Нежность к ревущему зверю

Лютров говорил медленно и неохотно, как от великой усталости, не замечая, что выглядит негостеприимно.

– О чем ты говоришь? Помоги мне раздеться…

Она прошла в комнату впереди него и огляделась.

– Ты один? – брови ее изумленно изогнулись.

– Уже нет. Теперь нас двое… – Лютров махнул рукой и подвел ее к креслу.

– Лена, ты не знаешь, по каким законам любят? – он указал рукой на экран телевизора, где молодые герои, сцепившись в «итальянском» поцелуе, никак не могли прожевать его. – Или это сплошное беззаконие?

– Вот уж не ожидала встретить тебя такого… Ладно Гай хандрит, он простудился, а ты чего? Случилось что-нибудь?

– Ничего не случилось… Просто у нее… не хватило духу стать моей женой…

– Ах, вот что… Она сама сказала об этом?

– Проще ведь ничего не объяснять, а взять и… исчезнуть. Она уволилась с работы неделю назад и…

– И ты, конечно, в панике… Позвони домой.

– У нее нет телефона…

– Сходи.

– Зачем? Что я буду говорить ей?

– Не паясничай… Я видела тебя в театре. У тебя было такое лицо, будто ты проснулся.

– Спасибо.

– Не на чем.

– Как видишь, ей наплевать на мое лицо… Но мне нехорошо, Лена. Когда мы втемяшились в грозу и Боровский выволакивал машину из геенны огненной, это бог, а не летчик, а я… которого Старик целовал, когда дарил эту игрушку, вон она… я, вместо того чтобы по-настоящему работать… думал о ней… Э, ладно. Гай знает, что ты здесь?

– А если нет?

– Ничего, да?.. Однажды эта девушка сказала мне: «Здравствуйте». В первый раз увидела и – «Здравствуйте»… А я вспомнил твои слова: «Как ты можешь жить один?» – и подумал: «Господи, если бы она полюбила меня!..» Но ничего. Ничего… Говорят, ко всему можно привыкнуть. Но я все-таки подожду ее, а?.. Дня три-четыре. С людьми всякое бывает… Чему ты улыбаешься? Я говорю ерунду?..

– Конечно. В ее возрасте не умеют по-бабьи подличать… Может, обидел ее чем-нибудь?

– Что ты!..

– Тогда все будет хорошо. А сейчас… налей мне чего-нибудь. Есть у тебя?

– О!.. Что скажет Гай?

– Пусть говорит, что хочет. Сегодня у меня есть причина распутничать…

– Господи, что ты говоришь? Какая причина?

– Твой день рождения, балбес!

– Леночка!..

Вытаскивая початую бутылку коньяка из буфета, он уронил стопку фарфоровой посуды. Жена Гая захлопала в ладоши.

– К счастью!.. Держи. Это тебе от нас, – она вытащила из сумочки и положила ему на ладонь золотые запонки. – Дай я тебя поцелую.

– Тоже от вас?

– Нет, от меня… Ну, расти большой и не будь лапшой.

– Спасибо, Лена. Я и в самом деле балбес. Обо всем забыл.

…Стоя у окна и глядя на затихающую улицу, Лютров вспоминал день годовщины гибели экипажа «семерки».

– Когда-то, за прорву веков до нашего времени, – говорил Гай, – в какое-то мгновение оставленной позади бездны времени родилась у человека страсть созидать. И что-то вышло из его рук первым – сосуд, игла, сеть, наконечник копья… Может быть, что-то еще, но они были, эти первые шаги… И вот теперь говорят: как далеко пойдет человек? Он уже прошел путь от наконечника копья к острию ядерной головки ракеты, от мечты уподобиться птице к оглушительно ревущему крылатому гиганту? Не слепы ли мы в безоглядной нежности своей к ревущему зверю? Убережет ли он человека?.. Но мы хотим быть сильными как раз для того, чтобы сохранить жизнь на этой теплой сиротливой планете, и мы должны работать…

«Ты прав, Гай. Оставим девиц с их благоухающей кожей и несказанно прекрасными лицами. Путь их… Все было позади – и хорошее и дурное… Тебя может забыть любимая женщина, но ты до конца дней останешься в памяти тех, кто разделил с тобой время полета, кто отдал ему все, что может отдать человек… Это навсегда с тобой, и те, кому потом предстоит жить на земле, не упрекнут нас в праздности.

Но… в чем ты можешь упрекнуть ее? Разве она была неискренна? Человек должен уйти, если не может любить… Когда самолеты не могут больше летать, их буксируют на дальнюю стоянку и забывают о них. Крылья теряют серебряный блеск, становятся свинцово-серыми, чехлы выжигает солнце, треплет дождь, мороз…

Но смогу ли я забыть тебя, Валера? Разве можно тебя забыть? Где ты?..»

Полетов на базе не было. Тучи жались к земле, аэродром не успевали очищать от снега. Еще затемно снегоуборочные машины принимались теснить и отбрасывать сугробы с бетонных полос. По пока их караван добирался до конца поля, снег успевал укрыть расчищенное пространство, и все повторялось.

Бездеятельность усугубляла состояние Лютрова, не позволяла хоть на малое время освободиться от угнездившегося в нем чувства обиды… «Как же так? – то и дело думалось ему. – Ведь она все позволила?.. Как же он может теперь не видеть и не слышать ее?..»

От нечего делать летчики день за днем толпились в комнате отдыха. Молча дымили над шахматами, лениво спорили, о чем придется, а во второй половине дня, когда давали отбой на полеты, все разъезжались.

В один из таких дней перед разъездом к Лютрову подошел Долотов.

– Леша, у тебя какая работа?

– Куда пошлют.

– Мне, понимаешь, уехать нужно на пару недель, – Долотов отвел глаза в сторону. – А тут Данилов уперся – надо программу кончать, в КБ эти полеты ждут… Вот-вот, говорит, погода будет. Жди… Смотри, как обложило.

– Что за полеты?

– Простые. Два на высотное оборудование – аварийное снижение, и два на малых скоростях для проверки работы закрылков. Небольшая модернизация… Слетай за меня, а? Может, погоды и не будет, я успею вернуться.

– Иди, скажи Данилову.

– Ага, я сейчас.

Долотов убежал, но тут же вернулся, нахмуренный, с побелевшими скулами.