Грозы царь – Иван Грозный

– Династ на греческом языке означает, государь, «власть имущий». Этим именем греки называли небольших восточных владетелей, князьков, недостаточно сильных, чтобы титуловаться царями. В самой Греции династами. называли тех, кто насильно захватывал в свои руки власть, например, когда-то там было 30 тиранов-династов афинских.

– А чем отличается тирания от династии, владыка?..

– От тирании династия отличалась только тем, что правящих лиц было несколько, а не один. В средние века, по уничтожении прежнего деления на графства, династами назывались лица из прежде управлявших графствами фамилий, достигшие независимости личной и для своих владений. Династы занимали среднее место между владетельными князьями и графами, с одной стороны, и низшим дворянством – с другой. Когда уже ближе к нашему времени низшие дворяне стали получать титул «Господина», династы в отместку «господам» приняли графский титул, и разница между ними и графами уничтожилась. Но династы, не цари, государь.

Макарий почему-то вспомнил три странные просьбы боярина Романа Захарьина, мечтавшего, как и его брат, перед самой смертью о царской династии их рода – династии Романовых. Владыка с тревогой подумал о возможных династических войнах уже на русской Земле. Почему же им не быть здесь – уже были, и какие кровавые. Что в Европе, что на Руси – все едино и ужасно в схватке за власть, за трон царский. Ведь династические войны, вызывавшиеся притязаниями царствующих домов на чужие земли или открывавшиеся наследства, не новость, когда вся политика – внутренняя и внешняя – на западе Европы направлялась интересами абсолютной королевской, императорской власти…

«Сколько уже было династических войн, вызванные соперничеством Габсбургов с Валуа и Бурбонами, войн за испанское и австрийское наследство. Сколько крови пролилось на Руси, когда мир сыновей Дмитрия Донского обернулся враждой и династическими войнами его внуков – Василия Темного, Василия Косого, Дмитрия Шемяки, Ивана Можайского. И пошло, и поехало до сих времен. Вот и Ефросинья Хованская-Старицкая спит и видит на царском троне своего сына Владимира Старицкого вместо государя Ивана. Авось, Господь Русь помилует, не опрокинет ее раньше времени в династических войнах. И до венчания на царство Ивана, и до брака государя, пусть с той же Анастасией Романовой или с кем надо дожить еще. Много воды еще утечет до этого венчания шапкой Мономаха» – подумал владыка Макарий.

Почему митрополит Макарий вспомнил о трех предсмертных просьбах, включая брачную, Романа Юрьевича Захарьина во время последней беседы с Иваном-государем? Может, потому что знал: посольский приказ уже официально объявил за границей: «Великий князь Иван в мужеский возраст входит, а ростом совершенного человека уже есть, а с Божьею волею помышляет ужо брачный закон приняти». Государевы дьяки в данном посольском приказе весьма точно описали внешние приметы рослого красивого юноши, восседающего на московском престоле, хотя и напрасно приписывали тринадцатилетнему Ивану слишком степенные для его возраста помыслы о скорой женитьбе.

Знал доподлинно митрополит и о весьма скоропалительном литовском ответе насчет планов московского жениха искать в их землях свою невесту. Чиновник средней руки, некто Сукин, посланный в Литву для урегулирования споров по Себежской земле, имел особое задание от боярской Думы. В тайных переговорах с литовскими вельможами для разрешения старых территориальных претензий сторон Сукин должен был использовать неожиданный козырь Москвы: польза родственного союза государя-Ивана и королевской фамилии очевидна для завершения спора по Себежских и других землях.

Только по приезде в Москву Сукин по инстанции доложил о более чем холодном приеме в Литве, неуступчивости тамошних вельмож-чиновников. Несмотря на то, что дряхлый старый король Сигизмунд слабел с каждым днем и практически отошел от власти настолько, что польские и литовские паны уже договаривались с иностранными послами именем его сына-наследника Сигизмунда-Августа, все равно никто не шел на уступки Москве даже с отдаленной перспективой женитьбы Ивана-государя на литовской принцессе.

Больше всего митрополит удивился сообщению расстроенного Сукина, что такую жесткую политику литовские вельможи заняли под давлением объявившегося невесть откуда на переговорах беглеца Семена Бельского. Изумленному Сукину князь Семен нагло хохотнул прямо в лицо: «Чего сказками о поисках литовской принцессы для жениха-государя потчевать?.. Нечего мешать в одну кучу споры по Себежским землям и женитьбе московского государя… В нужный срок мы подыщем государю вашему нужную всем невесту, так, что комар носа не подточит… Так будет выгодно всем – и русским, и латинянам, и иудеям… Новая династия царей русских через брак государев состоится – не чета последним Рюриковичам… Вот увидишь, помяни мое слово, Сукин…»

Думал митрополит Макарий, что неспроста в Литве Семен Бельский объявился и заявил о своем участии в поиске невесты московскому государю во всеобщих интересах – и православных, и латинян, и даже иудеев. Не бывает такого – чтобы все интересы совпали и с венчанием на царство государя Ивана по достижению совершеннолетия, и с венчанием на брак святой ради продолжения рода царского. И темные намеки на конец династии «последних Рюриковичей», буквально в унисон тайным, заповедным мыслям покойных братьев Захарьиных, Михаила и Романа, ненавистников опального Максима Святогорца.

Митрополит Макарий думал о плодах свого наставничества, совсем непродолжительного по срокам и, возможно, еще видимого по плодам. Да, это прекрасно – Библия, затверженная наизусть. Запавшие в душу отрока любимые библейские тексты и яркие исторические примеры, говорящие о сути царской власти и ее божественном происхождении. Но тревожная фантазия отрока создает из затверженных библейских текстов и моих рассказов о прямом родстве Рюриковичей и римских кесарей. И все это для торжества мистической идеи Москвы – Третьего Рима – идеальный фантастический мир, куда Иван уходит, как пророк Моисей на гору Сион, отдыхать и торжествовать духом от своих повседневных недетских страхов, поражений и унижений. Один случай с Иоасафом в его спальне чего стоит – такое вовек, до самой смерти не забывается. И, отринув страхи и ужасы боярской грызни, отрок Иван в своем фантастическом преломлении созерцает величественные образы ветхозаветных избранников и помазанников Божьих – Моисея, Давида, Соломона, Саула. И как страстно, излишне страстно старается, словно в зеркале, в образах пророков и царей, разглядеть свою царственную божественную фигуру этот отрок. Ему по сердцу озаренная блеском и величием его собственная царственная особа в подобном отражении. Отрок в своих фантастических видениях о собственном царстве чует своим сердцем и трепетной душой то, что не чуяли его предки, великие князья и государи московские. Как живо отрок почувствовал в себе царя в первородном библейском смысле, настоящего помазанника Божьего с царственным «Я есьм от Бога и римских и византийских императоров»… Как мистично его, отрока, царское происхождение и стремление венчаться на царство шапкой Мономаха, так и не менее мистичны поползновения о конце «династии последних Рюриковичей», о зарождении новой династии через тайну брака Ивана-государя – тем более в интересах всех, и латинян и иудеев, в том числе… Бывает так или не бывает, что интересы Руси православной совпадают с корыстными интересами латинян и иудеев «иметь на троне своего монарха» – для борьбы с османами, покорения мира и прочего?.. Вряд ли…

Мысли глубоко задумавшегося владыки оборвал вопрос звонким голосом отрока-государя:

– Владыка, давно хотел спросить тебя о поездке в Николин град – Можайск, на молебен к Николе Можайскому Чудотворцу… Помнишь, владыка, ты обещал мне сказать – был ли знак от Николы Чудотворца о моем скором восшествии на царство и превращении Николина града в Священный град Русских?..

Макарий, словно что-то вспомнив, легко ударил себя ладонью по лбу и торжественно сказал:

– Был, государь, знак добрый Николы Можайского Чудотворца! Быть царю русскому Ивану Четвертому, помазаннику Божьему, в Москве – Третьем Риме! Быть Священному граду русских по такому случаю, тем более, что не было до Ивана Четвертого царей на престоле московском…

– А какой знак подал Никола Можайский?.. – спросил совершенно серьезно отрок Иван.

– Улыбнулся Никола, услышав мои молитвы, государь. Град Священный повыше к небесам поднял и мечом сверкнул, как молнией при грозе. Возможно, мне так показалось, государь…

– Да не показалось тебе владыка… Так и должно быть – и первому Священному граду русских при скором восшествии на царство первого царя русского… Грозы царя, воистину Грозного… Деда моего Ивана величали Грозным за одно, меня ж с грозой сравнивать будут… Со столь же страшной грозой для врагов Руси, сколь и очистительной для святости Руси святой и православной…

– Пусть будет так, государь…

– Так, владыка… Вот и приспело времечко подумать не только о Третьем Риме, но и о Священном граде Николы – Бога Русского…

2. Первый друг

Интриги и козни придворные занимали Думу боярскую гораздо больше, чем дела государственные, внешние и внутренние. Владыка Макарий словно в воду глядел: быстро сдувало временщиков и жалка была их незавидная участь.

Как торжествовала партия Шуйских, когда после низвержения Ивана Бельского, вслед за старшим братом Василием Немым власть в стране перешла к его младшему брату Ивану Шуйскому. Еще год назад при помощи владимирского и новгородского войска Ивану Шуйскому удалось свергнуть вместе с главой Думы Иваном Бельским и митрополита Иоасафа, сторонника нестяжателя Максима Грека и ставленника партии Бельских. Только поставленный новым властителем в митрополиты Макарий Новгородский, с опорой на тех же новгородских дворян, участвовавших в мятеже 3 января 1542 года, устранил Ивана Шуйского так неприметно и невозвратно, что, ссылаясь вначале на обрушившуюся на него тяжкую болезнь, тот сам отказался от власти, попросту перестал появляться в Думе.

А потом всеми забытый и заброшенный князь Иван тихо и быстрехонько умер в полной неизвестности и забвении… Свято место пусто не бывает… Как никак плодами переворота продолжала пользоваться победившая в войне с партией Бельских партия Шуйских. Потому освободившееся место старого правителя Ивана Шуйского с молчаливого согласия соперничавших партий Глинских и Захарьиных заняли его родственники: князья Иван и Андрей Михайловичи Шуйские, а также Феодор Иванович Скопин-Шуйский.

«Новые Шуйские» в отличие от старых матерых и крепких воевод-братьев Василия и Ивана, успевших отличиться и в воинском деле, и на хозяйственном поприще, уже не имели никаких государственных достоинств и даже не пробовали заслужить хоть какое-то уважение своих сограждан, любя только власть ради власти и господство ради господства. «Новым Шуйским», явным лидером которых стал сосланный когда-то Еленой Глинской в первый месяц ее правления князь Андрей Михайлович, не требовалась даже признательность юного государя Ивана за хоть какое-то усердие в делах Отечества Русского. Все свои силы и навыки «новые Шуйские» употребили только на интриги и козни в Думе, чтобы, играя на давней вражде и несговорчивости боярских партий, не допускать видимых противоречий и открытых поползновений на власть. Как изощрялись они, чтобы допускать до отрока-государя только единственно преданных Шуйским людей, отсекать далеко на подступе к «опекаемому» отроку всех достойных государева уважения, кто в скором времени мог бы быть опасен им государственной мудростью, благородством, смелостью и мужеством.

«Волчонок быстро растет, скоро превратится в настоящего матерого волка…» – такую фразу приписывали во дворе старшему опекуну князю Андрею, лидеру партии «новых Шуйских». Отрок Иван, необычайно остро чувствовавший тягость беззаконной опеки, всем сердцем ненавидел всех скопом Шуйских и особенно наглого, свирепого в гневе и бесцеремонного князя Андрея Шуйского. «Матушка Елена Андрея Шуйского почему-то люто возненавидела, и мне ее бешеная ненависть передалась – почему так, может, за наглость, вероломство, предательство?» – таким мысленным вопросом терзал себя тринадцатилетний отрок.

Правда, его злую фразу насчет «волчонка» Иван быстро переосмыслил и ловко переиначил по-своему. Это произошло после того, когда он задумался о своей судьбе. После беседы с Макарием. поведавшем ему о добром знаке деревянного Николы Можайского Чудотворца: блеснувшего – после мольбы владыки о венчании на царство своего ученика – небесным мечом в руках.

«А еще Никола град Отечества вознес после моления владыки… – подумал Иван. – В конце концов, грозовой меч, как, впрочем, и сам Царь Грозы, нужен только для защиты православного Отечества, его земель, его народа и веры отеческих гробов… Шуйским во главе с наглым и беззастенчивым хапугой Андреем наплевать и на защиту Отечества, и на веру, и на благосостояние подданных… Ой, как им не по сердцу будет новый царь-государь очистительной грозы над Отечеством… Волчонком обозвал меня князь-волкодав Андрей, пусть будет по его разумению… Пока с матерым волкодавом подрастающему волчонку не справиться, только волкодав старится и глупеет, теряя свои зубы и тупя некогда острые когти… А с юным волком-государем и дряхлому князю-волкодаву, думающему только о своем собственном брюхе, уже несдобровать… Волчонок наберется жестокости и властолюбия своих династических предков – византийских и римских императоров… Недаром основателей Первого Рима Ромула и Рема вскормила волчица… Так что, если верить владыке Макарию, о преемственности царской власти Москвы – Третьего Рима в московском царе обязана течь и волчья кровь – через молоко матери-волчицы… Волчонок?.. Пусть будет по-вашему – волчонок… Берегись растущего волчонка наглый и злой на язык князь-волкодав Андрей Шуйский со своим боярским собачьем отребьем – волчонок, став настоящим волком, еще посчитается со всеми вами…»

Отмеченный при рождении блестящими дарованиями, острой восприимчивостью, страстной, раздражительной натурой, самолюбивый Иван после смерти матушки уже с самого раннего детства был предоставлен самому себе и развивался быстро и преждевременно во всех отношениях. В его тринадцать лет душа уже алкала любви и, к сожалению, не могла найти предмета всецелого обожания. Как пытливый мозг отрока требовал пищи и находил ее в погружении в Библию, историю царств Давида и Соломона на иерусалимском престоле, Августа, Константина и Феодосия на римском и византийском, так и душа Ивана в предвкушении великой любви нашла пищу и отдохновение в юношеской дружбе.

Душевным расположением Ивана успел завладеть думский советник Федор Воронцов, младший брат опекуна-боярина Михаила Семеновича Воронцова. Федор был старше и опытней Ивана, но с какой-то поры, когда в их сердцах случайно и неожиданно возникла искорка понимания и признательности, между ними установились теплые дружеские, чрезвычайно близкие и приятные отношения.

Иван потом неоднократно вспоминал, когда в его сердце возникла эта странная искорка. Федор искренне, без всякой задней мысли выразил свое восхищение юным государем за то, что тот в столь раннем возрасте мог самостоятельно, без всяких учителей, прочесть и изучить священную церковную и римскую историю, чуть ли не все творения святых отцов и древнерусские летописи.

Ничто так могущественно и вдохновляюще не действует на чувство, ум человека, как безыскусная похвала, восхищение юным талантом, преклонение перед ним. После такого искреннего признания Федора отроку Ивану и в самом деле показалось, что он стал еще умней, образованней, талантливей, наконец, и мысли новые и стремительные с необыкновенной быстротой рождались в государевой голове, чтобы поразить и восхитить собеседника.

Разговор об истории Первого и Второго Рима свернул на новую колею, и Федор Воронцов, кроме восхищения эрудицией и тонкостью исторических оценок Ивана, проявил незаурядный дар слушателя в задушевном понимании с полуслова самых изощренных политических и династических коллизий. Замечания его во время речей Ивана были изящны, тонки и остроумны настолько, что побуждали государя на новые и новые размышления – и разговор их мог показаться неистощимым.

Неожиданно Федор задал странный, озадачивший Ивана вопрос:

– Что тебя движет, Иван, так глубоко изучать библейские и римские сюжеты о царствах и царях, древние русские летописи о княжествах и князьях? Как будто твоя голова занята одной испепеляющей мыслью о борьбе за престол, династических войнах, о своих правах, о бесправии врагов, о том, чтобы дать силу своим правам и доказать бесправие противников, обвинить их – не так ли?

Иван был потрясен и обрадован одновременно, взволнованно подумав: «Наши с Федором души воистину настроены на один лад, так тонко и великолепно настроены, что легкое, казалось бы, совершенно случайное прикосновение к какой-либо одной струне одного из нас моментально находит отголосок, чистейший ясный отзвук в другом… Это душевное понимание, восхитительная душевная гармония – от Господа… То, чего я был лишен с первых лет жизни – душевного взаимопонимания с несчастным братом – оказалось мне предписанным в теплом дружественном общении и душевном созвучии двух близких душ…»

Иван порывисто обнял за плечи старшего друга Федора сказал, как на духу, все, что скопилось у него на этот счет на душе:

– Друг мой Федор, как всегда, ты оказался прав… Во всем, что я ни читал – в церковной, римской и русской истории, я искал священных доказательств в пользу своих попранных царских прав… Занятый рассуждениями на этот счет, мыслями о нелегкой борьбе за свои права искал и до сих пор ищу средства выйти победителем в этой борьбе, войне, если хочешь… Ищу везде… И знаешь, где я нашел главные доказательства в пользу своей царской власти, против беззаконных своих слуг-бояр, отнимавших эту власть у меня… Вспомни, Шуйские Василий и Иван, Бельские, сейчас Андрей Шуйский – все они эту власть у меня отнимали, на правах опекунов… И вот даже против могущественных опекунов я нашел свидетельства и доказательства их ущербности и корыстолюбия, что противны Господу… Знаешь, Федор, где нашел?

– Где же, государь?..

– В Священном писании, Федор… Потому и Библию наизусть знаю – от корки до корки… Владыка Макарий, сам назубок ее знающий, строго проверил меня… Говорил, много знавал он балаболов, якобы затвердивших Библию… Так вот, я не из тех балаболов…. Известно, что слабы и тщеславны людишки – приписывают присваивают себе то, чем не владеют, на что прав не имеют… Тебе первым, друг мой Федор, я признался, почему наизусть выучил Священное Писание – чтобы в сердце моем проросли доказательства правоты моей царской власти против беззакония бездарных слуг-опекунов… Так-то, мой друг, даже владыка Макарий не знает о том… Его знание наизусть Библии даст силы святые помочь своему Отечеству утвердить меня на царском престоле… Только когда это будет?.. Я больше о врагах своих думаю – как их переиграть и на место поставить…

Федор со смущенной улыбкой, стыдливым румянцем на щеках с восхищением выдохнул:

– Государь, признаюсь честно, от всего сердца, никак и никогда до наших задушевных бесед не думал, что ты так умен и образован…

Иван тоже неожиданно залился густым стыдливым румянцем и залепетал странные слова признательности и благодарности:

– Ну, что ты, что ты, друг мой верный… Это я тебя должен благодарить больше… Никто меня так не слушал и не побуждал к рождению мыслей поразительных… Я сам в полете мыслей, как на крылах, возвысился… Да не я один в нашем разговоре летал… Мы с тобой оба парили в заоблачных высях…

Пока государевы уста что-то лепетали – восторженное признание в дружбе и любви, или нечто подобное – только что родившиеся мысли Ивана делали новые пируэты. «Как сладко зарождение дружбы двух родственных душ… Сегодня вдруг я сам осознал свое новое рождение – в товариществе, в понимании… Созвучие душ так редкостно, почти невероятно… И вот это созвучие произошло… Даже в том наше созвучие, что Федору нельзя было мне не сказать свои восторженные похвалы моему уму и таланту, а мне нельзя было их не принять, ибо неприятие похвал было бы так же фальшиво, как и замалчивание их… Созвучие дружеских душ удивительно и волнительно… Как прекрасно, что мы с Федором находим отчаянное удовольствие именно в чистейшем и ясном звучании различных тонких душевных струн, которые мы затрагиваем в наших доверительных беседах… И мы готовы говорить и говорить вечно, будто никогда не наговоримся… Будто оторвут нас друг от друга – и не сумеем мы выговориться в дружеском святом порыве, когда души нараспашку и струны обнажены для счастливого чудесного созвучия… Боже, мне кажется, что нам недостает времени, возможно, даже слов любви, чтобы выразить друг другу все искрометные мысли и чувства, которые вырываются наружу из глубины наших обнаженных душ… Созвучие струн душевных, душ мятежных и нежных вдохновляет на подвиги, ибо чувство дружбы всесильно…»

Установление теплых дружественных отношений между Федором Воронцовым и государем Иваном не могло не остаться незамеченным при дворе. Шуйские сведали, что расположение юного опекаемого ими государя завладел думский советник Федор Семенович Воронцов, брат опального опекуна-боярина Михаила Семеновича, что могло как-то ущемить права их партии и лично князя Андрея Михайловича Шуйского. Иван обратил внимание, что при посторонних под неприязненными взглядами Андрея Шуйского, Федор Воронцов даже нарочито не обращает на государя никакого внимания. Но сразу после убытия князя Андрея, как только случалось остаться без лишних глаз и ушей сторонников партии Шуйских, Федор приглашал Ивана в уютный уголок дворцовых палат – и они, позабыв про все на свете и не замечая, как стремительно летит время, бросались в свои раскованные беседы и рассуждения.

Они тянулись друг к другу, и это было видно невооруженным взглядом… Шуйские и их сторонники к этим живым доверительным беседам не допускались – и все это вызывало их неприкрытую ревность, зависть и даже приступы злобы и ненависти к Федору Воронцову…

Федор с Иваном могли часами напролет говорить о священной церковной истории, писаниях святых отцов, о Геродотовой Скифии, летописной жизни древнего Русского государства… Меняли темы бесед, и также живо и остроумно толковали о будущей жизни, о возводимом, пока недостроенном Третьем Риме, об искусствах, о народных праздниках и обычаях… И никому из друзей в голову не приходило жаловаться на собственные неудачи и проблемы…

Ивана уже с самых первых доверительных разговоров с Федором удивило одно наблюдение за своим другом: он мог бы воспользоваться своим положением близкого друга и попросить государя за себя или за кого еще… Только Федор словно зарекся ни просить, ни требовать, чтобы не бросить даже тени на бескорыстную юношескую дружбу, где не может быть места расчету, хитрости, продуманных нечистых ходов…

В Федоре Ивана всегда поражали сосредоточенное внимание собеседника, тонкое чувство понимания осознания, кто есть кто – кто государь, а кто простой советник Думы, потому и не лез друг государев в интриги и козни боярские, давал обтекаемые советы государю по сложным вопросам взаимоотношений с боярскими партиями… Только душу отводил, когда они с государем заплывали к дальним берегам их судеб и будущности русского государства, ибо в юности все силы души направлены скорее на будущее, чем на настоящее… Ибо не столь интересна в юности куцая синица в руках – подавай юности в мечтаниях хотя бы жаворонка, что поет высоко в небе…