Сборник рассказов и новелл из цикла «Личный духовный опыт» и «Разговоры по ту сторону»

Через несколько дней нашу округу облетело страшное известие: вся семья каких-то Свиридовых – муж, жена, бабушка и две дочери – отравилась грибами. Тогда я впервые услышал пугающее название: «бледная поганка». В живых остался только сын. Это и был тот самый Свирид. В дальнейшем, насколько я знаю, он попал в детдом и по прошествии лет был осужден за убийство. А в итоге сгинул где-то на рудниках.

Испытывал ли я угрызения совести? И да, и нет. Рос ли я жестоким ребенком? Нет, скорее экспериментатором-естествоиспытателем. Кто в детстве лапки-крылья мухам не отрывал? Я не говорю о тех крайностях, когда бездушные дети четвертовали кошек посредством привязывания их за лапы к дверям соседей по лестничной площадке, а потом нажимали на все звонки и убегали. Или сжигали, облив бензином, повешенных домашних питомцев под окнами их хозяев. Я сам таких в отрочестве бил и презирал.

В каждой избушке свои погремушки. И в нашем городе не все было гладко с воспитанием молодежи. По большей части улица растила нас. Отдельные кварталы были наводнены амнистированными уголовниками, химиками (рабочих рук не хватало в первые послевоенные пятилетки) – они тоже заводили семьи, у них росли дети с соответствующими нравами и генетической отягощенностью. Неокрепшая душа «благополучных» детей как губка впитывала все плохое и запретное. Дьявол-искуситель со своим яблоком не дремал. Я с другими ребятами хулиганил на стройках, лазал по подвалам и из вентиляционных окошек стрелял из рогаток по прохожим, взламывал сараи и погреба, разорял чужие огороды.

Но вместе с тем, жалеючи таскал в квартиру раненых птиц, котов и собак, меня не смущали лишаи на их теле, сыплющиеся на пол блохи. Я откармливал несчастных даже редким в доме деликатесом, пил с ними из одного блюдца молоко, клал в свою постель, ругался с возмущенными родителями – грозился уйти из дома вместе с Шариком, Стрелкой, Белкой или Рыжиком. Плакал, когда мама ночью уносила очередного постояльца на окраину города или увозила в деревню, если завод отправлял своих сотрудников «на свеклу». Я не оправдываюсь. Свинья везде грязь найдет.

На много лет мой Дасмож замолчал. Он не реагировал ни на какие просьбы. Я очень переживал, догадываясь о причине. Нельзя желать людям зла! Я пытался всячески задобрить своего таинственного и всесильного покровителя: делал в его честь талисманы, плакал и обещал исправиться. А однажды, дойдя до отчаяния, даже принес в жертву вороненка, вмерзшего лапками в лед. Я долго отогревал его ладонями и дыханием у батареи в подъезде, но видел, что обмороженная птица умирает. И тогда решился: чтобы прекратить ее мучения, я резким движением свернул тонкую шейку, провернул ее вокруг оси несколько раз, приговаривая: «Я делаю это ради тебя, Дасмож, вернись ко мне!». В ту пору я уже учился в пятом классе.

…Друг вернулся когда мне исполнилось восемнадцать. Меня арестовали за разбой. Длинная история, не стану утомлять вас подробностями, как докатился я до жизни такой. Две смежные статьи УК РСФСР обещали от семи до пятнадцати лет лишения свободы, а в особых случаях (если следователь постарается и навешает лишнего) предусматривалась и высшая мера – расстрел. И только в этом диапазоне я мог рассчитывать на варианты. Была зима. Предстоял суд, и по прогнозам адвоката мне могли дать в лучшем случае семерик. Но за мной числилось еще много грехов, никому не известных. Я боялся, что они вскроются на следствии. Тогда бы мне «светила вышка». Я молил Бога, чтобы этого не случилось. Доведенный самим собой и ситуацией, созданной мною же, до отчаянья, я вновь обратился к почти уже забытому Дасможу.

В новогоднюю ночь, за несколько дней до окончания следствия и за два месяца до суда, я обратился к нему, проникнутый искренним раскаянием. Хотите знать, в чем оно заключалось?

Я бредил во снах и заговаривался наяву, от меня шарахались сокамерники, от моего дела отказывались адвокаты, а вертухаи-тюремщики считали сумасшедшим. Про себя и вслух я твердил одно: с меня хватит случившегося, нескольких месяцев заточения уже изменили меня предостаточно, я отсидел свое и сполна понес наказание муками совести, и, если бы чудесным образом меня выпустили на свободу, я искупил бы свой грех, творя только добро. Я плакал по своим родителям, сознавая, сколько горя принес им. Я искренне готов был отдать всего себя в жертву людям. Но каким образом – тогда еще не знал. В кульминационный момент своих терзаний я не выдержал внутренней трагедии и лег животом на заточенный супинатор от сапога. Бессильная ярость на себя, отчаяние и истерика. И никакого расчета – ни на то, что острое стальное полотно может дотянуться до брюшной аорты, ни на то, что в четырехместной камере я оставался некоторое время один. Единственный сокамерник, вызванный на свидание с родственниками, должен был появиться только через час, а вернулся намного раньше.

Несколько месяцев в тюремной больничке: операция, нагноение, повторная операция, авитаминоз, незаживающая рана, флегмона брюшной полости, снова операция. В результате – обезображенный живот, превратившийся в сплошной фиолетово-красный рубец и изъеденный гноящимися свищами, отправка в общую камеру на шестьдесят человек. Драка с заточками, проникающее ранение в мой многострадальный живот, и вновь больничка… Теперь я умирал от сепсиса.

И вот, в новогоднюю ночь, между учащающимися провалами в горячечное забытье я позвал Дасможа и попросил почти невозможного, нет, не подарить мне жизнь: «Дай мне свободу через три года, я отлежусь, подлечусь и буду человеком». Я назвал точную дату, она кое-что значила для меня…

Александр надолго умолк. Слушатели терпеливо ждали продолжения, пока один из них не встал и не произнес требовательно:

– Ты призван быть равным нам, Саша, и если ты не принимаешь правду своей жизни, значит, ты не готов. Решай или уходи.

Этого оказалось достаточно, чтобы рассказчик продолжил. Он даже не изменил позы, словно команда «замри» сменилась другой – «отомри»:

– …Это была дата первого убийства в бандитский период моего грехопадения. Пусть он и был негодяем, как и я, не важно. Но я собственноручно лишил его жизни.

Мне захотелось привязать момент выхода на свободу именно к этой дате – дате отнятия мною чьей-то жизни. После заключительной фразы: «Я верю тебе Дасмож, я помню о тебе всегда, да сбудется мое желание!», как и полагалось, я должен был забыть свою просьбу, но не сделал этого…

На сей раз я почти не верил в чудо. Но день в день оно случилось. Приказ Верховного Совета РСФСР о помиловании был подписан именно за этой датой. Да, прошение о помиловании я подал загодя, как и было заведено среди зеков, но шансы были так малы, а сроки рассмотрения прошения настолько нереальны, что, когда пришла бумага с приказом, в недоумении были и зеки, и администрация колонии…

Александр остановился у одного из зеркал, прислонился к нему плечом и принялся рассматривать свое отражение. Его осанка и лицо выражали внутреннюю силу, спокойствие, достоинство и мудрость. Только в глазах таился слабый отблеск неуверенного пламени свечи, что выдавало глубоко запрятанную боль, тоску и одиночество. От Комнаты невозможно что-либо скрыть.

– И как же ты искупил свою вину? – задала вопрос девушка по имени Ирина.

– Я поступил в медицинский институт. Не сразу, конечно, два года пришлось поработать на промышленном предприятии простым рабочим, закончить ПТУ… Восстановился в комсомол, подал заявление в партию, несмотря на биографию… Хотел уйти добровольцем в Афганистан, война тогда в разгаре была. Не пустили. Смешно? По болезни не прошел. Последствия того ранения… Староват я уже был для института, и прошлое подкачало, но приняли. Долго готовился, даже школьную программу, начисто забытую, заново прошел. На репетиторов всю зарплату пролетарскую отдавал. Короче говоря, поступил. Стал врачом, работал. По призванию, по совести, с душой… Но считаю, до сих пор еще не искупил греха, хоть часто мысленно вхожу в трамвайный вагон, наполненный пострадавшими по моей вине людьми. Есть такая психотехника покаяния и прощения. Я подхожу к каждому фантому, смотрю в глаза и молю о прощении… Жаль, что в действительности такого вагона нет. Меня все простили, кроме одного человека. Кроме одного. Он давно умер, и в том моя вина…

Вновь рассказчик умолк. И вопросов к нему ни у кого не было. Только чего-то все же не хватало в цепочке описанных событий, и Александр заговорил вновь, словно искал этого недостающего звена.

– Много воды утекло. Я никогда всерьез не задумывался о Дасможе. Я не знаю, кто это или что. С просьбами к нему больше не обращаюсь. Наверное, серьезных поводов больше нет. Или пока нет. А еще боюсь, что Друг бросил меня, непутевого. Лишь иногда мысленно проговариваю, да и то почти механически, свое заклинание по ночам, если мне не спится: «Я верю тебе, Дасмож, я помню о тебе всегда, да сбудется мое желание!» И засыпаю.

Но в душе моей присутствует твердая убежденность, что однажды мы встретимся вновь. Кажется, об этом тоже, помимо всего прочего, шла речь в нашей первой беседе, подробности которой не сохранила детская память. И когда встреча состоится, я узнаю наконец, что это за явление – Дасмож. Наверное, что-то очень личное и, одновременно, вселенское. Когда мы задумчиво рассматриваем на фоне голубого неба движущиеся облака, то их причудливые комбинации совместно с нашей фантазией иногда порождают совершенно неповторимые картины… Будто кто-то заключает с нами некий тайный и очень интимный союз. Но небо от этого не перестает быть общим для всех. Оно бесконечно.

– Я знаю этого человека, – поднялся со стула один из присутствующих и направился к рассказчику. – Он равен нам.

Рассказчик вскинул голову, внимательно и долго разглядывал подошедшего к нему мужчину, отшатнулся, тихо ахнув, и прикрыл веки, из-под которых блеснула слеза.

Казалось, что все облегченно вздохнули. Никто не смел выступать в качестве судьи, кроме разве что жертвы злодейства давних-давних лет. Комната мудра, случайностей в ней не бывает. Если кто-то стремится в нее попасть, значит, там его ждут.

– Спасибо, – прошептал Александр и бессильно опустился на колени, одной рукой опершись о длинную тесаную лавку. А, может быть, скамью для подсудимых…

И снился нам с Саввой сон

Как грустно, туманно кругом,

Тосклив, безотраден мой путь,

А прошлое кажется сном,

Томит наболевшую грудь…

– Савва пришёл! – радостно воскликнул один из присутствующих и выступил вперёд, навстречу грузноватому человеку с седой, коротко стриженой головой. Умные и немного лукавые глаза оглядели присутствующих. Во всей внешности пожилого,  относительно других, мужчины просматривалась интеллигентность, некая породистость и бывалость. Недельная небритость только добавляла шарма. Он стоял, опираясь на массивную палку с резным набалдашником и склонив голову на бок. Ни тени замешательства, ни удивления, ни вопроса на спокойном и обаятельном лице. Видимо, гордый нрав не позволял выдать эмоциональное напряжение, которое испытывает каждый появившийся в Комнате впервые.  Кажется, он даже не услышал восторженной реплики подошедшего к нему здешнего завсегдатая.

– Савва, ты узнаёшь меня? Нет?

– Он не может тебя помнить, потому что, думаю, ошибся дверью. Или это какая-то случайность, такое тоже бывает. А ты здесь не в первый раз. Так лучше не обниматься лезь, а  подумай, чем помочь человеку.

Савва с любопытством слушал разговор незнакомых ему людей и продолжал выжидать разрешения непонятной для него ситуации.

– Да-да, его надо отвести… Но я этого никогда не делал!

– Но ты единственный, кто узнал его, кто хотел его видеть, значит, ты ближе к нему, чем другие присутствующие.  

– Придётся тебе постараться – поочередно давали неуверенные советы обитатели Комнаты.

– Сам он не решится и дорогу не найдёт, так ведь и будет стоять в растерянности и страхе.

– Ты хоть что-то знаешь, а он – ничего. Помоги ему.

Савва слегка качнулся, вскинул подбородок, не меняя выражение лица. Создавалось впечатление, что он хоть и слышит, но не всё правильно понимает. Смысл же последней фразы, кажется, дошёл до его сознания и некоторым образом возмутил. Но поскольку страх и растерянность всё-таки имели место, негодовать и опровергать сказанное Савва не стал. У него не было достаточных сил для участия в разговоре. Только чувство собственного достоинства, как последнюю опору и щит одновременно, не выпускал он из своих рук. И ещё грабовую палку, способную стать в любую секунду хоть каким-то оружием.

– Идёмте, Савелий, – осторожно взял его под руку узнавший его человек, – я провожу.

Но Савва гордо отдёрнул локоть, не позволяя дотрагиваться до себя, и всё же двинулся вослед незнакомцу, вызвавшемуся в качестве провожатого.

Замысловато преломляясь во множестве зеркал и словно тая в них, шествующая пара исчезла. Их путь был неведом остальным. Но уверенность в том, что один из них, а именно провожатый, вернётся, не вызывала ни у кого сомнений. Как и то, что второй, которого звали Савва, отправится дальше по строго индивидуальному маршруту и обязательно найдёт то место, откуда ему откроются парадные двери и в нашу Комнату, и во многие другие.

* * *

Мы так и шли, выйдя из «Зеркальной Комнаты» – я спереди, Савва чуть сзади. Честно говоря, мне с самого начала было неведомо, куда мы шли. Интуитивно я знал только общее направление и что у Комнаты есть не только вход, но и выход. Вот как раз этот факт и должен был бы меня волновать. Однако ж нет. Почему-то я был спокоен.

И мой спутник по мере продвижения вперёд постепенно успокаивался – это чувствовалось по его дыханию. Кроме того, несколько раз он порывался что-то сказать, возможно хотел загладить неприятный момент, когда проявил по отношению ко мне некоторую несдержанность в Комнате.

Прошло ещё немного времени, и он заговорил.

– А я вспомнил тебя, Александр. Мы в каком-то роде… встречались однажды.

– Да. Это было так давно, что немудрено забыть.