе, а самому занять роль первого министра. Подзадориваемый боярским роем, который напевал царю, что Никон брал взятки с врагов отечества и собирается бежать в Киев, чтобы венчаться там папою, впечатлительный Алексей Михайлович решился удалить непреклонного старика подальше от Москвы. С другой стороны, царь сознавал, что большинство обвинений Никона справедливы, что он виноват перед ним как перед человеком, поэтому не давал пока воли мелочным боярам. Опасаясь набегов татар, Никон приехал неожиданно в Москву, о чем известили царя; немедленно был прислан тот же Алмаз Иванов, который предложил, во избежание опасности, переселиться в крепкий стенами Макариев-Троицкий монастырь в Калязине. Понимая тайную мысль врагов, патриарх стал шутить и заявил, что у него есть свои крепкостенные монастыри, Иверский и Крестный. “В Калязин я не пойду, а лучше уже мне идти в Зачатейский монастырь”. Это новое название привело в недоумение посланного, и Никон объяснил ему, что этот монастырь находится в Китай-городе, на Варварском кресте, под горою. “Да ведь там тюрьма!” – заметил Иванов. “Это и есть Зачатейский монастырь”, – спокойно улыбнулся Никон. Как ни дерзки были своевольные бояре, но они не решились посылать невинного в тюрьму. Пробыв несколько дней в Москве, патриарх возвратился в Новый Иерусалим, где продолжал заботиться о новых постройках, причем писал царю, желая получить известие и свои вещи. Наконец, позднею осенью Никон, с согласия царя, уехал на жительство в Крестный монастырь на островке Кие, сопровождаемый сотнею стрельцов, назначенных царем в виде почетного конвоя для охраны от летучих шаек татар, и увез жалованную “ругу” на свои монастыри в сумме двух тысяч рублей.

Глава VIII. Суд нечестивых

Московские бояре, никогда не отличавшиеся способностями государственных людей и остававшиеся всегда мелкотравчатыми интриганами, были задеты в своем самолюбии суровым и умным Никоном; воспользовавшись прекращением дружбы царя с патриархом, бояре принялись всевозможными средствами травить своего врага, не понимая, что этим они играют на руку тем элементам, которые были враждебны московскому единодержавию, и нашли поддержку в двуперстниках. Пока религиозно-социальное восстание исподволь охватывало окраины государства и угрожало центральному правительству сильными неурядицами, спесивые и надменные бояре собирались засудить мордовского мужика, которому они были когда-то “выданы головою”. Совместно с духовными иерархами, не любившими Никона, постановлено было созвать собор, но так как все сознавали свое невежество и неспособность авторитетно решить важный церковный вопрос, то обратились за содействием к грекам, частенько наезжавшим в богатую и хлебосольную Москву за подаянием. Византийские греки издавна славились как ловкие диалектики и опытные казуисты, готовые служить и нашим и вашим; во главе этих пришельцев был умный пройдоха Паисий Лигаридес, носивший громкий титул Газского митрополита и бывший, кажется, “привлеченным” ордена иезуитов. Иеромонах Арсений познакомился с ним где-то за границею и указал на него Никону как на образованного человека, который может быть полезным при исправлении книг; приглашенный патриархом, Лигаридес приехал только в 1662 году, уже после собора, но быстро сориентировался в новом положении и стал во главе враждебного Никону духовенства, рассчитывая извлечь из этого материальную выгоду.

Но еще до приезда Лигаридеса, 16 февраля 1660 года, открылся поместный собор в Москве, под председательством Питирима, блюстителя патриаршего престола. С тайным содействием греческих архиереев, среди которых выделялся Кирилл Кипрский, под свежим впечатлением ненависти, собор положил не только избрать нового патриарха, но лишить Никона даже чести архиерейства и священства. Такое усердие не по разуму смутило Алексея Михайловича, сознававшего, что Никон виновен перед ним, светским монархом, но не перед духовным судом, и поэтому он обратился отдельно к греческим канонистам. Те, соображая, откуда ветер дует, не только одобрили постановления собора, но еще подтвердили их ссылками крайне сомнительного качества на Номоканон. Царь готов был уступить, как появился неожиданно защитник Никона; это был иеромонах Славинецкий, приглашенный на собор и раскрывший измышления греков. В обширной докладной записке царю Славинецкий толково и ясно доказал всю несостоятельность применения указанных греками ссылок; опираясь на церковное право, он утверждал, что собор имеет право избрать другого патриарха, но не может лишить Никона архиерейства и священства, так как добровольно отрекающиеся архиереи не могут быть лишены сана без вины и суда. Кабинетный ученый и никому не опасный человек по своей мягкости характера, Славинецкий одним росчерком пера уничтожал все постановления собора как безусловно нелегальные, убежденный им Алексей Михайлович решил не утверждать соборных постановлений и обратился к Никону через посланного в Крестный монастырь стольника Матвея Пушкина, чтобы он дал свое благословение на избрание нового патриарха. С далекого устья Онеги пришел ответ, в котором, подтверждая свое согласие на выбор архипастыря, Никон заявлял, что если его пригласят в Москву, то он даст свое благословение новоизбранному патриарху, а сам удалится в монастырь. Члены собора испугались возможности появления в своей среде Никона и так повлияли на царя, что тот позволил строптивому старцу вернуться только в Новый Иерусалим. Приехав туда, Никон немедленно подал жалобу, что в Крестном монастыре его хотел отравить черный дьякон Феодосии, очевидно, фанатик-двуперстник, подосланный крутицким митрополитом. По приказанию царя Феодосий был схвачен со своими соумышленниками и подвергнут в Москве пыткам, но бояре сумели замять это дело. Между тем, в Новом Иерусалиме Никона ждала другая неприятность: окольничий Боборыкин, у которого была приобретена земля под монастырь, знал об опале патриарха и, пользуясь его отсутствием, самовольно завладел монастырскими угодьями; заведующий Новым Иерусалимом подал жалобу на самоуправство в монастырский приказ, но последний признал Боборыкина законным владельцем захваченной им земли. Вследствие этого между монастырскими и боборыкинскими крестьянами начались обычные споры, препирательства и драки; подстрекаемый из Москвы сутяга Боборыкин, в свою очередь, подал жалобу в приказ, а этот привлек к ответственности монастырских крестьян. Крайне раздраженный крючкотворством приказа, поступавшего умышленно в пользу Боборыкина и другого соседа, Сытина, Никон написал царю резкое письмо, в котором называл церковь гонимою и сравнивал ее с апокалипсическою женою, преследуемою змием.

“Откуда взял ты такую дерзость, – спрашивает он Алексея Михайловича, – чтобы делать сыски о нас и судить нас? Какие законы Божий повелели тебе обладать нами, Божиими рабами? Не довольно ли тебе судить правильно людей царствия мира сего? Но ты и об этом не стараешься… Мало ли тебе нашего бегства? Мало ли тебе, что мы оставили все на волю твоего благородия, отрясая прах ног своих ко свидетельству в день судный? Рука твоя обладает всем архиерейским судом и достоянием. По твоему указу – страшно молвить! – владык посвящают, архимандритов, игуменов и попов поставляют, а в ставильных грамотах дают тебе равную честь со Святым Духом, пишут: “По благодати Святаго Духа и по указу Великого Государя”. Как будто Святой Дух не волен посвятить и без твоего указа? Как много бог тебе терпит, когда написано: “Аще кто на Святаго Духа хулит, не имать оставления ни в сей век, ни в будущий”. Если тебя и это не устрашило, то что может устрашить? Уже ты стал недостойным прощения за свою дерзость. Повсюду твоим насилием отнимаются у митрополий, епископий и монастырей движимые и недвижимые вещи. Ты обратил ни во что установления и законы святых отцов, благочестивых царей греческих, великих царей русских и даже граматы и уставы твоего отца и твои собственные. Прежде, по крайней мере, хотя и написано было по страсти, ради народного смущения, но все-таки сказано: “В монастырском приказе сидеть архимандритам, игуменам, священникам и честным старцам”, – а ты все это упразднил: судят церковный чин мирские судьи. Ты обесчестил Святого Духа, признавши его силу и благодать недостаточною без твоего указа; обесчестил святых апостолов, дерзая поступать противно их правилам; лики святых, вселенские соборы, святых отцов, благочестивых царей, великих князей, укрепивших православные законы. Ордынские цари восстанут против тебя в день судный с их ярлыками; и они, неверные, не судили сами церковных судов, не вступались ни во что церковное, не оскорбляли архиереев, не отнимали Божие возложения, а сами давали граматы, которые всюду по митрополиям, монастырям и соборным церквам соблюдались до твоего царствования. Того ради Божия благодать исполняла царские обиходы, и мир был весь строен, а в твое царствие все граматы упразднены и отняты у церкви Божией многие недвижимые вещи. За это Бог оставил тебя и впредь оставит, если не покаешься…”. Далее озлобленный старик передает, что ему было видение во время дремоты в церкви в пору заутрени: являлся митрополит Петр и велел передать царю, что за обиды, нанесенные церкви, был два раза мор в стране, а царское войско потерпело поражение; затем представился в видении царский дворец, и какой-то старец сказал: “Псы будут в этом дворе щенят своих родить, и радость настанет бесам от погибели многих людей”.

Вполне естественно, что такое прямое нападение упорного теократа на монарха, взявшегося серьезно изменить ненормальное положение духовенства в государстве при помощи более стройной системы законов, не могло расположить Алексея Михайловича к уступкам бывшему другу. Между тем, монастырский приказ, видя невмешательство царя и руководимый отъявленными врагами Никона, решил спорное дело о крестьянах в пользу Боборыкина. Выведенный из терпения таким крючкотворством и явною несправедливостью Никон отслужил в Воскресенском монастыре молебен, во время которого велел прочитать жалованную грамоту царя на землю Нового Иерусалима в доказательство того, что монастырский приказ решил дело неправильно, а потом произнес на Боборыкина проклятие по 108-му псалму: “Молитва его да будет грехом, да будут дни его кратки, достоинство его да получит другой; дети его да будут сиротами, жена его вдовою; пусть заимодавец захватит все, что у него есть, и чужие люди разграбят труды его; пусть дети его скитаются и ищут хлеба вне своих опустошенных жилищ… Пусть облечется проклятием, как одеждою, и оно проникнет, как вода, во внутренности его и, яко елей, в кости его…”. Смелый Боборыкин не испугался проклятия, но решил отомстить за публичное бесчестие: он бросился в Москву и донес кому следует, что Никон произнес проклятие на царя. Это произошло уже в 1662 году, после приезда из-за границы Лигаридеса. Набожный Алексей Михайлович пришел в ужас, узнав о проклятии, собрал русских и греческих архиереев и начал им жаловаться со слезами на глазах: “Пусть я грешен, но чем виноваты жена моя, и любезные дети мои, и весь двор мой, чтобы подвергаться такой клятве?” Архиереи принялись утешать и успокаивать его, доказывая, что проклятие Никона недействительно; в этом отношении успешнее действовал вкрадчивый и находчивый Лигаридес, быстро приобретший влияние на податливую натуру царя. Первое время хитрый грек, не зная всех обстоятельств дела, пытался было помирить царя с патриархом, но, сойдясь с боярами и архиереями, переменил намерение и открыто стал против Никона. Успокаивая Алексея Михайловича, не любившего действовать прямо и решительно, Лигаридес подал мысль обратиться ко вселенским патриархам как к верховным судьям православной церкви. Царь с удовольствием ухватился за эту мысль, и с его одобрения было составлено двадцать пять вопросов, относящихся к делу опального патриарха, но не упоминавшими его имени; на обсуждение патриархов были представлены случаи, которые происходили в России, но представлены в такой форме, как будто было неизвестно, когда и с кем они происходили; казалось даже, что эти случаи не происходили вовсе, а приводились просто для того, чтобы знать, как следует поступать, если бы они произошли. Доставить вопросник патриархам было поручено клеврету[13 - Клеврет – товарищ, собрат (В. И. Даль)] Лигаридеса Мелетию, которого он рекомендовал вниманию царя.

В ожидании ответов от вселенских патриархов русская церковь оставалась без главы, и обе враждующие стороны оставались по-прежнему, если можно так выразиться, на военном положении. Только в июле 1663 года в Новый Иерусалим явилось целое посольство для переговоров с Никоном: астраханский архиепископ Иосиф, князь Никита Иванович Одоевский, окольничий Родион Семенович Стрешнев, думный дьяк Алмаз Иванов и главный среди них Лигаридес в митрополичьей мантии. Озлобление Никона против этого проходимца вполне понятно, так как изощрившийся в казуистике грек так горячо ратовал против человека, которого он и в глаза не видел, что только больше разжигал страсти. Лигаридес, между прочим, доказывал, что Никон неправильно носил звание патриарха, так как два раза получил архиерейское рукоположение: в качестве митрополита и в качестве патриарха. С какою, собственно, целью являлось посольство это, трудно понять, скорее всего, из праздного любопытства и из желания потешиться над беззащитным стариком; все разговоры, которым думали придать форму судебного допроса, были похожи на травлю дикого зверя; над ним трунили, его дразнили, язвили, укоряли, бросали в лицо оскорбительную клевету. Утомленный, обессиленный почти пятилетними пошлыми, мелочными нападками и придирками, зная хорошо умственное убожество нападающих, Никон плохо владел расшатавшимися нервами и в ответ на пошлые нападки зачастую ругался, не имея другого оружия под руками. Уже при входе Лигаридеса Никон обругал его самоставником, вором и собакою, а затем добавил по адресу всех приехавших греков: “Привыкли вы тыкаться по государствам да мутить, и у нас того же хотите!” Под конец этой безобразной и тяжелой сцены выведенный из терпения Никон закричал: “Вы на меня пришли, как жиды на Христа!” Кончилось тем, что вокруг монастыря была поставлена стража, чтобы никто не убежал, и начались допросы лиц, подчиненных патриарху, относительно проклятия. Все бывшие в церкви во время обряда, совершенного Никоном над царскою граматою, не показали ничего обличающего, чтобы Никон относил проклятие к особе царя; кроме того, все показывали, что в этот день читалось на эктениях царское имя. Все это посещение Нового Иерусалима было передано Алексею Михайловичу Лигаридесом и Стрешневым с подчеркиваниями и прибавлениями. “Лучше было бы мне не видеть такого чудища, – сказал вкрадчивый грек, – лучше оглохнуть, чем слушать его циклопские крики! Если бы кто его увидел, то почел бы за бешеного волка”.

Снова наступило затишье, пока в начале 1664 года не приехал Мелетий, окруженный целою толпою греков, прельстившихся возможностью составить карьеру в единоверной Москве; главными между этими искателями приключений были Атанас, называвший себя иконийским митрополитом, и Стефан, привезший от константинопольского патриарха грамоту о назначении Лигаридеса экзархом[14 - Экзарх – архиепископ, управляющий церквами отдельной области (В. И. Даль)]. Ответы четырех патриархов, доставленные Мелетием, были как нельзя более против Никона, хотя в них не упоминалось его имя, сообразно вопросным пунктам. Суть состояла в том, что, по мнению вселенских патриархов, московский патриарх и все духовенство обязаны повиноваться царю и не должны вмешиваться в мирские дела; архиерей, хотя и носящий патриарший титул, если оставит свой престол, то может быть судим епископами, но имеет право апеллировать константинопольскому патриарху как самой верховной духовной власти, а лишившись архиерейства, хотя бы добровольно, лишается тем самым вообще священства. Словом, восточные патриархи подтвердили те постановления московского собора 1660 года, которые подверглись серьезной критике Славинецкого. Пока московское духовенство разбирало эти ответы, приехавшие греки устроили целое торжище, подняв шумные дебаты за и против Никона; не удержавшись на почве церковного права, они перешли к личностям, стали ссориться, поносить друг друга и писать царю доносы. Атанас, рекомендуя себя родственником константинопольского патриарха, стоял горою за Никона и ругал Лигаридеса, будто бы отбившего у него титул экзарха. Стефан был вполне на стороне Лигаридеса и нападал на Никона. В пылу перебранок Атанас громко объявил, что подписи патриархов в ответах сфабрикованы Мелетием. Скандал вышел громадный, и в Москве долго не знали, кому верить и что делать. Наконец с согласия Алексея Михайловича в Константинополь был отправлен русский монах Савва, владевший греческим языком, за справками о наехавших в Москву греках и с просьбою к патриарху Дионисию приехать в Москву и решить дело Никона своею властью.

Через несколько месяцев Савва возвратился из Константинополя. Оказалось, что патриарх Дионисий, отказываясь приехать в Москву, советовал царю или простить Никона или избрать на его место другого патриарха; относительно же греческих авантюристов патриарх дал самый невыгодный отзыв. Атанас вовсе не был родственником патриарха и никогда не носил титула экзарха; Стефану никаких полномочий никогда не давалось; Лигаридес, по многим слухам, папист и лукавый человек; Мелетий никому не известен и внушает опасение. Таким образом, хотя ответы, доставленные от патриархов Мелетием, оказались подлинными, константинопольский патриарх, суд которого ценился выше всего в этих ответах, высказывал мнение, что Никона можно простить, следовательно, не считал его настолько виновным, чтобы низвержение его было неизбежно. Одновременно с ответом Дионисия пришла грамота иерусалимского патриарха Нектария; хотя он и подписался под ответами, но в грамоте убедительно советовал царю, во избежание соблазна, помириться с Никоном и оказать ему должное повиновение как строителю благодати, на основании божественных законов. Кроме того, Нектарий выражал полное недоверие к обвинениям, высказанным Мелетием относительно Никона.

Такие отзывы константинопольского и иерусалимского патриархов испортили все дело врагов московского патриарха. Созвать собор и осудить Никона после таких авторитетных мнений становилось чересчур зазорным, тем более, когда ответы патриархов не относились к лицу Никона; сообразно тем же ответам осужденный мог апеллировать в Константинополь и даже ко всем четырем патриархам. Дело затянулось бы еще дольше, а русская церковь на долгое время была бы предана раздору и смутам, так как, судя по отзывам Дионисия и Нектария, между этими вселенскими судьями могло быть разноречие; наконец можно было опасаться, что дело повернулось бы в пользу Никона. Так думали русские иерархи, но иначе решили хитроумные греки. Своим красноречием Лигаридес изгладил дурное впечатление, произведенное на царя отзывом константинопольского патриарха, и затем, переговорив с Мелетием, подал мысль пригласить в Москву трех патриархов на собор для окончательного решения дела о московском патриархе; если окажется невозможным приехать троим, то настаивать, чтобы приехали хотя бы двое. Последнее обстоятельство, очевидно, и составляло основу тайной мысли Лигаридеса: так как Нектарий высказался в пользу Никона, то Мелетий, действуя вне контроля, должен был обойти его приглашением, а настаивать на приезде Макария Антиохийского и Паисия Александрийского, образ мыслей которых и податливость сильным мира сего были хорошо известны Лигаридесу и Мелетию, но не русским иерархам и боярам. Алексей Михайлович согласился с доводами коварного грека, и Мелетий, облеченный официальным полномочием, отправился на восток.

Запертый в Новом Иерусалиме и вынужденный бороться с многочисленными врагами, Никон не имел союзников, но имел тайных доброжелателей, которые секретно извещали его о том, что творится в Москве. Узнав о цели посольства, Никон понял, вероятно, тайный умысел загадочно услужливого Лигаридеса и сообразил серьезность надвигающейся грозы в образе суда вселенских патриархов. Желая избежать на старости лет позора осуждения за направление, которому, в сущности, должен сочувствовать каждый автокефальный глава церкви, Никон решился написать письмо царю: “Мы не отметаемся собора и хвалим твое желание передать все рассуждению патриархов по божественным заповедям евангельским, апостольским и правилам святых отцов. Но вспомни, твое Благородие, когда ты был с нами в добром совете и любви, мы однажды ради людской ненависти писали к тебе, что нельзя нам представительствовать во святой великой церкви; а какой был твой ответ и написание? Это письмо спрятано в тайном месте в одной церкви, и этого никто, кроме нас, не знает. Смотри, благочестивый царь, не было бы тебе суда перед Богом и созываемым тобою вселенским собором! Епископы обвиняют нас одним правилом первого и второго собора, которое не о нас написано, а как о них предложится множество правил, от которых никому нельзя будет избыть, тогда, думаю, ни один архиерей, ни один пресвитер не останется достойным своего сана, пастыри усмотрят свои деяния, смущающие твое преблаженсгво… крутицкий митрополит с Иваном Нероновым и прочими советниками!.. Ты посылал к патриархам Мелетия, а он, злой человек, на все руки подписывается и печати подделывает… Есть у тебя, Великого Государя, и своих много, кроме такого воришки”.

Это письмо, написанное в необычном для Никона мягком тоне, заставило Алексея Михайловича серьезно призадуматься над пошлою травлею, которая велась с его ведома и одобрения шестой год; письмо напомнило ему те годы, когда умный мордвин из Вельдеманова был его лучшим другом. В царе шевельнулось желание покончить все эти препирательства мирным путем, и он высказал в кругу приближенных намерение помириться с честным и прямодушным стариком. От желания до исполнения у Алексея Михайловича бывал всегда большой промежуток, но нашлись люди, которые вздумали сократить его. Это были думные дворяне Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин и Артамон Сергеевич Матвеев; прямо из царских покоев они отправились к Никите Зюзину и своими разговорами подбили его на смелую попытку. Долго не думая, Зюзин написал Никону, будто царь желает, чтобы патриарх неожиданно явился в Москву, не показывая, однако, вида, что царь его звал; а чтобы по пути ему не было задержки, то у городских ворот он должен назваться архимандритом Саввино-Сторожевского монастыря в Звенигороде, где царь был недавно и ласково принимал посланного Никоном архимандрита. Утомленный старик дался в обман преданному боярину, тем более, что такие фокусы были во вкусе царя, а Зюзин к тому же горячо уверял, что прием будет как нельзя более милостивый. В то же время Никон видел сон: в Успенском соборе встали из гробов святители, и митрополит Иона собирал их подписи для призвания Никона на патриарший престол. Все это соединилось вместе, чтобы Никон согласился на предложение Зюзина; согласно подробным наставлениям последнего 19 декабря 1664 года, сопровождаемый монахами своего монастыря, Никон приехал рано утром в Кремль и неожиданно вошел в Успенский собор, где в то время служили заутреню и читали кафизмы. В соборе находился и блюститель патриаршего престола (с 6 августа 1664 года), ростовский митрополит Иона. Никон приказал остановить чтение кафизм, велел диакону прочитать эктению, взял посох митрополита Петра, приложился к мощам и стал на своем патриаршем месте.

Духовенство и народ от неожиданности оторопели и растерялись, глядя на могучую фигуру патриарха, явившегося внезапно среди них, а Никон подозвал митрополита Иону и дал ему благословение, остальные священники и диаконы подошли уже сами, думая, что все это совершается с согласия царя. За духовенством стал подходить народ и принимать благословение архипастыря; наконец Никон приказал Ионе идти к царю и доложить ему о прибытии патриарха. Алексей Михайлович был у заутрени в своей домовой церкви и, выслушав доклад смущенного митрополита, немедленно послал звать иерархов и бояр. Самовольный приезд Никона вызвал в его памяти образ непреклонного и энергичного патриарха, начавшего с ним борьбу из-за первенства в государстве, и понятно, как охотно слушал он горячие речи собравшихся к нему на совещание; все называли поступок Никона преступлением, опасаясь в душе, что царь опять выдаст их головою ненавистному чернецу из мужиков. Зюзина не было среди бояр; сидя дома, он ожидал развязки смелой козни, устроенной им в надежде на кроткий нрав царя и на пробуждение в царском сердце прежнего расположения к Никону. Совещание продолжалось недолго, и князь Одоевский, князь Долгорукий, крутицкий митрополит Павел (заступивший место Питирима), Стрешнев и Иванов отправились в собор.

– Ты самовольно покинул престол патриарший, – заговорил князь Никита Иванович, – и обещался вперед не быть патриархом; уже об этом написано ко вселенским патриархам. Зачем же ты опять приехал в Москву и вошел в соборную церковь без воли Государя, без совета освященного собора? Ступай в свой монастырь.

– Я сошел с патриаршества никем не гонимый, – отвечал Никон, – и пришел никем не званный, чтобы Государь кровь утолил и мир учинил. Я от суда вселенских патриархов не бегаю. Сюда пришел я по явлению, – и патриарх передал Одоевскому заранее приготовленное письмо Алексею Михайловичу.

Посланные вернулись во дворец с письмом, в котором было описано сновидение, и Лигаридес первый громогласно восстал против смысла и содержания прочитанного: “Ангел сатаны преобразился в святого ангела! – закричал он. – Пусть скорее удалится этот лжевидец, чтобы не произошло смуты в народе или даже кровопролития!” Доверяя красноречивому Лигаридесу, царь послал его с двумя епископами прогнать Никона, но без насилия. Духовные лица торжественно вошли в Успенский собор.

– Уезжай из соборной церкви туда, откуда приехал! – заявил категорично Лигаридес.

На этот раз энергия покинула Никона. Он понял, что его подвели, обманули и одурачили. Покорно склонив седую голову, старик приложился к образам и вышел из собора без возражений, опираясь на посох митрополита Петра; стрельцы окружили уже его сани и проводили его до Нового Иерусалима. Вслед за Никоном послали нарочного требовать захваченный посох. Опозоренный и убитый нравственно, он уже не упрямился, безоговорочно отослал с Воскресенским архимандритом из села Чернева посох и письмо, по которому он решился ехать в Москву. Тогда боярин Зюзин был арестован, подвергнут допросу и пытке, и его стали судить; он указал на Ордын-Нащокина и Матвеева, но те оба удачно отперлись и были оставлены в покое. Давно негодовавшие на Зюзина бояре приговорили его к смертной казни, но царь смягчил приговор, и простодушного хитреца сослали на жительство в Казань. Досталось и митрополиту Ионе за то, что принял благословение от Никона, его отрешили от должности блюстителя патриаршего престола, назначив на его место Павла Крутицкого.

im

Скит патриарха Никона в Воскресенском (Ново-Иерусалимском) монастыре близ Москвы. С гравюры XIX в.

Глава IX. Суд вселенских патриархов

Тяжелый нравственный удар, поразивший патриарха, отнял у него мужество и стойкость, с которыми он боролся против врагов. Зная хорошо греческое продажное духовенство, он справедливо опасался предстоящего суда, и в нем явилось естественное желание избавить себя от нового позора и новых унижений. С этою целью Никон еще раз обратился с письмом к царю, в котором благословлял избрать нового патриарха, отрекался от всякого вмешательства в дела и просил только оставить за ним патриарший титул, построенные им три монастыря со всеми их вотчинами, с тем, чтобы новый патриарх не касался их и чтобы эти монастыри не подлежали мирским судам; в заключение Никон прощал и разрешал всех, кого прежде проклинал. Лигаридес, которому Алексей Михайлович передал это письмо, не счел возможным допустить старика до почетного отступления, и вскоре просьба Никона была забыта. Доведенный до крайности бессердечием царя и подлостью приезжих авантюристов, находивших удобным поддерживать смуты в русской церкви, Никон сообразил, что вселенские патриархи знают о нем только со слов Мелетия, верного фактотума Лигаридеса, а потому следует ознакомить их с положением дел помимо греков. С этою целью Никон написал длинное письмо константинопольскому патриарху Дионисию, отрывок из которого был приведен раньше, в VII главе. В этом письме Никон изложил всю свою распрю с царем и с боярами, порицал “Уложение”, осуждал поведение царя, указывая, как он отяготил весь народ двойными и тройными налогами, и больше всего жаловался на самоставленника Лигаридеса; он передавал, что именующий себя Газским митрополитом верует по-римски, принял рукоположение от папы, в Польше служил обедню по католическому обряду, а между тем в Москве корчит из себя ревнителя православия, вошел в доверие к царю, который слушается его и поручил ему председательство на соборе; на этом соборе вопреки закону, воспрещающему переводить архиереев с одного места на другое, Крутицкого митрополита перевели в Новгород. Словом, события и лица были представлены в этом письме иначе, чем их передавал Мелетий. Но написать письмо было одно, а послать – другое.

За Новым Иерусалимом был учрежден строгий надзор, так как бояре опасались новой выходки Никона, который мог убежать, как думали многие, в Малороссию и там объявить себя патриархом Великия, Малыя и Белыя России. Посланный от него с письмом мог быть схвачен и подвергнут пыткам; долго колебался Никон, наконец, выбор его остановился на молодом монахе, приходившемся ему родственником; тот взялся доставить письмо в Константинополь и счастливо проскользнул мимо сторожевых кордонов в Малороссию. Там он попался в руки гетмана Ивана Михайловича Бруховецкого, и последний, переговорив с мстиславским епископом Мефодием, вернул его под конвоем в Москву. Письмо передано было царю, который понял из него, что с Никоном помириться невозможно, так как его антимонархическое направление неизменно; оскорбленный самодержец окончательно сделался врагом упрямого мордвина. А между тем, удаление патриарха и долгое отсутствие верховной церковной власти дали волю противникам преобразований, начатых Никоном. У двуперстников неожиданно нашлось общее с высшим правительством, с самим царем, со всеми, кто был не в ладах с патриархом, главным виновником ненавистных изменений буквы и обряда. Расколоучители смелее подняли головы, и их речи волновали все государство. Чувствовалась и сознавалась потребность прекратить разраставшиеся смуты; с этою целью в начале 1666 года состоялся новый поместный собор, который специально занялся уничтожением расколоучения, так как Питириму Новгородскому и Лигаридесу хотелось заявить ожидаемым патриархам о своей ревностной деятельности. Этот собор, подтвердивший все реформы Никона, считался подготовительным, так как все его постановления предполагалось передать на обсуждение вселенских иерархов.

Тем временем посольство Мелетия увенчалось успехом, какого так желал Лигаридес: Дионисий Константинопольский и Нектарий Иерусалимский отказались ехать в Москву, а Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский согласились, заручившись полномочиями от первых двух. Путь их лежал почему-то, вместо Константинополя, через Малую Азию, Персию и Грузию на Астрахань. От Астрахани до Москвы патриархи ехали с большою торжественностью. Алексей Михайлович приказал предоставлять им всевозможные удобства и даже устраивать для проезда мосты. Проехав по почти безлюдным степным берегам Волги, где уже начинались таинственные разговоры про “батюшку” Стеньку Разина, почетные гости стали приближаться к столице, из которой им, по обычаю, высылали несколько почетных встреч, одну за другою. 2 ноября 1666 года часть московского духовенства встретила патриархов у городских ворот, откуда все шли до Успенского собора крестным ходом, при звоне колоколов, среди огромного стечения народа. После первых церемоний и угощений патриархи занялись предварительным исследованием дела, которое им предстояло решить; для этого занятия царь назначил им в помощь крутицкого митрополита Павла, рязанского архиепископа Иллариона и Лигаридеса. Как земляк вселенских патриархов Лигаридес сделался докладчиком по делу Никона и составил род обвинительного акта против московского патриарха. Основываясь на этом акте, составленном бойко и обдуманно, патриархи заранее были предубеждены против Никона; любопытно то, что, не находя достаточно веских обвинений, Лигаридес приписал Никону посягательство на власть и права вселенских патриархов.

29 ноября псковский архиепископ Арсений, спасский архимандрит Сергий из Ярославля и спасо-евфимиевский игумен Павел из Суздаля приехали в Новый Иерусалим звать Никона в Москву на открывшийся поместный собор.

– Откуда святейшие патриархи и собор, – заметил Никон, – взяли такое бесчиние, что присылают за мною архимандритов и игуменов, когда по правилам следует послать двух или трех архиереев?

– Мы к тебе не по правилам пришли, – возразил Сергий, – а по государеву указу. Отвечай нам: идешь или не идешь?

– Я с вами говорить не хочу, – обрезал его гордый старик, – а буду говорить с архиереями. Александрийский и антиохийский патриархи сами не имеют древних престолов и скитаются, я же поставление святительское имею от константинопольского. Если эти патриархи прибыли по согласию с константинопольским и иерусалимским, то я поеду, – с этою речью он обращался к одному только Арсению.

На следующий день Никон отслужил заутреню с елеосвящением[15 - Елеосвящение – церковное таинство, совершаемое семью священниками, а по нужде и одним, над больными; соборование маслом (В. И. Даль)] в полном облачении, затем литургию, во время которой произнес поучение о терпении, и к вечеру выехал из монастыря в санях. Однако Сергий, душа посольства, успел дать знать в Москву, что Никон принял их нечестно, не едет и не сказал, когда поедет. Собор немедленно послал второй вызов с выговором за неповиновение и с приказанием приехать в Москву в ночь на 2 декабря и остановиться на Архангельском подворье в Кремле. Второе посольство встретило патриарха недалеко от села Чернева, в котором он и остановился, чтобы выждать назначенный срок. Однако Лигаридес и Питирим не угомонились и прислали в Чернево третий вызов; этим хотели внушить патриархам и царю, что дерзкий Никон не слушается даже соборного приглашения.

– Некому на вас жаловаться, – горько улыбнулся старик, – разве только одному Богу. Как же я не еду? И для чего велите выезжать ночью с немногими людьми? Хотите, верно, удавить, как митрополита Филиппа удавили!

В назначенный срок поезд из Чернева въехал через Никольские ворота в Кремль, и ворота были немедленно заперты ожидавшими стрельцами, причем полковник громко произнес: “Великого Государя дело”. Во вторых санях ехал клирик Шушера с патриаршим крестом; когда провожатые хотели взять этот крест, Шушера успел передать его Никону, за что был арестован и подвергнут тайному допросу лично самим царем, который приказал отдать его под стражу. Опасаясь бегства Никона в решительную минуту, мост у Никольских ворот был разобран, а дом, где ночевали приехавшие, оцеплен стражею. В 9 часов утра Мстиславский епископ Мефодий, блюститель Киевской митрополии при живом митрополите, и бывший протоиерей Максим Филимонов, прославившийся своими кознями в Малороссии, пришли звать Никона на заседание, но предупредили, чтобы он шел смирно, без предношения креста; однако патриарх резко отказался следовать этому совету, и собор должен был уступить ему. В столовой избе, где происходило заседание, произошла встреча трех патриархов; тут присутствовали, кроме двух патриархов, митрополиты Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский, Иона Ростовский, Павел Крутицкий, Григорий Никейский, Амассийский, Иконийский и Трапезундский, Феодосии Венчакский, Варненский и Хиосский, Михаил Сербский и один из Грузии; архиепископы Симон Вологодский, Филарет Смоленский, Стефан Суздальский, Арсений Псковский, Илларион Рязанский, Иосиф Тверской, Арсений Исаевский, Синайский и Волонский; епископы Мисаил Коломенский, Александр Вятский, Филимон Никорцминдский, Иоаким Славяносербский, Лазарь Черниговский и Мефодий Мстиславский; более 50 архимандритов, игуменов и протоиереев, не считая священников и прочих духовных лиц. Величавый Никон в полном облачении вошел торжественно вслед за клириком, несшим крест, и все присутствующие должны были встать; вошедший прочитал молитву, поклонился царю, патриархам и всем присутствующим. Алексей Михайлович сам указал бывшему другу место для сиденья среди собравшихся русских иерархов, а не рядом с патриархом.

– Благочестивый Царь, – с иронией произнес гордый архипастырь, – я не принес с собою места. Буду говорить стоя! – И он стоял, опершись на свой посох, а перед ним держали крест.

– Зачем я призван на это собрание? – спросил Никон, когда водворилась тишина.

Тогда Алексей Михайлович, которому приходилось говорить, сам встал со своего места и подошел к Никону. Дело приняло такой вид, как будто собор должен произнести приговор между двумя тяжущимися; глава государства изложил все дело: он жаловался, что глава церкви русской оставил эту церковь на девятилетнее вдовство, благодаря чему восстали раскольники и мятежники и начали терзать церковь; царь предложил сделать по этому поводу допрос патриарху. Начался судебный допрос, настолько пространный, что рамки книги не дозволяют привести его полностью; кроме того, сущность его состояла в повторении всех приведенных обвинений, пересыпанных взаимными колкостями и оскорблениями, да в разборе письма к Дионисию Константинопольскому. Слыша град нелепых обвинений из уст князей и епископов, Никон обратился на втором заседании прямо к Алексею Михайловичу:

– Государь! Девять лет приготовляли то, в чем хотели сегодня обвинить меня, и никто не может промолвить ни слова, никто не отверзает уст. Тщетны все замыслы, повели им побить меня камнями, они тотчас исполнят приказ. Если же и еще девять лет будут выдумывать клеветы, то и тогда ничего не найдут против меня.

Три заседания тянулась эта нравственная пытка Никона, которого назойливо допрашивали по поводу каждой сплетни, выдуманной на него досужими болтунами. 5 декабря окончилось разбирательство, и Паисий Александрийский, в качестве судии вселенной, задал вопрос грекам и русским отдельно: “Чего достоин Никон?” Обе партии ответили единогласно: “Да будет отлучен и лишен священнодействия”. Формально отказались признать Никона виновным трое: Лазарь Черниговский, Симон Вологодский и Мисаил Коломенский, не присутствовавшие даже на последнем заседании. Тогда оба патриарха встали, и Паисий произнес приговор, в котором было сказано, что по изволению Святого Духа и по власти, данной патриархам, вязать и решить, они, с согласия других патриархов, постановляют, что отселе Никон за свои преступления более не патриарх и не имеет права священнодействовать, но именуется простым иноком, старцем Никоном. Осужденный старик возвращался на Архангельское подворье, уже не смея благословлять народ. В это время благодаря чьей-то нескромности найден был грек Деметриос, живший в Новом Иерусалиме и переведший на греческий язык письмо Никона к Дионисию; его немедленно арестовали, и перепуганный монах, не ожидая, конечно, ничего доброго от таких судей, вонзил себе нож в сердце и тут же умер.

12 декабря в небольшой церкви Благовещения в Чудовом монастыре собрались судьи-патриархи и члены собора в полном облачении; из светских лиц было только несколько бояр-князей. Вскоре привели Никона: на нем была мантия и черный клобук с жемчужным крестом. Сначала Лигаридес прочитал ему по-гречески окончательно отредактированный приговор, потом рязанский митрополит Илларион прочитал то же самое по-русски. В приговоре обвиняли низложенного патриарха, главным образом, за то, что произносил хулы: на государя, называя его латиномудренником, мучителем и обидчиком; на всех бояр; на всю русскую церковь, говоря, будто она впала в латинские догматы; а в особенности, на газского митрополита Паисия Лигаридеса, к которому питал злобу за то, что он говорил всесветлейшему синклиту о некоторых гражданских делах Никона, и которого даже на соборе называл еретиком и мятежником. Ему ставили в вину низвержение коломенского епископа Павла, обвиняли в самовольном наименовании своих монастырей Иерусалимом, Вифлеемом и Голгофою, обвиняли в жестокости над подчиненными, которых он наказывал кнутом, палками, а иногда пытал и огнем. “Призванный на собор, – говорилось в приговоре, – Никон не явился смиренным образом, как мы ему братски предписали, но осуждал нас, говорил, будто у нас нет древних престолов, и наши патриаршие рассуждения называл блудословиями и баснями”. Словом, Никон был виноват кругом и около.