Степь 2. Расцвет. Часть вторая

– Апити, – вполне приветливо обратился он к ней, – вот скажи, зачем ты это делаешь?

– Чё? – переспросила та, осматриваясь по сторонам, всем видом показывая, что не понимает о чём речь.

– Зачем ты заставляешь «это самое» при виде тебя вечно вскакивать как у бешеного жеребца? – спросил он бесстыжую напрямую, глядя в её маслянисто серые глаза и не желая больше ходить вокруг да около.

– А чё? – повела плечиками местная колдунья, взаимно решив поиграть в предложенную игру, и так же вперила наглые зенки в глаза рыжему дознавателю, – тебе чё жалко чё ли? У тебя не убудет, а мне нравится.

С этими словами соблазнительно крутанулась и пошла дальше по своим ведьминым делам, расплывшись в ехидной улыбочке. Вот и поговорили, называется. Вот и разобрался со своими проблемами.

– Прекрати! – заковылял он в след издевательнице, буквально крича бесстыднице в спину, – он у меня уже болит.

– Гляньте на него, – тут же отреагировала белобрысая на его страдальческие вопли, не останавливаясь и не оборачиваясь, – болит он у него, видите ли. Не тереби руками вот и не будет болеть.

– Ничего я не тереблю! – чуть не заорал обиженный Кайсай.

Она остановилась. Кокетливо обернулась. И всё с той же ехидной улыбкой уставилась ему на кожаные штаны, как раз в то место куда он прижал обе руки, как бы удерживая «торчок» чтобы не выскочил. Заметив пристальный взгляд ведьмы, рыжий тут же отдёрнул руки от надоедливого «позорища» и поднял вверх, показывая пустые ладони. Кайсаю вдруг стало стыдно до безобразия, будто еги-баба поймала его на месте преступления, хотя это было совсем не то что она подумала. Он просто.… Ну, в общем, опять облажался.

Следующий раз Кайсай набрался смелости и решил подойти к проблеме с другой стороны.

– Апити, – обратился он к голой ведьме, как бы между прочим, нейтральным и абсолютно безразличным голосом, – а почему ты никогда не одеваешься? Тебе не холодно?

Он надеялся где-то в глубине души, что если вынудит одеться бесстыжую колдунью, то его ненавистный отросток, наверное, прекратит реагировать на еги-бабу. Но не тут-то было.

– Я у себя дома, гость. Как хочу, так и расхаживаю, – ответила дева также запросто и обыденно, – я всегда так хожу. Удобно и ничего не мешает. Сам попробуй, глядишь понравиться.

Какая бешеная муха укусила Кайсая, он тогда не знал, и после случившегося не мог объяснить, но толи из принципа, толи от безысходности тут же взял и разнагишался. Полностью. И как только в психе скинул с себя последний сапог, зашвырнув его с ноги в разросшиеся кусты и стараясь себя всего продемонстрировать с презренной ухмылкой, чтобы та подавилась его хозяйством, ну естественно в переносном смысле, как утомившийся «позор» его обмяк, повис, а чуть погодя и вовсе скукожился.

А эта белобрысая дрянь принялась хохотать, тыкая пальцем в измельчавшее мужское достоинство, да так заливисто и обидно, что Кайсаю захотелось чем-нибудь прибить эту сволочную ведьму притом самым изощрённым способом и несколько раз подряд.

После этого так и ходил по округе всё то время, что гостил у еги-бабы поправляя здоровье и откармливаясь на дармовых харчах, и больше этот «огрызок позора» даже ни разу не дёрнулся, похоже, вообще забыв, как это делается.

Кулик о своих переживаниях на эту щекотливую тему помалкивал и старательно делал вид будто голая и соблазнительная молодуха его железную психику совсем не задевает, но всякий раз старался держаться подальше от непредсказуемой ведьмы, то и дело уезжая на своём коне кататься в поля и проведывать парочку скакунов, всё это время так и пасшихся на том поле как привязанные.

Кайсай шёл на поправку быстрее чем ожидалось, и он даже не считал это за чудо, понимая кто занимается его лечением. Отношения с «меченой» еги-бабой после того, как он разделся, урегулировались сами собой. Голая ведьма стала для него привычным делом и реагировал рыжий на раздетую деву как на ободранную от коры берёзу. Только дерево жалко, а эту, ни разу. А вот отношения с Куликом Кайсая наоборот почему-то стали напрягать, но не в смысле, что рыжей поменял ориентацию, здесь дело оказалось в другом.

С одной стороны, этот парень считай ему новую жизнь подарил, и он пацану признателен, и чувствовал, что чем-то даже обязан. Но с другой, рыжий всю жизнь провёл в одиночестве, предоставленный сам себе. Даже дед, что его учил и воспитывал в душу никогда не лез, да и в свою не пускал. Так и жил с ним всю жизнь почти с самого малолетства как ни с родным. Да они в общем-то такими и были.

В точности Кайсай про своё родство с дедом никогда не спрашивал. Отца вообще не знал, а мать уже почти не помнил. Так лишь в общих чертах. Маленьким ещё бегал, когда её не стало, а куда делась, не понятно. Чуть-чуть помнил тётку, что его подобрала. Детей её помнил, но тоже плохо, только мельком вспоминая какие-то детали, потому что вскоре пришёл дед и его забрал.

Сначала они долго ездили вдвоём. Вот эту постоянную кочевую жизнь рыжий уже помнил, а потом вдруг осели в этих краях за рекой, обустроились и стали жить. Кайсай сначала думал тоже ненадолго, временно, а оказалось навсегда.

С самого раннего детства, когда он что-то начал осознавать в собственной жизни, дед никогда не проявлял к нему даже капли родительской теплоты или хоть какой-нибудь родственной заботы. Рыжий вообще не знал, что это такое, лишь изредка вспоминая странную теплоту мамы и тётку с её детьми, и то в большей части во снах.

Дед всегда обращался с ним холодно и жёстко, воспитав в пацане точно такое же отношение к окружающему миру. Кайсаю не было знакомо ни чувство доброты, ни чувство жалости и тем более понятие чего-то родного. Когда подрос до начала понимания, творящегося вокруг него, то узнал от пьяненького деда, что, воспитывая и уча его боевым премудростям, этот старый хрыч просто выполняет какой-то особенный зарок, отвертеться от коего не мог при всём желании.

Кайсай вырос диким и нелюдимым, злым и беспощадным ко всему миру, к тому, который он абсолютно не знал, впитывая в себя как губка познания о творящимся за пределами забора их заимки лишь с рассказов деда, отзывавшегося о большом мире исключительно негативно. Наставник даже себя заставлял его ненавидеть, пресекая в корне малейшую привязанность.

Даже когда провожал Кайсая в путь, по сути, прощаясь с воспитанником навсегда, сделал это с неким облегчением. Будто избавился наконец от рыжего как от чего-то тягостного.

Прожив с дедом всю свою недолгую жизнь, рыжий так и не узнал, как его по-настоящему звали! Он всегда так и обращался к нему – дед, и ни как иначе, а тот по-другому и не откликался.

Кулик совсем не соответствовал его пониманию людей и казался каким-то мягким и светлым. К Кайсаю относился уважительно, даже услужливо, стараясь во всём раненому угодить, но вместе с тем, тут же мучаясь стыдом от излишней как ему казалось навязчивости.

Рыжий привыкшей всё делать самостоятельно и никогда ни в чём не испытывая помощи со стороны, от его заботливости в глубине души раздражался. Но держал себя в руках и вида не показывал, что ему не нравится такая обходительность. В то же время постоянно чувствовал себя обязанным, абсолютно не понимая мотивов поведения белобрысого.

Да и ведьма, несмотря на свою, казалось бы, пагубную сущность, вела себя с ним совсем не соответствуя стереотипу, заложенному в голову рыжего с детства. По сути дела, только что начав по-настоящему жить, вырвавшись за приделы дедовой заимки, Кайсай сразу столкнулся с реальным миром, о котором, как оказалось, он вообще ничего не знает. Мир предстал перед ним не таким, каким себе представлял. Рыжий неожиданно понял, что дед либо его обманывал, либо его стараются обмануть эти двое. Но чем больше Кайсай наблюдал и анализировал Кулика и Апити, тем больше склонялся к тому, что врал дед, притом сознательно.

Положение в отношениях с белобрысым сложилось нестерпимо тягостным и Кайсай решил, что надо бы об этом с приятелем потолковать по душам. В конце концов он ничего не потеряет, а вот приобрести или разобраться в себе может получиться.

– Слышь, Кулик, – начал он как-то разговор, присев к белобрысому на поваленное дерево, – тут такое дело. Нам с тобой надо почестному поговорить и разрешить наши отношения.

– А какие у нас отношения? – переспросил Кулик, явно напуганный его словами, видимо решив, что товарищ хочет его прогнать.

– Да понимаешь, – замялся рыжий, вытягивая из себя тяжёлые слова, – благодарствую в общем тебе за спасённую жизнь. Глупо было помирать, даже не начав как следует жить.

– Да не за что, – потупился Кулик, почему-то покраснев и закусив губу, – разве ты поступил бы иначе?

– Не знаю, – тут уже рыжий замялся, и натужно усмехнувшись вполне искренне добавил, – я даже как-то об этом не задумывался.

Они замолчали. Разговор не клеился. Та беседа что он начал для снятия напряжения, только ещё больше добавила напряга.

– Понимаешь, – наконец решительно проговорил Кайсай, соображая, что раз уж начал говорить, всё равно придётся сказать, как не оттягивай, – я воин, Кулик. Воином воспитанный с детства. Притом непростой рубака – ратное мясо, а бердник из «особого» сословия. Понимаешь, бердник я! Меня с детства учили быть таким и никаким другим. Дед сказывал, что я вырос в настоящего, умелого почти как он… Хотя какой я настоящий после того, как в первой же стычке с малолетками, даже не в сражении на бранном поле словил стрелу в спину. Позорище.

И он с отчаянием рубанул рукой по воздуху.

– А кто такой бердник? – неожиданно спросил Кулик со всей своей нескрываемой наивностью.

Кайсай посмотрел на товарища с неверием, с таким видом мол, как можно такого не знать, но увидав по-детски заинтересованные блестящие глаза разом осёкся указывать ему на дремучесть. Немного подумал, а стоит ли объяснять? А если стоит, то как? В конце концов, махнул рукой.

– Да не важно, в общем-то. Воин такой – одиночка. Способный в стан врага пробраться никем не замеченным и один биться с целой оравой. Хотя у хорошего бердника до такого дело доходить не должно. Но если случится, то он из любого окружения может вырваться и при этом живым остаться. Тьфу ты! – рыжий тут же сплюнул от досады за ранение, при этом не желая того машинально пощупал поясницу.

– Да ладно тебе из-за этого себя корить, – постарался поддержать его Кулик, – тот урод не по-честному тебе в спину стрелял.

– Ты о какой честности говоришь? – неподдельно удивился рыжий, – какая честность может быть в бою? Там или ты его, или он тебя.

– Но вы ведь просто дрались, как все, по-пацански на кулаках и без оружия. Какой тут бой насмерть? Какое тут сражение?

– Ты о чём? – Кайсай непонимающе уставился на Кулика, – не бывает просто драки. Как и не бывает просто жизни. Любая жизнь – это бой на смерть с другими жизнями, – принялся он поучать белобрысого тому, что вдалбливал всю жизнь в его голову наставник, – или ты их для своей отберёшь или они твою схавают. Только так можно выжить в этом грёбанном мире.

– Не согласен с тобой, – неожиданно выдал ему Кулик после короткого размышления, – жизнь – это жизнь, а бой – это бой. Зачем их мешать в общую кучу. Живём мы среди людей, а бьёмся с врагами. Ни все люди враги. Так не бывает.

Эти слова совсем выбили уверенность из рыжего, потому что полностью противоречили его мировоззрению. Он что-то лихорадочно по соображал, а затем сдавшись, вспомнив свои выводы, что мир не такой, каким он себе его представлял, проговорил упавшим голосом:

– Вот и я о том же. Я с детства натаскан быть воином. Среди людей получается и не жил. Для меня все люди враги без исключения. От любого надо ждать нападения и быть готовым любого сожрать.

– Но я же не такой, – обиженно прервал его сосед по стволу.

Кайсай лишь неуверенно пожал широкими плечами.