Сын за отца

Два путника шли по дороге, ещё не разбитой в полную грязь, но уже близкой к тому. Опирались на посохи. Несмотря на то, что обувка на обоих была справная, крупные лужи старались обходить. Путь-то не близкий. Скоро ли получится обогреться и просушить ноги?

– А знаешь, Стеня, как зовётся главный закон, по которому все на Руси живут? – спросил Щур.

Степан, Афанасьев сын, с недавних пор старший мужчина в семье, задумчиво нахмурился. Русоволосый паренёк лет тринадцати, довольно высокий для своих лет, тощий и жилистый, выглядел он вполне серьёзно, и даже решительно, хоть и одет был поверх холщовой рубахи лишь в латанную свиту из серой, некрашеной шерсти, именуемой в народе серью или же херью. Поправив на голове серую войлочную шапку и подумав недолго он ответил:

– Правда. Главный закон, по которому все живут на Руси, – это Правда.

– Верно, – Щур улыбнулся в бороду. Был он чуть сутул, до безобразия худощав и морщинист, совершенно сед, а одет, кроме синей свиты, да войлочной шапки корично-бурого цвета, в дорожный плащ из грубой хери. – А откуда ты знаешь?

Стеня смущённо пожал плечами:

– Говорят же «судить по Правде». А ещё говорят – «не в силе Бог, а в Правде».

– Так, – Щур довольно покивал. – А где записана эта Правда, знаешь?

Стеня снова пожал плечами, в мыслях гадая, к чему Щур завел такой разговор:

– Должно быть, в сердце у каждого?

– В сердце… – Старик словно бы распробовал эту идею на вкус. – Сердца-то разные бывают. – Он задумчиво оглядел расстилающиеся вокруг просторы. По небу ползли хмурые, осенние тучи. Сосновый бор остался уже позади, и сейчас дорога вела их вдоль парующих полей. Вдали показались тесовые крыши деревеньки. – В сердце у каждого своя Правда живёт. Своя. Вот в чём беда. Кабы одна Правда была в сердце у каждого, не было бы ни споров, ни раздоров. Да только люди все разные. Вот и спорят, и волокут друг друга на суд… Но есть и настоящая Правда. Общая для всех. Записана она в книге.

– В Святом Писании что ли? – удивился Стеня.

– То книга поповская, – отмахнулся Щур. – Я про другую, которая называется Кормчей. Знаешь ли, какая в ладье у кормчего работа? Другие гребут, а он сидит себе на корме. Иногда только веслом рулевым плеснет. Да только без него свернут они все не туда, налетят на мель, а то и вовсе потонут. Такова и Кормчая книга. В ней все законы, по которым русским людям положено жить. А главный закон, который в ней первым записан, называется Правда.

Прошли мимо деревни. Заходить не стали. До ночи ещё далеко, да и пустит ли здесь кто на постой? Только собаки облаяли их, да хмуро глянула из-за забора какая-то старуха.

– Значит, Бог не в той Правде, что в сердце, а в той, что записана в книге? – разочарованно уточнил Стеня.

– Верно. В Кормчей книге. И Правда эта тоже писана сердцем. Многими сердцами. Твои деды и прадеды её писали. Та Правда, что в Кормчей книге, писана кровью. У одного сердце чует так, у другого эдак. Как же общее найти? Как жить в мире, среди разных людей, где каждый хочет своего и для себя, а о других думает редко? Как при этом не перессорится насмерть, не поубивать друг друга? Как сделать, чтобы жилось без обмана, без страха перед каждым чужим человеком? Много крови пролили мы промеж собой, много спорили, думали, пока сумели найти Правду, по которой всем можно жить. От того и говорят теперь – «не в силе Бог, а в Правде». Коли не будет этой общей, в Кормчей книге записанной Правды, снова станут люди грызть друг друга, как голодные псы.

– От чего же они отца убили, коли все люди живут по одной, писанной Правде? – зло спросил юноша, сжав дорожный посох так, что побелели костяшки пальцев.

– От жадности убили, – Щур вздохнул. – А может, по глупости. Али по злобе. От чего бы ни убили, поплатятся теперь за это. Знаешь ли, что про убийство написано в Правде?

Стеня покачал головой.

– А вот что. С этих слов она начинается: Коли убьет муж мужа, то мстит брат за брата, или сын за отца, или двоюродный брат, или племянник.

– Сын за отца… – юноша снова нахмурился. Остановился. Коснулся рукой висящего на поясе ножика в ножнах. – Сколько, говоришь, тех убивцев, было? Трое? Четверо? А я и топора не взял… – Потеребив нож, решительно сжал губы и снова зашагал вперёд, за поджидающим его Щуром.

– Может, придётся и ножом, – старик, подбадривая, похлопал парня по спине. – А может, и без крови ещё обойдется. Как дойдём до города, всё разузнаем. Там и решим.

– А если они меня? Мне сейчас никак нельзя помирать. Мамке одной не справиться. А коли я помогать буду, может ещё выживем, выходим и троих младшеньких… Но и тятеньку я не могу бросать неотомщённым. Сам я хотел подождать пару лет, пока Никита постарше будет, сможет мамке помогать. А тогда уж хотел идти в город мстить.

«Эх, дурья башка. Если вы сейчас не получите виры с убийц, то даже до весны не дотяните. А уж про то, как ты с матерью будешь пашню отцовскую по весне поднимать, и подумать страшно. Без работника надорвётесь, но не справитесь. А работник без кун не наймётся. Замуж мамке твоей податься? Да кто же возьмёт теперь в жены Маньку Афанасову, с тобой, Стеня, да с ещё тремя малыми детьми? Побираться по соседям пойдёте? В слуги наниматься за еду? Без отца, да без виры ждет вас не жизнь, а голодная, холодная смерть». – Прожевал Щур губами, не раскрывая рта, горечь своих мыслей, да вслух ничего не сказал.

– А ты, дед, обещал ведь мамке, что поможешь нам?

– Помогаю, – буркнул Щур. – Потому идём сейчас. Никак нельзя ждать. По горячим следам надо всё разузнать, пока люди помнят. Коли вызнаем всё доподлинно, да припрём убивцев прилюдно, глядишь, они и сознаются, повинятся и виру заплатят.

– Вот и мамка говорила, что с убивцев виру брать надо. – Стеня тяжело вздохнул. – А мне за тятеньку убить их всех хочется. Тем более, раз и писанная в книге Правда эдак велит. Я решусь, ты не думай. Только страшно немного.

– А дальше написано в Правде: Если не будет никто мстить, то восемьдесят гривен за убитого, если будет княжеский муж или княжеский тиун, а если будет русин, или гридь, или купец, или боярский тиун, или мечник, или изгой, или словенин, то сорок гривен за убитого… Стало быть за отца твоего, свободного словенина, Афанасия, убивцы должны заплатить тебе сорок гривен. Лучше, конечно, серебром взять… По Правде ведь именно ты за отца должен мстить, убивать их? Вот, чтобы ты не убил, они именно тебе и заплатят.

– Я бы просто убил, кабы мог. Что мне их серебро? Да вот матушка, и Сонька, и младшие братья голодные… – Стеня снова вздохнул. – Возьму за отца серебро, хоть это мне и не по-сердцу.

– Это раньше, в стародавние времена человек мог сам выбирать, мстить ли смертью за смерть или виру брать. Теперь так нельзя. По смерти Ярослава Хромца, который первым закон наш, Правду, в грамоты записал, собрались три его сына, русских князя, да их мужи, и отменили убиение за голову, то есть за убийство. С той поры установлено убитого кунами выкупать. Понимаешь? Нет у тебя выбора. Коли согласятся убивцы кунами искупить смерть твоего отца, должен и ты соглашаться. Того, кто сам согласен виру за убитого платить, убивать нельзя. Надо взять откуп и смириться.

– Так куньими шкурками виру берут или серебром? – уточнил Стеня.

– Куны это не только шкурки. Кунами и серебряные монетки порой называют. Куны в Правде это любые деньги или их годная замена. Но стоить вира должна сорок гривен. Будет золото, золотом взять. Будет серебро – серебром. Будут шкурки куньи, горностаевые, беличьи ли, да хоть сукно дорогое, хоть конь или меч – не важно. Чем они сумеют виру выплатить, тем и взять.

– А если не заплатят, тогда я должен убить?

– Не так. Ты можешь убить, только если явленные, доказанные убийцы платить откажутся. А если не откажутся, а будут говорить, мол, виноваты, но нечем им заплатить – тогда твоя воля. Хошь бери у них всё, что есть, хошь пиши за ними долг на досках, при свидетелях, да размер реза побольше вписывай, чтобы долг за ними каждый год прирастал. Или можешь к княжеским людям идти и требовать, чтобы должников продали головой.

– Головой? Это как?

– А вот так: чтобы сумму долга уплатить, продают виновного, должника, головой. То есть продают его в рабство, как скотину бессловесную. За эту самую сумму и продают. Коли совсем убивец гол – так за сорок гривен его продадут. Коли есть у него что ценное – заберешь, что есть, в счёт долга. А за остальную цену его продашь… Ты должен получить свою виру. А уж как он потом – станет ли просто бедней, или станет чьим-то закупом – слугой на время, пока отработает хозяину свою цену, иди навсегда останется холопом – это уже его беда… Тебе решать, когда взыскать виру и как. Можешь даже всю виру, или часть её убивцам простить. По христиански, как в Святом Писании сказано, – Щур ухмыльнулся.

– Бог простит. А я не буду, – буркнул Стеня, сверкнув голубыми глазами.

Долго шли молча. Снова по обе стороны дороги стал лес. Потом снова поля да покосы уже другой деревеньки.

– Князь, поди, много с той виры себе за суд заберет? – спросил вдруг юноша.

– Не сам князь. Вирник заберёт. Княжий человек, специально для таких дел назначенный. Что и когда он должен брать тоже записано в Правде. Плата ему так и называется – покон вирный. С сорока гривен виры он должен взять восемь гривен. Может и ещё что придётся вирнику платить, коли он со своим отроком, то есть слугой-оруженосцем, поедет по твоим делам в дальний край. Тогда надо ему платить и ссадные, и перекладные куны, и прокорм каждый день за твой счет будет – и вирнику, и отроку его, и их коням… Только чую, в городе Афоньку убили. В городе всё и решим, коли будет нам удача.

– Как это ты чуешь, дед Щур? Ты и правда, колдун?

– Не называй меня так! Ни при людях, ни даже в мыслях, – резко одернул юношу старик. – Колдун тот, кто со своей ворожбы кормится. А я… Иногда только ворожу, от большой беды.

– И как же ты ворожишь?

– Лучше тебе не знать, – проскрипел Щур и, распрямив спину, зашагал чуть быстрее.

– Но… А как ты узнал, что у нас беда? Тебя ведь мамка вызвала? Ворожбой, да?

Долго шли молча. Видать Щур слова подбирал. Потом медленно, с перерывами стал говорить:

– Есть у меня в конюшне столб. Давно, когда ещё ты не родился, Афонька гостил у меня. А уходя в чужой край воткнул в тот столб свой нож. Там нож и торчит до сих пор…

– И что же? Столб волшебный? Или нож?

– Нет. Обычные… Но примета верная. Коли нож поржавеет, значит хозяин его тяжко болен или уже не жив.

– И ты, узнав, сразу к нам отправился, да?

Щур только кивнул, вроде как утвердительно. Не любил он врать. Даже в малом. В самом деле, приснилась ему Манька, жена Афанасова. Он и видал-то её прежде лишь пару раз. А тут приснилась и плачет. Одна, без Афоньки. Поутру Щур метнулся к столбу – так и есть. Афонькин нож поржавел. Давно ли? Кто же знает? Давненько Щур на столб не поглядывал. Хотел он в тот же день в путь отправится – домой к Афоне. Ясно же – беда у них там приключилась. А какая – что в пустую ворожить? Всё одно, пока своими ногами до беды не дойдёшь, своими глазами всего не увидишь, толку не будет. Но сразу пойти не вышло. Пока дома дела управил, пока добрался из своей глуши до Гузовки, где Афонька жил…

– Мамка говорит, что лучину жгла и ворожила, чтобы тебя позвать.

– Чтобы себя успокоить она ворожила, – буркнул Щур. – Видел я, как она ревёт, по мужу убивается. Как ворожит не видел. Значит, пустая была её ворожба, мне не слышная.

– А какая ворожба не пустая? Как отличить?

– От какой ворожбы толк есть, та и не пустая. Остальное всё только чтобы себя успокоить, мол «хоть что-то я сделал».

– Выходит, зря мамка ворожила? Ворожить, это ведь грех, да?

– И с огнём играть грех. И голову свою ставить на кон в пустой игре тоже грех. Много на свете грехов. Ворожба – один из множества. Как твоя мамка курицу резать будет, пусть чурам крови побрызгает, да прощенья у них за свой грех попросит… А коли она Христу больше верит, пусть в церкви ставит свечу перед картинкой, да у Христа прощения просит.

– Что же, и так и эдак можно? – Стеня удивлённо уставился на Щура.

– Не «так и эдак», а кому верит, у того пусть прощения просит. Грех-то не перед богом. Грех перед самим собой. Коли понял, что сделал не так, коли решил для себя твёрдо, что больше так делать не будешь, значит раскаялся. Но сам-то себя человек не всегда за грех может простить. Потому о прощении бога просить надо.

– А бог простит?

– Коли ты ему веришь и раскаялся искренне, то простит.

Какое-то время шли молча. Солнце уже клонилось к закату, когда Стеня спросил:

– А вира за батюшку… верно ли, что она мне положена? Прости, Щур, но сердце по другому мне говорит. Матушке моей эта вира нужней, да сестре, да братьям меньшим. А я уже вырос. Сам себя смогу прокормить.

– Раз по Правде ты за отца должен мстить, то и виру за убитого тебе платить должны. А уж как эти куны дальше потратить, пусть тебе сердце подскажет, – улыбнулся старик.

***

Ночевали на постоялом дворе в Борках – большом придорожном селе. Сперва-то хозяин и на порог их пускать не хотел. Да Щур поговорил с ним немного о том, о сём…

Вечером, сидя у печи, Щур и Стеня ели запечённую хозяйкой курятину. Хозяин, оказавшийся разговорчивым и добродушным мужичком, даже вином Щура хотел угостить. Бесплатно. Но старик лишь улыбался да качал головой:

– Не прими за обиду, Игнат. На обратном пути обязательно выпью с тобой, коли будет нам удача в нашем деле… Скажи лучше, помнишь ли ты Афоньку из Гузовки? Должен он был проезжать мимо, две недели назад. С кудрявой такой русой бородкой, тощий да синеглазый, вот как этот, – Щур похлопал Стеню по плечу.

– В красной шапке, и с красным же ременным поясом, а сам весь в такой же вот хери?

Стеня вздрогнул – словно наяву увидел отца, ровно такого, каким он уходил из дома. А хозяин продолжал:

– Помню. Коня он в город вёл. Конь красивый, гнедой. Одно копытце белое… А как он обратно ехал я не видал.

– Один ли он был? – уточнил Щур.

– С товарищем. Толстый такой, рыжебородый, скуповатый мужичонка. Лошадь у него буланая. Совсем кляча. Телега, полная ржи. Вместе они и ехали в город на торг. Видать, с одной деревни… Толстого-то я видел, когда он обратно… Спешил. Не стал делать у нас остановки. С тем Афонькой случилось что?

– Случилось, – буркнул Щур, вставая из-за стола. – Благодарствую за еду, за тепло. Пора уже нам спать. Завтра на заре выходить. Укажи, Игнат, где нам лечь?

***

До города дошли на другой день, за полночь. Щур постучался в неказистую избушку, стоявшую на отшибе, снаружи, недалеко от городской стены. Долго говорил с Хватом, своим приятелем, таким же старым бобылём. Стеня, похлебав горячего, тут же заснул. Проснулся от многоголосого шума за окном.

– Щур, Щур! Там, снаружи, случилось что?

– Что? – проскрипел старик, высунув голову из-под плаща. – Спи давай, неуёмный. Это город шумит. Люди на торг собираются. Неча идти туда не выспавшись в самую рань.

Но Стеня так и не смог заснуть. Высунув голову в дверь, на улицу, замер, ошарашенный многолюдством. Одевшись наспех, выбрался на двор, да так и застыл, приоткрыв от удивления рот.

Город серел бревенчатыми срубами башен и стен, над которыми лишь кое-где возвышались луковые маковки с крестами церквей, да коньки самых высоких теремов. Торг раскинулся снаружи у городских ворот. Телеги с зерном, зеленью, клетки с курями, гусями, коровы, лошади, овцы.

Вдруг Стеню словно громом ударило: Один всадник, ехавший по торгу, был на гнедом жеребце, том самом, которого отец увёл в город. Парень одним махом перепрыгнул через плетень и побежал.

– Стой, дурень! Куда? – проскрипел Щур, выскакивая из дверей. – Ах, пострел! Не жрамши, не выспамшись. Встрянет сейчас в беду, так ещё и его мне вытаскивать?

***

– Задор? Задорушка! Ну, привет. Как ты тут, в городе? – Стеня погладил морду коня. Тот, вспомнив его, радостно зафыркал, ткнулся носом в плечо.

– Эй, малец! Откуда знаешь имя моего коня?

– Да я… Это мой… Наш конь… был. Отец его в город увёл продавать.

– А я гляжу, на кого же ты похож? Ну точно. В красной шапке, бойкий такой мужичок был. И верно, купил я у него Задора.

– Прости нас, мил человек, что лезем с расспросами, – запыхавшийся Щур положил руку Стене на плечо: – Это сын Афоньки Гузовского. А я их… дальний родственник. Ищем вот Афоньку. Как он в город ушел, так домой и не вернулся. Коня этого он в город вёл продавать. Привёл, значит.

– Та-ак, – богато одетый всадник соскочил наземь и внимательно оглядел старого да малого: – Выходит, вы теперь ищите этого… Афоньку?

– Ищем… Ты расскажи нам, как у Афони коня покупал. Сколько и чем ему заплатил? И кто кроме вас эту куплю видел? Как их имена? Как нам тебя звать величать?

– Вопрошаешь меня прямо как вирник на своде, – богач усмехнулся: – Ну да мне скрывать нечего. Зовут меня Захар Завидович. Послухами при покупке коня были мои приятели, Яков Микулич, да Лешка, Юзов сын, вон он по торгу шастает. А ты кто таков?

– Люди зовут меня Щур. А это мой… внучатый племянник, Степан, Афанасов сын… Сколь ты заплатил за коня?

– Этот красавец, – Захар погладил жеребца по шее, – стоил мне три гривны. И я не жалею, что заплатил столько. Хорош конь. Хорош!

– А чем платил?

– Две гривны монетками. И браслет с себя снял серебряный. Хороший браслет, витой, со сканью, ценой в гривну кун, не меньше. Жаль было такой отдавать, да коня упустить не хотелось.

– Многие видали, небось, как ты с Афоней торговался?

– Пол-торга, думаю, видело, – самодовольно усмехнулся Захар, – как я коня из-под носа у княжьего наместника увёл. Он-то только две гривны Афоньке предлагал, а я свой браслет добавил, перебил цену. Наместник и отступился. Да и к чему ему Задор? У него для парадного выезда Сивка есть, конь всем на загляденье. А отрокам его сгодятся и кони попроще.

– А потом ты Афоню не встречал?

– Нет.

– И не говорил он тебе, куда дальше пойдёт?

– Нет. Хотя… Говорил, что хочет купить топор и косу. А остальное серебро, мол, дочке пойдёт, на приданное… Ты думаешь, на это его серебро в городе кто-то позарился?

– Думаю, кивнул Щур. – Месяц прошел, а он домой не вернулся. А дома жена, четверо детей. Этот самый старший.

– Вот как, – Захар нахмурился, – Да жив ли он теперь?.. Ну, коли будет надо, зови меня видоком на суд. Не отопрусь. На суде скажу то же, что и тебе.

На том и расстались.

Вернулись к Хвату в дом. Тот уже хлопотал вокруг печки. Налил им горячей похлёбки. Как поели, Хват запалил в печи лучину, воткнул в светец. Под горящей лучиной поставил кадку:

– Вот. Коли будешь ворожить…

– Не о чем пока ворожить, – проворчал Щур. – Скажи лучше где тут, в городе, можно купить косу да топор? Не на заказ, а сразу из готовых выбрать.

***

Почти все кузнецы жили на одной улице, так что обойти их и расспросить оказалось делом не трудным. В полдня управились. И вот что узнали. Ко всем кузнецам Афоня зашел. На готовые косы и топоры приценялся. Но ничего не купил. Один человек его отговорил, мол, у меня лучше возьми. В половину от кузнецовой цены отдам. Лежит, мол, коса зря без дела. Афоня с ним и ушел.

– Что это за человек был? Как его звали? Каков с виду? – вцепился в кузнеца Стеня.

– Да оборванец какой-то. Много тут таких бродит.

– И прежде ты его не видал?

– Может и видал, – пожал плечами кузнец, да по имени не скажу, как его звать. Рожа наглая, а сам в нарядном таком, но драном кафтане с чужого плеча. Видать подобед какого-нибудь богатея.

Ничего больше не вызнав, побрели они обратно к Хвату, тем более что в животе от голода уже посасывало.

– А кто такой подобед? – спросил Стеня.

– Спроста сказать, прихлебатель… Коли каждый день досыта обедать, то и есть станет скучно. Вот и ищет богач кого-то, кто бы его за столом развлёк шутовством или интересной беседой. Бывает, богачи и кого похуже кормят, дарят старую одёжу со своего плеча.

– За что же дарят?

– За разное. Кто сплетни свежие хозяину приносит, кто сводничает. А иной ограбит или убьёт, кого ему скажут. Вот и получит в награду одёжу.

– Как же они тут, в городе, не поубивали все друг друга? – Стеня поёжился, словно на холодном ветру.

– Кабы не было Правды, не было бы и городов, – пробурчал Щур. – Не ужились бы столь многие люди рядом. И так вон…

Щур города не любил. Шум. Вонь. Теснота. Кабы не мостовые, выложенные из толстых плах, так и грязь бы была на улицах непролазная. Особенно сейчас, в осень, когда солнышко почти не показывается из-за туч. Но в день, когда Афоню убили, здесь, в городе, было солнечно.

***

Щур вспомнил, как зашел в Афонин дом в Гузовке, как ревела Манька и плакали мелкие. Не ревел только Стеня – сурово, волком смотрел – кого это, мол, леший в дом принёс? Поговорил Щур с Манькой, потом с тем соседом, который с Афоней в город ездил.

– А что я мог сделать? – разводил руками сосед. – Он как продал Задора, подходил ко мне, довольный. Пойду теперь, говорит, за косой, а потом гостинцев домашним куплю… Мы же сговорились с ним, что обратно он на моей телеге повезёт всё, что купит. С тех пор я его и не видел. Свой товар распродал. Жду его, жду. Под вечер стал по торгу ходить, выспрашивать. Никто не видал… И весь другой день я его на торгу ожидал… Дождь. За постой опять пришлось платить, а Афоньки всё нет. Ну, я решил, что запил он где-то, али загулял. Или, может, один, без меня решил домой идти? Я же ему не пастух…

Только потом, всех послушав, да хорошо всё обдумав, Щур стал ворожить. Взял у Маньки Афонин гребень, взял его одежду. Сыскал пару Афониных волос. Выгнал всех из избы. – Негоже, чтобы кто-то другой, хоть бы и малый дитёнок, видел или слышал его ворожбу. Попросил кого надо с Той стороны о помощи. От печки запалил лучину. Воткнул её в поставец. Говорил, да вязал наузы на Афониных волосах. А потом спалил их в огне. В кадке с водой, что стоит под горящей лучиной, стал высматривать. Всё и увидел. Солнечный день. Многолюдную городскую толкотню. Кузнецов в лавках. Увидел и проныру в нарядном, рваном кафтане. Как тот говорит что-то Афоне, шуткует. Ведёт его на чей-то двор, в дом. Внутри сидят трое. Трапезничают. И его угощают. А потом навалились вдруг все. И один из них, самый дородный на вид, чернобородый, ударил Афоню ножом в живот. Трижды.

***

– Щур, а Щур? Куда мы теперь?

Вспоминая, как в последний раз ворожил, Щур брел, куда ноги несли. Оглядевшись, увидел поблизости резные ворота в высоком частоколе – вход во двор. В тот самый, куда проныра в драном кафтане заманил Афоню.

– Мил человек, подскажи нам, чей это двор? – обратился Щур к встречному прохожему.

– Жирослава Лютичиа, чей же ещё? Да вон и хозяин, кажись, едет.

– Это который из троих? – уточнил Щур, глядя, как из-за поворота неторопливо выехали три, едущих бок о бок всадника.

– Тот что посерёдке, конечно, – ухмыльнулся прохожий. – Самый толстый, да самый разодетый. А с боков это его слуги. Ежели у вас до него какое важное дело, то уж лучше идти к нему завтра, с утра. Вишь, какая морда-то красная? Опять, небось, упился допьяна на пиру у княжьего наместника. С коня чуть не падает.

Этих троих Щур уже видел в своей ворожбе. Они и встретили Афоню в доме. А тот, чернобородый, которому слуги помогали сейчас слезть с коня, убил Афоню ножом.

– Дед Щур, что ты ТАК на них смотришь? – испуганным шепотом спросил Стеня.

– Пойдем-ка отсюда, парень. Пойдем поскорее, – развернувшись, старик двинулся прочь, изо всех сил стараясь одолеть нахлынувший гнев. – «Не хватало ещё мне проклясть или сглазить их прямо тут, не сходя с места! Нет уж. В этот раз всё буду делать по Правде».

– Запомнил ты их лица, парень?

– Да.

– Всех троих?

Стеня кивнул.

– Хорошо… Я говорил тебе, что видел, когда ворожил, лица тех, что убили Афоню?.. Эти трое – они и есть. А ножом в живот бил его чернобородый, Жирослав.

– Что ж мы уходим? – зашипел Стеня и попытался развернуть Щура обратно. – Надо их схватить! Обвинить!

– Надо сперва хорошо всё обдумать. Главное, мы их нашли. То ли повезло мне, то ли снова помог… кое кто. Я точно знаю, что это они убили. Ты знаешь, потому что мне веришь. Но больше нам здесь никто не поверит. Ворожба да видения не могут доказать вину на суде. Нужны зримые, явные вещи. Кабы какую одёжу Афонину найти на этой усадьбе, или тело его найти. Кабы хоть один посторонний свидетель убийства был… Думать надо, как нам доказать на суде их вину. Обвинять станем лишь когда всё придумаем. Этот Жирослав, говорят, с княжьим наместником пьёт. А кто суд-то будет вершить знаешь? Княжий наместник и будет. Князь в этот город раз в три года наезжает, подати собрать. Князья, парень, постоянно живут в городах покрупнее.