Темнота в солнечный день

– Марина, почтари веников не вяжут и лапти не плетут. Все получится, как в лучших домах Лондона…

– А я эту приговорку еще по Миусску помню…

– Марина, сядем болтать – мы еще столько всякого вспомним…

Про очередь на товарном дворе он нисколечко не врал – правда, рассказал не всё. Но то, о чем он умолчал, – уже не Маринина печаль. Да и для него никакая не печаль…

К застоявшемуся мотоциклу он вернулся часа через два – за болтовней о недалеком миусском прошлом время пролетело незаметно. Он и дольше бы проболтал с такой русалкой, но пора было и сдавать смену.

Застегнул шлем, сел на мотоцикл, но движка не включал – закурил и пускал дым, мечтательно глядя в пространство, благо за забором начинался огромный пустырь (собственно, тут город и кончался), так что пространства хватало в самом прямом смысле.

Молодая безалаберная кровь бушевала, когда он представлял себе Марину в том самом джинсовом платьице, на котором он медленно расстегивал фирменные пуговицы. Или снимал с нее красный халатик. По его разумению, в таких мыслях не было ничего плохого. Слепая, конечно, но не от рождения. Вспоминая все, что она сказала, точнее, мимоходом обронила, не нужно быть Шерлоком Холмсом или Эмилем Боевым, чтобы быстро сделать наверняка полностью соответствовавшие истине выводы…

Курить она бросила, когда перестала получать удовольствие от табака, год с лишним назад. Значит, и ослепла не так уж давно. «С лишним» – это не полтора и уж тем более не два. Можно с уверенностью предположить, что это связано с какой-то аварией на мотоцикле. Она ведь сама сказала: «Любила полихачить… вот и долихачилась». Значит, не пассажиркой сидела, а сама за рулем была…

Прошлым летом с ним могло произойти то же самое. Причем абсолютно не по его вине, никакого лихачества: поворачивал по всем правилам, не выше чем на тридцати – но кто же знал, что какая-то сука пролила там масло? Пятно масла на дороге для мотоциклиста – полный амбец. Произошло примерно то же самое, что в первом «Фантомасе» – разве что он кувыркнулся не так крепко, как тот французский мусор, – но все равно мотоцикл моментально снесло, и Мите удалось сделать все, чтоб он не полетел кувырком, а пошел боком. На его везение, выбросило не на дорогу, под колеса встречным машинам, а на неасфальтированную обочину. На его невезение, приложился так, что единственный раз в жизни стекла очков разлетелись на кучу осколков. На его везение, Митя, когда увидел, что тормознет его не кто иной, как старый могучий тополь, вовремя зажмурился. Осколочками порезало не только скулы и лоб, но и щеки. Седенький врач в травмпункте, куда Митя приехал в жутком облике (все лицо в засохшей крови), отмывая его физиономию, где перевязывая, где прилепляя пластырем тампоны, изрядно поворчал насчет бесшабашных рокеров, слушать ничего не желая о машинном масле на дороге. А напоследок сказал:

– Вы, молодой человек, гоняйте осмотрительнее. В вашем случае, не зажмурься вы вовремя, непременно осколки попали бы в глаза. А после этого часто слепнут с потерей зрения на сто процентов. И никакая операция не поможет, если повреждены сетчатка или зрительные нервы, а порой и то и другое. Потеря зрения на сто процентов. У меня подобных случаев с вашей братией было немало…

Что-то подобное могло и с Мариной произойти. Глаза выглядят, как бы это выразиться, совершенно целехонькими, и шрамов не видно, но разве он врач? Мало ли что случилось…

В общем, очень простой вывод: как минимум двадцать три годочка она жила совершенно зрячей. А уж за плечами двадцатитрехлетней красавицы просто не может не оказаться долгой и бурной… гм, личной жизни. Так что она должна маяться не только от скуки…

И вообще, для всех для них, как выяснилось с давних пор, существует вполне легальное, наукой признанное медицинское объяснение их суматошной жизни с погоней за доступным женским полом. С месяц назад мать Батуалы подсунула ему очередную медицинскую книгу. Так она его воспитывала – не компостировала мозги занудными нравоучениями, как некоторые, а подсовывала всякую полезную литературу (потом ходившую по рукам у всей кодлы). Вот только на сей раз это была не книга – точнее, книга, но переснятая на толстенную пачку фотографий отличного качества. «Введение в сексологию», у автора смешная короткая фамилия, издана в столице нашей Родины городе-герое Москве тиражом в тридцать тысяч экземпляров. В магазинах ее, конечно, не найти днем с огнем – и гораздо большим тиражом изданные интересные книги куда-то загадочно пропадали, до магазинов не доходя, а то, что стояло там на полках… Разве что на необитаемом острове читать, когда под рукой нет ничего другого.

Помимо прочего, они там наткнулись на интересное и где-то даже их полностью реабилитирующее определение – «юношеская гиперсексуальность». Свойственная в их возрасте, медицина заверяет, всем без исключения – кроме импотентов, но импотентов их лет они в жизни не видели. Выходило, что они ни при чем. Ничего общего с сексуальной озабоченностью, которую им часто некоторые шили, – как выяснилось, темные в медицине. Точно, сами они ни при чем. Биология и медицина подтверждают…

Фотографировать, проявлять и печатать они умели чуть ли не все – дело нехитрое, многие его еще в младших классах освоили. Так что очень быстро изрядное количество копий запорхало по району, а несколько были пущены в обмен на разные любопытные вещички. И теперь они прекрасно знали, что отвечать и иным девочкам, сетовавшим на некоторую их бесцеремонность и торопливость, и родителям, в который раз заводившим шарманку насчет безалаберной жизни и стращавшим надоевшими пугалками: можно дурную хворь подцепить, девочка может забеременеть и жениться заставит… Следовало мило улыбнуться девочке либо родителям во все шестьдесят четыре зуба и преспокойно ответить:

– Да я ж тут ни при чем. Это все юношеская гиперсексуальность виновата. Советская наука печатным шрифтом доказывает.

Часто в доказательство предъявлялись и фотокопии соответствующих страниц. После чего и девочки, и родители, как правило, озадаченно замолкали. А если кто-то из родителей и не унимался, то весь запал обращался исключительно против нынешних времен и нынешних врачей, печатающих сущую порнографию и тем наносящих непоправимый ущерб нравственности молодого поколения. Во времена юности родителей, конечно, такого печатного разврата не было, и тогдашняя молодежь росла в незапятнанной моральной чистоте. Чему верилось плохо. Конечно, когда родители были юными, у них не было ни магнитофонов, ни цветного кино, но, слушая рассказы иных взрослых мужиков и даже стариков-старушек о царских временах, делаешь вывод: отнюдь не поголовно была невинной тогдашняя молодежь, отнюдь…

Уже собравшись уезжать, Доцент наконец доискался, что у него сидело в подсознании, какие ассоциации, связанные с Мариной. Ну конечно, Дея! Очаровательная слепая девушка из романа Гюго «Человек, который смеется». Митя его прочитал в седьмом классе и навел на него одноклассников, в первую очередь Батуалу (тогда еще не Батуалу) и Сеньку (тогда уже Сеньку). Роман понравился всем. Написан был тяжеловесно, длинновато, совсем не так, как пишут сейчас, но, если пропускать ненужные длинноты, оставался забойнейший приключенческий сюжет. Гюго они и сейчас уважали. Одно не нравилось: во всех трех романах два героя и одна героиня гибнут. По их глубокому убеждению, такой лихой парень, как Жильят, и такая красотка, как Эсмеральда, просто обязаны были остаться в живых, и всё у них обязано было кончиться хорошо…

Да, действительно. Дея. Надо будет ей как-нибудь эту аналогию привести. Если уж она, как выяснилось, закончила филфак абаканского педа и потом несколько лет преподавала литературу в их родимой седьмой школе, этот роман должна прекрасно знать.

Да нет, пожалуй, не стоит. Это ее может только огорчить, такая вот аналогия. Дея у Гюго была слепой от рождения и, надо полагать, такой и осталась, а Марина упоминала мельком, что ее смотрел хороший аюканский окулист, чуть ли не профессор (вот только медицинских, как и других профессоров, в Аюкане не водится), и вроде бы даже, особенно не обнадеживая, намекал, что медицина тут может и помочь.

Ну, никто не мешает про себя называть её Дея – так гораздо красивее, чем Марина. Марин немерено, а Дея – одна. Джульетта на горизонте уже замаячила, теперь будет и Дея. «Если б я был султан, я б имел трех жен и тройной красотой был бы окружен…» Хорошо было редиске Абдулле, пока не объявился товарищ Сухов…

Он выехал со двора, быстро домчал до перекрестка, но свернул не направо, к виадуку, а налево. Если через пару сотен метров, миновав заправку, свернуть направо с асфальта, километр промчать по немощеной колее, попадаешь в поселок МПС, где многоэтажки этого района и кучкуются. А к багажнику надежно присобачена пятилитровая пластмассовая канистра. А в магазинчике в поселке тружеников стальных магистралей практически каждый день есть отличное бочковое пиво, и в это время дня очередей там нет. И можно купить на закуску сыр и буженину. Еще один плюс работы почтаря: прекрасно знаешь, как многое другое, и все продуктовые магазины города. То, чего нет в одном районе, наверняка отыщется в другом. Та же буженина – возле его дома три ларя, но буженины там сроду не бывало, а там, куда он едет, свежая лежит постоянно. И так со многим другим. Советская торговля – очень интересная контора…

Глава третья

Гангстеры во всей красе

Жизнь была не то чтобы удивительна, но определенно прекрасна. И потому, что этой ночью предстояло развлечение, ничуть не похожее на все прежние, и оттого, что впереди замаячили две стройные фигурки, опять-таки являвшие собой нечто новое в его жизни: Джульетта и Дея. Предположим, с Джульеттой – полная неясность, а с Деей – и вообще сплошной туман, и касательно обеих ничего не стоит загадывать наперед – и из суеверия, и из кое-какого жизненного опыта. И все же… Помнится, читал где-то: лучше туманные надежды, чем полное отсутствие таковых. Вот именно, в точку.

Полнехонькая канистра стояла тут же, в уголке, между стенным шкафом и стареньким столиком с магом и стопочками кассет. Дожидалась вечера – сегодня еще предстояло садиться на мотоцикл. Оставалось пускать дым в потолок, валяясь на диване и лениво, даже философски где-то, размышлять о причудливых зигзагах, которые иногда выписывает родной советский кинематограф.

Над диваном висели на аккуратно вколоченных гвоздиках две фотографии, черно-белая и цветная, обе размером примерно с журнал «Техника – молодежи» нового формата, не так уж и давно сменившего старый, побольше (Митя с шестьдесят восьмого года покупал журнал в киосках, а потом выписывал. Выписать его для рядового советского гражданина было делом нереальным, на почте в каталоге он значился, только вот всегда оказывалось, что лимит на подписку выбран. Но Митя-то благодаря месту работы такое провернул без особого труда – пара шоколадок знакомым девчонкам из нужного отдела городского узла связи – и все дела).

На черно-белой красовалась обнаженная по пояс красавица актриса Ольга Остроумова, она же, по фильму, Женечка Комелькова («А зори здесь тихие», ага), в том незабываемом эпизоде, когда суровый старшина устроил зенитчикам баню в прямом смысле слова. На цветном – эстонская раскрасавица блондинка со смешным забытым имечком. Эта вообще сидела голенькая. Отличные были фотографии, четкие, ничуть не похожие на те мутноватые, которыми торговали глухонемые или они сами переснимали. И неудивительно – фирма веников не вяжет и лаптей не плетет, знакомый из государственной фотографии, профессионал, переснимал с кусочков кинопленки, кадриков из фильмов.

Зимой семьдесят второго «А зори здесь тихие» вызвали в городе бурление нешуточного ажиотажа. Сам по себе фильм был отличный, на одном дыхании смотрелся (а старшеклассницы порой еще и похлюпывали носами, когда гибла очередная девчонка), но вот зрители мужского пола еще и живейшим образом интересовались той самой сценой в бане – до этого советский кинематограф, как уверяют журналы, газеты и телевидение, лучший в мире, подобными сценами никогда не одаривал.

Смешно и вспомнить, что творилось. Самые примитивные смотрели кино по нескольку раз. Митя помнил, как однажды у него за спиной раздавался громкий азартный шепот:

– Коль, смотри-смотри-смотри… Сейчас она с голыми грудяшками выскочит… Старайся взглядом всю охватить…

По большому счету это были не подкованные технически звездострадальцы, заслуживавшие лишь легонького презрения. Подкованные поступали иначе: едва начиналась банная сцена, по всем углам темного кинозала сверкали фотовспышки.

Но и это был ещё не высший пилотаж. Высший заключался в том, чтобы отыскать дорожку к киномеханикам. Очень многие знают, что на секунду экранного времени приходится двадцать четыре кадра кинопленки. Банная сцена длилась секунд пятнадцать, а то и подольше. Вот и умножьте кадры на секунды. Конечно, половину кадриков придется оставить в катушке, чтобы не наглеть. Ну а оставшееся умножьте еще на пять рублей – именно столько механики, паразиты, брали за один кадрик, прекрасно соображая, что пребывают в выгодном положении Петьки из старого анекдота: «Дорого? А ты, Василий Иваныч, по базару походи, авось подешевле найдешь…»

А откуда подешевле, если дело происходило в пустыне, где кроме них не было ни единой живой души, и у Петьки-продавца имелся в наличии мешок сухарей, который он и предлагал Василию Иванычу за подобранный тем мешок золота…

Киномеханики этот анекдот наверняка знали – кто ж его не знал? И пятерку им платили безропотно – дешевле нигде не найдешь. Как и их троица: они тогда пару месяцев уже работали на Главпочтамте, и деньги появились в количестве, неизмеримо превосходящем скудный доход школьника, полтинник на обед. И кое-какой житейский опыт обозначился. И новые знакомства завелись, с людьми уже постарше их, – окончив школу и двинув работать, они перешли в другую категорию: по закону несовершеннолетних, а по жизни взрослых. Так что по второму разу уже в кино не бегали и не гадали, где раздобыть фотовспышку. Знали, куда идти с приветом от того-то и того-то.

Из-за того, что приобщиться к прекрасному стремилось немало знающего жизнь и небедного народа, банная сцена на экране понемногу ужималась и ужималась, через пару недель Женя Комелькова и вовсе бесследно пропала, как будто и в баню весело не влетала.

Чуть позже они, уже привычно, поступили точно так же, когда в одном из клубов стали крутить «Последнюю реликвию» с той самой голенькой эстоночкой, такой, что всё отдай, и мало. Там всё было ещё циничнее: через неделю голая красотка вообще из фильма исчезла самым загадочным образом – очень уж короткая была сцена, и кадриков оказалось меньше, чем желающих, готовых выложить уже две трёшки… Такое вот насквозь незаконное, но прибыльное предприятие. Причем продавший им кадрики разбитной малый с ухмылочкой прокомментировал: дело хотя и незаконное, но по мизерной стоимости кадрика тянет не более чем на мелкую кражу, из-за которой никто под следствие не потащит. А от статьи «Распространение порнографии» при известной оборотистости увернуться легко: в конце концов, эта не проникшая с разлагающегося Запада фотография, а кадры из честных советских кинофильмов, разрешенных цензурой.

Ну а дальше совсем просто: знакомый фотограф снимки увеличил (содрав еще трешку за цветную пленку), а знакомый из мастерской кукольного театра и вовсе за пару огнетушителей вставил снимки в рамки и застеклил. Вообще-то они прикупили и другой кадрик: тот, где какие-то местные урки старинных времен захотели красотку изнасиловать (и понять их можно), двое завалили, а третий очень эффектно рвет на ней рубашку, так что грудки наружу на пару секунд. Однако этот кадр на увеличение не пошел – как-то он не очень гармонировал с первыми двумя. А так получилось неплохое украшение интерьера. Впрочем, даром третий кадр не пропал, все свои расходы они возместили – сами взяли фотоувеличитель и нашлепали для каждого десятка по два снимков на обычной фотобумаге – черно-белой, с открытку размером, которую в «Спорттоварах» можно было свободно купить и без блата в «Фотографии». И опять-таки пустили снимки в обмен на разные нужные вещички (особо циничный Батуала тем, кто кина не видел, эти фотки впендюривал как кадр из западного порнографического фильма, неведомыми путями попавшего в Советский Союз).

Еще какое-то время все три кадра служили темой для диспутов, и порой крайне эмоциональных. Вопросов на повестке дня всегда стояло три. Платят актрисам премию за съемки голышом или это входит в их служебные обязанности? Если они снимаются голышом, по жизни они ляди или нет? И если да, то кто их жарит – свои киношники или кто-то на стороне? Очень жаркими бывали дискуссии, но потом как-то незаметно прекратились – из-за полной невозможности докопаться до истины.

А там и ажиотаж столь же незаметно схлынул. Когда через пару лет вышел «Романс о влюбленных», где героиня тоже появлялась голышом, не наблюдалось уже фотовспышек, и за кадриками никто не охотился. Эротики в советском кинематографе не особенно и прибавилось, но она уже не казалась манящей экзотикой…

Знакомо клацнул замок на входной двери, зацокали когти по доскам. Пират в Митину комнату не полез – только что виделись, – шумно плюхнулся на свою подстилку в уголке большой проходной комнаты, отгороженном для него двумя книжными шкафами, привезенными из Миусска. Зато объявился младший брательник, присел на уголок дивана (больше, благодаря Митиной хитрой стратегии, сидеть в комнате было не на чем), попросил:

– Мить, сигаретку дай.

– Свои иметь надо, – проворчал Митя исключительно для порядка (брательник этой весной закончил всего-навсего восьмой класс, заработать было негде, а мать на мелкие расходы выдавала скупо, и о том, что он курит, пока не знала). И хорошо, что не знала, – нешуточный втык получил бы Костик, упорно почитавшийся мамой «еще маленьким». И великодушно махнул рукой: – Вон, на книжной полке блок лежит, возьми пачку. И мне кинь, у меня последняя… Вечером вчера где болтался? С Нинкой в кино ходил?

– Ага.

– Вторая серия была?

– Помацал в подъезде, – не без затаенной гордости сообщил младший братец.

– Это дело хорошее, – сказал Митя. – Чем человек на мышку похож? Оба половую щель ищут… Трепыхается еще?

– Да нет, попривыкла чуточку…

– Под юбочку лазил?

– Нет, пугается…