Дружина сестрицы Алёнушки

Микула поскреб задумчиво бороду.

– Ну дык, что ж теперь поделаешь? Что распахано, обратно не заровнять… На другой раз буду повнимательней.

– Ты, Микула, сейчас исправляй давай, – не отставал Илья.

– Да я бы рад, – расплылся Микула в улыбке, – но как исправить-та?

– А ты нас до Киева проводи, – улыбнулся в ответ Добрыня. – Сам, чай, давно в стольном городе не был.

– И то дело, – кивнул Микула. – Проедусь с вами до Киева, – он мечтательно улыбнулся. – Лишь метнусь на минуточку до дому, да одену одежку поприличнее, – оратай уже распрягал свою соловую кобылку.

– А про простых людей вы что, забыли? – вмешалась Алена.

– Это как так забыли? – удивленно посмотрел на нее Микула.

– Дороги-то нет, – пояснила она. – Нас ты проводишь, а все другие заблудятся. Хоть бы указатель какой повесили: "Киев, мол, там".

– Эх, до чего разумна красна девица! – Микула почесал бородку, ухмыльнулся. – Это мне недолго, так и сделаю! Подождите-ка меня тут две минуточки, – он вскочил на кобылку, ударил ее пятками в бока, и моментально исчез из виду.

– Да… Вот это лошадь, – мечтательно поглядел вслед Добрыня. – С места, без разгона, в богатырский скок ушла. Не то что мой Бурка или твой Чубатый.

– Ну, ты на своего Бурку напраслину не возводи. Помнится, дал ты ему раз плеточкой промеж задних ног, так он тоже с места, без разгона, в богатырский скок пошел.

– Угу, – скривился Добрыня. – Весь день потом скакал, остановиться не мог. Коли тебе, Ильюшенька, промеж ног плетью заехать, тоже, небось, с места в богатырский скок пойдешь.

Представив себе эту картину, Алена чуть от смеха не свалилась на землю. Илья, обиженно посмотрев на них, уже собрался сказать что-то в ответ, но тут с неба раздался свист и на пашню обрушился Микула Селянинович на своей соловой кобыле. Когда пыль развеялась, богатыри завистливо зацокали.

– Эка шляпа белая, пуховая, – покачал головой Добрыня.

– Микула расплылся в довольной улыбке. Давешний пахарь был почти неузнаваем: зеленые сафьяновые сапожки с модным высоким каблуком и закрученным кверху носком, черного бархата кафтан, вышитый серебряной нитью. Расчесанные русые кудри рассыпались из-под шляпы на черный воротник.

«А я-то все думала, что же такое эта пуховая шляпа из былин? – подумала Алена. – Оказывается это такая фетровая шляпа с отворотами».

– Так пойдет? – Микула показал Алене прибитую к длинному колу доску с намалеванным наскоро кулаком и надписью: "Киев там".

– Угу, – Алена кивнула.

– Ну так я мигом, – и он снова, ударив свою кобылку пятками в бока, исчез за горизонтом.

– По последней Киевской моде обрядился, – вздохнул Добрыня. – Дюк Степанович, небось, и тот от зависти удавится.

Через пару минут Микула снова со свистом рухнул с небес на пашню.

– Ну все, готово. Поехали. Провожу вас до стольного Киева.

Но даже богатырским скоком дорога до Киева оказалась неблизкая. Микула попридержал прыть своей лошадки, и скакал с богатырями стремя в стремя. Его так и тянуло на светский разговор:

– Был я недавно в городе, в городе-то славном во Ореховце. Закупил там соли пару сот пудов, – напевно гудел Микула. – Мужички-то все в том городе разбойнички…

– Отчего это, Микулушка, разбойнички? Нешто кто-то тебя там приобидеть смел? – встрепенулся Илья.

– А послушай-ка ты дальше, Илюшенька… Как купил я соли в городе все триста пуд, окружили мужички мою тележечку. Стали у меня они грошей просить.

– Отчего ж не дать-то? Дело доброе, – улыбнулся Илья.

– Дык и я о том подумал, Ильюшенька… Я им стал-то ведь гроши делить. А грошей то мало становится, мужичков-то ведь да больше становится. Потом стал-то я их ведь отталкивать. Стал отталкивать, да кулаком грозить. Положил тут я их ведь до тысячи, – Микула разошелся не на шутку. Рассказывая он уже грозно размахивал руками. – Кто стоймя стоял, тот сидьмя сидит, кто сидьмя сидел, тот лежмя лежит…

– Ну а кто лежмя лежал? Те как? – Добрыня ехидно ухмыльнулся.

– Дак ить… – запнулся Микула. – Да что ты, в самом деле! Я ж не злодей какой-нибудь. Пусть и дальше валяются.

– Да уж, сочинять горазд ты, Микулушка, – подытожил Добрыня.

Микула нахмурился.

– А ты съезди, не сочти за труд, в Ореховец. Коли будут там с какого хошь прохожего, хоть бы с сильного, а хоть бы и со слабого, хоть бы с бедного, а хоть бы и с богатого, не давать проходу, гроши спрашивать… Коль увидишь ты такое в Ореховце, так отдам тебе за то я своего коня.

Добрыня прикусил губу. Илья грустно вздохнул:

– Что же, братцы, вы снова заспорили? Разве кто в тебе, Микула сомневается? А ты Добрыня, хоть и умный, а совсем дурак. Стыдно. Тоже мне, нашел, кого подначивать.

Пару минут богатыри хмуро молчали. Впрочем, долго так продолжаться не могло. Добрыня начал рассказывать Микуле, как он поймал лешака. Потом они с Микулой и Ильей вспоминали, как весело гуляли на богатырской заставе пару недель назад. Кончился этот разговор взаимными приглашением заехать в гости. И вдруг Микулу словно током ударило.

– Стойте! – он натянул поводья своей лошадки. Спутники последовали его примеру и вся кавалькада, опустившись на широкое поле, остановилась. – Я ведь снова забыл ее убрать! Ох, оставил снова сошку во бороздочке. Не для-ради прохожего проезжего! – Микула заломил руки. – Как бы сошку из земельки повывернуть, из омешков бы земельку повытряхнуть, да бросить сошку за ракитов куст…

– Да мы знаем эту шутку, Микулушка. Уж ты, право, нашел, кого разыгрывать, – усмехнулся Илья.

– Да сопрут ведь соху. Полна Русь проходимцев да жуликов.

– Ну снова-здорова! – всплеснул руками Добрыня. – Да ее кроме тебя из землицы никто не вывернет. Помниться, даже Вольга со всей дружиной не смог.

– Не скажи, Добрыня. Ой, не скажи, – покачал головой Микула Селянинович. – Повсюду воры да разбойнички. Вот к примеру, помнишь ты мою суму переметную? Уж на что она тяжела была. Только я один мог ее носить… – Микула скорбно замолчал.

– Ну, помню. Что дальше-то? – не понял Добрыня.

– Что, что… – проворчал Микула. – Сперли.

– Не может быть! – охнул Илья.

– Я сперва тоже не верил. Ну кому нужна котомка-то? Неподъемная, на вид невзрачная… Потерял, думал. Две недели искал. Нету нигде… Вор на воре! Куда податься простому крестьянину? Надо вернуться. Если вам мою сошку вынуть кишка тонка, то что ж, – пахарь вздохнул, – тогда я сам…

– Да не возьмет ее никто! – замахал руками Добрыня. – Возвращаться назад, какой крюк давать! И котомка твоя, точно, не украдена. Сам небось ее по пьяни где-нибудь забыл.

– Как по пьяни?! Окстись, Добрынюшка! – вскинулся Микула. – Да никто меня вовек перепить не мог!

– И в гостях у нас ты также говаривал, – коварно улыбнулся Добрыня.

– Ну да, – кивнул Микула. – Говаривал.

– А Добрыня и тогда тебя подначивал, – вспомнил Илья. – И побились вы об велик заклад. Кто кого перепьет, вы поспорили, – припомнив подробности, Илья схватился за голову. – А скатерка-то у нас ведь самобранная. Богатырь все пьет – не напивается. Зелено вино все не кончается.

– Да чего вы тут напраслину городите. Нешто мог я напиться до беспамятства?

– Так ответь мне, Микула Селянинович, кто из нас тогда заклад великий выиграл? – торжество зазвенело в голосе Добрыни.

Микула замолк. Напряженно задумался. Алене даже стало его жалко.

– Не помню, – оратай выглядел совершенно растеряно.

Добрыня уже торжествующе расправил плечи, но поймал суровый взгляд Ильи. Задумался. И тоже помрачнел лицом.

– Ведь и я того не помню, Микулушка.

– Охо-хо, ребятки, горе горькое – богатырь, пианый до беспамятства, – укоризненно потряс бородой Илья. – А сума твоя переметная и правда, либо у нас в дому, либо где в лесу Заповедном валяется. Как бы вор-злодей какой ни тужился, все равно она с места не сворохнется. Как и та твоя соха неподъемная. Так что дальше, Микулушка, поехали.

Они снова устремились в путь богатырским скоком, но не прошло и дюжины прыжков, как Илья натянул поводья. На пути у них, в чистом поле стоял черный шатер. А вокруг шатра бегал, громогласно ругаясь и размахивая руками, здоровенный усатый детина.

– Исполать тебе, добрый молодец, – произнес Илья, когда пыль вокруг остановившейся почти у самого шатра кавалькады рассеялась.

– Исполать и вам… – черноусый подозрительно окинул их взглядом, – люди добрые. Вы откуда? Чего вам надобно?

Богатыри удивленно переглянулись.

– "Вы откуда, чего вам надобно…" – ворчливо передразнил его Добрыня. – Вроде русский человек, вроде плечи, да ухватка богатырская. Что ж гостей-то не приветишь, не поклонишься? Не учен ли ты учтивости да вежеству? Али вовсе басурманский сын?

– Ты постой, Добрынюшка, свирепствовать, – прервал его Илья. – Это ж мой названый брат! Храбрый богатырь Дунай Иванович. Ведь двенадцать лет мы с ним не виделись. Похудел-то как, болезный, весь спал с лица. Может, с ним какое горе приключилося? Да от горя черны очи помутилися? Расскажи нам, что случилось, добрый молодец? Что с тобою за обида, что за горюшко? Отчего по полю бегаешь, ругаешься?

– Уж ты мой названый брат, да Илья Муромец! Я служил у короля ведь ляховкицкого, я служил у короля ровно двенадцать лет: еще три года служил ведь я в придверниках, еще три года служил я в предворотниках, еще три года служил я в портомойниках, еще три года служил я в приключниках. И подарил мне король ведь черной шатер, и подарил мне король бочку с зеленым вином, и подарил мне король чарочку позолочену, подарил он мне еще дубовый столб, и в столбу колечко позолочено.

"Такой здоровый шкаф, да в портомойниках? – удивилась Алена. – Тут уж точно, похудеешь, да спадешь с лица… Тьфу ты! Заразилась былинным слогом. Пообщаешься с этими богатырями…"

– Так теперь ты, брат, со службы направляешься? Что ж с тобой за горе приключилося? – продолжал расспрашивать Илья.

– В чистом поле я гулял, да охотился. А приехав к шатру, опечалился. Подарил король мне бочку – тридцать три ведра. Тридцать три ведра да зелена вина… – Алена отчетливо услышала, как все три богатыря громко сглотнули. – И вина-то ведь было малость отпито. Малость отпито, да чуть пригублено…

Лицо Микулы Селяниновича словно окаменело. Его пронзила страшная догадка.

– Неужто сперли? – прошептал он чуть слышно.

– Тридцать три раза я обошел шатер. Все высматривал, да все выглядывал. Бочки нет нигде, как растворилася. Знать какой-то злодей, басурманский сын, – заскрежетал Дунай зубами, – умыкнул, уволок ее полнехоньку!

– Так скочи ты поскорей на коня быстрого! – взвыл Микула Селянинович.

– Да выхватывай скорее саблю острую! – подхватил Добрыня Никитич.

– Уж порвем-то мы в клочья гада гнусного! – завращал глазами Илья Муромец. – Чтоб не смел украсть добра богатырского!

– Да я сам бы рад догнать того охальника. Да копьем колоть, да конем топтать! – сжал кулаки Дунай. – Только нету даже и следочка малого. Словно бочечка сквозь землю провалилася. Или словно кто унес ее по небушку.

Лица богатырей помрачнели. Скорбное молчание повисло на целую минуту.

"Как на похоронах" – подумалось Алене.

– А пожалуй, я, братцы, знаю-ведаю, кто бы эдак мог стащить нашу бочечку, – нарушил, наконец, тишину Добрыня.

– Кто?! – хором спросили остальные.

– Да не смотрите вы так, – вздрогнул Добрыня. – Я говорю "мог стащить". Это совсем не то же самое, что "стащил".

– Кто?!!

У Алены мурашки побежали по коже: "Вот так и начинаются войны".

– Ее мог бы утащить Черномор. Он же летающий. Да и замечен уже он был в воровстве. В позапрошлом году он уже крал, вот эдак, дочь Владимира Красна Солнышка, Людмилу.

– А ведь верно, – Дунай недобро сощурился. – Сперва по мелочам. Потом девок стал красть. А теперь и до бочек дошел… Ну, Черномор, я тебе припомню!

– Да один ты что ли, Дунаюшко? – вскипел Микула. – Да ить он нам всем в душу плюнул! Да за это мы…

«Да не та ли это бочка зелена вина, которую Черномор приносил на богатырскую заставу?» – осенило вдруг Алену. И она хотела поделиться своей догадкой, но, глянув на лицо Добрыни, смолчала.

Добрыня, еще секунду назад кипевший праведным гневом, замер, словно пораженный страшной догадкой. Он рукавом вытер пот со лба и пошел на попятную:

– Да постойте вы, ребятушки! Я же так сказал, предположительно. Может Черномор и ни при чем?

– Как это ни при чём? – заворчал Микула. – Сегодня он бочку с вином, а завтра, глядишь, и сошку мою вытащит.

– Да мало ли у нас летающих? – вопросил Добрыня. – Кто видал здесь Черномора этого?

– Нечего впустую разговаривать, – сказал, как отрезал, Илья. – Род спаси нас от суда неправого. Кто да как ту бочку крал, мы не видели. Только если про охальника дознаемся… Будь он хоть Кощей, хоть Змей Горынович – не сносить тогда ему головушки.

Глава 4

С друзьями, в гриднице высокой

Владимир-солнце пировал…

А.С. Пушкин

К стольному Киеву они подъехали уже впятером. Город был особенно красив с высоты птичьего полета: выглядел как игрушечный, и в то же время, поражал своими размерами. Он раскинулся за белокаменными стенами на холмах, прямо над полноводной рекой, окруженный заливными лугами, распаханными полями и густой россыпью деревень.

Богатыри остановились у самых белокаменных стен. Мимо, по плотно утоптанной дороге ручейком тянулся людской поток: пешие и конные, с телегами или просто с переметной сумой на плечах. Два стражника в воротах придирчиво оглядывали входящих, с некоторых требуя денег.

– Ежели осталось все по-прежнему, – Микула почесал живот над поясной калитой, – пеших пропускают беспошлинно. А берут с телеги по копеечке. С конного берут да полкопеечки.

Добрыня взглянул на Илью. Ни у того, ни у другого кошелей на поясе не было. Глянув на гордо улыбающегося Микулу, Добрыня поморщился и сказал:

– Ой, не гоже ехать добрым молодцам, въезжать в город, как обозникам – воротами. Ну как мы, Илюша, по-старинному, прыгнем через башню наугольную?

– Отчего не прыгнуть, дело доброе, – кивнул Илья. Но тут же нахмурился. – Только князь Владимир изругается.

– Он на то и князь, чтоб гневаться, – возразил Добрыня. – Не за нас боится, дело ясное. За свою он крепость опасается. Только зря, мы к башне не притронемся. Пролетим высоко, как по-старому.

– Верно. Что ж мы, ради княжьей воли-прихоти, бросим все повадки богатырские? – подытожил Илья. Они с Добрыней, развернув коней, поехали к высокому холму, с которого, видимо, и собирались прыгать через самую высокую, угловую башню стены стольного города.

Следом за ними развернул коня и Дунай Иванович. Его конь был нагружен тем имуществом, что осталось после утраты бочки – скатанным в огромный тюк бархатным шатром да деревянным столбом с колечком позолоченным. Позолоченный ковш торчал из седельной сумки, распухшей от набитого в нее, заработанного на долгой службе добра.

"Все свое ношу с собой, – подумалось Алене. – Как же он еще и бочку волок?"

Оглянувшись на Дуная, Илья озабоченно покачал головой.

– Ведь твоя лошадка чай груженая. Что, коли у ней не хватит силушки? Ты ж тогда о башенку размажешься.

Лицо Дуная пошло красными пятнами:

– Коли в том повадка богатырская, прыгну через башню наугольную. Ты мне в том, Ильюша, не указывай! А хоть и размажусь, то моя беда.

– Только князя гневить, да людей пугать, разве ж то повадка богатырская? Дурь одна, да лихость молодецкая, – проворчал Микула. – Коли с вами денег не случилося, я б за вас за всех заплатил за вход. Нешто пожалею две-то денежки?

Но богатыри даже не оглянулись. Добрыня уже погнал коня вскачь и у самой вершины холма, хлестнув его плеткой, взлетел по крутой дуге над башней. Илья что-то еще говорил Дунаю, но тот в ответ лишь мотал головой. Илья раздраженно махнул рукой, развернул коня и погнал его на вершину холма. Взвился по крутой дуге, но прошел чуть пониже Добрыни, едва не коснувшись медного флажка-флюгера на маковке тесовой башенной крыши.

Дунай, взяв особенно длинный разгон, взмыл с вершины холма по еще более пологой дуге. К счастью, конь оказался умнее хозяина, в последний момент свернув в сторону от башни. Но даже так, он едва сумел перемахнуть через стену.

– Ну, слава богу, все целы, – вздохнул Микула. – Поехали и мы, Аленушка. Воротами оно спокойнее. И ни на кого с небес не сверзишься. Добрыня с Ильей аккурат попадут на лобный холм, что над торговой площадью перед княжьим теремом. Там безлюдно обычно. Ежели, конечно, никого не порют за провинность, или не читает бирюч какой-нибудь княжий указ. Но это все дело нечастое. А Дунаюшко промахнулся. На город, эдак с неба сверзившись, можно и крышу в дому проломить, и переломать ноги коню.

Микула отдал стражнику маленькую, с ноготь величиной, серебряную копеечку за двух всадников, и они с Аленой въехали в стольный Киев-град. Большая улица, начинавшаяся у ворот, вела на торговую площадь. На лобном холме стоял бирюч в красном кафтане. Он держал в руках шест с насаженной на него шапкой и, жалобно подвывая, читал какое-то княжеское повеление. Слов, за дальностью, слышно не было. Сам лобный холм и площадь вокруг него были совершенно пусты, несмотря на общее базарное многолюдство. Бирюч, не прерывая своей речи, то и дело вжимал голову в плечи и опасливо косится на маковку наугольной башни.

С дальнего края торговой площади, перекрывая базарный гомон, доносились возмущенные крики и ругань. Алена уловила знакомый голос. "Гнилая крыша" и "Сами виноваты" – вот, пожалуй, и все печатные слова, какие ей удалось разобрать. Понимающе переглянувшись, Алена с Микулой направились к княжьим хоромам.

Изукрашенный резьбой терем стоял на высокой белокаменной подклети. Дюжина крупных, норовистых, богато оседланных коней стояла у коновязи. Двое служек подбежали к спешившимся Микуле и Алене, чтобы взять их лошадей под узцы, но черная и соловая кобылки так сурово покосились на них, что слуг как ветром сдуло. Столь же резво конюхи отскочили и от коня въехавшего следом Дуная. Лошадь появившегося на дворе позже дородного боярина слуги учтиво взяли под узцы и увели в княжескую конюшню.

– Это что же, – удивилась Алена, – одних коней на конюшне кормят, а к другим и подойти боятся?

– Так то кони не простые – богатырские. К нашим коникам чужие не подступятся.

Богатырские кони, тем временем, подозрительно косились на снующих по княжьему двору слуг и перефыркивались между собой. Им явно было, о чем поговорить.

– Что же ты, Дунай, от друзей отстал? Что не прыгнул чрез башню наугольную? – ехидно спросил Микула у подошедшего богатыря.

– Да на рынок заскочить решил. Там людишки все злыдни да бездельники. Конь махнул хвостом, лавка рухнула. А они ко мне, мол, серебром плати! За обиду стало спорить мне с базарными. Дал им денег горсть, пусть подавятся, – нашелся с ответом Дунай.

Они вошли в просторную гридницу, в которой с обеда, а, может, и с самого утра шел пир. Догадливые чашники моментально поставили для гостей новые приборы, поместив их рядом с Ильей и Добрыней. Те уже успели выпить по немалой штрафной бадье.

Столы весело гудели. Откуда-то из дальнего угла лилась неспешная песнь Баяна, но его никто не слушал. Князь Владимир восседал на высоком, украшенном самоцветами троне во главе центрального стола. Аккуратная русая бородка, локоны до плеч, благородные, словно точеные черты лица – хоть икону пиши. Величественно расправив плечи, он смотрел поверх голов пьющих и закусывающих гостей. Скука, перерастающая в тоску, затаилась в голубых глазах Красна Солнышка.

Одесную князя стоял отрок с полным вина золотым кубком, а ощую – другой отрок с серебряным подносом, полным спелой черешни. Время от времени, отвлекшись от скорбных мыслей, князь съедал ягоду и пулял косточкой в одного из сидящих рядом ближних бояр, совершенно уже упившихся и блаженно расслабленных. Когда уязвленный боярин выходил из дремы и начинал махать рукой, словно отгоняя мух, князь кисло улыбался.

«И я гляжу на это дело в древнерусской тоске, – вспомнила Алена строчки из песни. – Как же ему, должно быть, тошно. Судя по былинам, эти орлы пьют у него в палатах изо дня в день. Надоели, небось, до смерти. И выгнать нельзя. Надо поддерживать имидж ласкового князя».

– Так о чем в том указе княжьем сказано, ты поведай нам, Василий Казимирович, – расспрашивал тем временем Добрыня рыжеусого, широкоплечего парня, видимо тоже богатыря и своего давнего знакомца.

– Да неужто вы, братцы, и не слышали? И бирюч о том кричал на площади, да и князь уже сам приговаривал. Как медведи живете в своей глуши, хоть почаще заезжали б в стольный Киев-град.

– Да уж мы, когда в Киев-то прибыли, через башню как скакали наугольную, так я помню, бирюч кричал на площади. Да "караул" кричал, а не князёв указ. Больно рядом с ним мы сверху падали. А указ-то мы княжий не слышали.

По столам покатился дружный смех. Те, кто не расслышал шутки, переспрашивали, и тоже начинали заливисто смеяться.

– Ай примите от меня, от князя, чарочки, вы, Добрыня, Илья да Дунаюшко. Зелена вина, вина заморского, – голос князя грянул, словно гром, с другого конца гридницы. Расторопные слуги уже несли три больших, наполненных вином, золотых ковша. – Да хочу я с вами выпить за здоровьице. За здоровьице ваше драгоценное. У меня-то слава богу слух достаточный. Никогда-то на него не жалуюсь. Так испьем, чтоб у вас тоже слух поправился, да ума бы еще малость поприбавилось.

Шум в зале затих. Даже Боян перестал бренчать на гуслях. Все с интересом уставились на встающих богатырей.

– Говорил я тебе, князь будет гневаться, – вполголоса пробурчал красный, как рак, Илья Добрыне.

– Что же, нам бросать повадку богатырскую? – буркнул Добрыня. – Ничего, у нас добрый князь, отходчивый. Посерчает малясь, да охолонится.

Отвесив поклон, богатыри приняли чаши, и Добрыня ответно произнес:

– Пьем и мы за здоровье богатырское. Чтоб ума и слуха было нам достаточно, от врагов бы защищать Россию-матушку, да прекрасный город Стольно-Киевский, да тебя, наш ласковый Владимир-князь, – и все трое одним духом выпили поднесенные им ковши.

Гроза миновала, и дальше пир пошел своим чередом. Богатыри рассказывали друг другу о недавних приключениях, интересовались столичными новостями. Самой главной новостью было похищение Людмилы – младшей дочери князя Владимира. Собственно, два года назад ее уже похищал Черномор. Добывать княжну из неволи вызвались тогда местные бояре Фарлаф и Ратмир, да какой-то богатырь из степей – Руслан. После долгих мытарств Руслану удалось вызволить Людмилу, но до свадьбы у них дело не дошло. Познакомившись поближе со стервозным характером юной княжны Руслан сбежал обратно в степь. А Людмила так и осталась жить при папочке, дожидаясь другого жениха. И вот, на днях снова пропала. Князь почему-то пребывал в уверенности, что Людмилу украл именно Черномор и подыскивал новых героев, которые бы отправились ее вызволять. Собственно, последний княжеский указ обещал большую награду, руку и сердце Людмилы и чуть ли не полкняжества в придачу тому, кто ее освободит.

– А чего это… ик, Дунаюшка не ест, не пьет? – осведомился весьма пьяный Дюк Степанович, присоединяясь к компании богатырей. Он уселся рядом с Дунаем и обнял его за плечи. – Помнишь, брат, гуляли мы в прошлом году, при дворе у короля, у Ляховицкого? Ведь слугой служил, индо весел был. Отчего же теперь, брат, печалишься?

– Я скажу, отчего он печалится, – вмешался Микула. – Оттого что Черномором обиженный.

– Черномором? Да как же так случилося? Что же это Черномор опять свирепствует? – Дюк выжидающе уставился на Дуная.

– Я служил у короля ведь ляховкицкого, я служил у короля ровно двенадцать лет… – начал свой рассказ Дунай.

«О, боже! Опять он жалуется. Да что же это за богатырь такой?» – чтобы отвлечься, Алена отхлебнула пива из поданного ей серебряного кубка и надкусила медовый пряник.

– Еще три года служил я в портомойниках, еще три года служил я в приключниках. И подарил мне король ведь черной шатер…

«Вообще-то здесь хорошо, интересно. Вот только Добрыня с Ильей сейчас попьют вина, да и вспомнят, что приехали в Киев, чтобы женится на мне. Случилось бы что-нибудь эдакое, чтоб стало им не до того».

– … и вина-то ведь было малость отпито. Малость отпито, да чуть пригублено…

Последние слова Дуная сопровождались дружным возмущенным стоном:

– Ну Черномор, ну гнида!

– Вот ведь охальник!

– Злодей…

– Удавил бы своими руками!

– Своими руками, говорите? – появившийся откуда ни возьмись князь Владимир оглядел богатырей. – Кто это тут у нас Черномором обиженный?

Воцарилось молчание. Взгляды устремились на Дуная, обильными возлияниями возмещавшего утрату своей бочки. С трудом поднявшись, Дунай оперся о стол кулаком, чтобы не шататься, и отвесил князю поясной поклон.

– Уж ты князь Владимир стольно-киевский! Изобидел меня Черномор-колдун. Я служил у короля ведь ляховкицкого, я служил у короля ровно двенадцать лет…