Нежность к ревущему зверю

Косарев густо затягивается и предлагает, с хорошо выдержанной назидательностью;

– У тыща девятьсот двадцатом годе достал я у Севастополе суку. Чистых французских кровей. Блу-балтон, понял?.. А звали ие… Сейжермей Вторая… Так то была собака. Не сука, а, можно сказать, переворот в науке… Но все-таки пришлось эта… Обменять ее. На лошадь. У турка. Поскольку турок домой вертался.

– При чем тут турецкая лошадь?

– Ты слухай сперва… При том, что блу-балтон через месяц как ни в чем не бывало у конуры стоить!..

– Мокрая.

– Она тибе не Иисус Христос – пешком по воде ходить.

– И чего говорить?

– Ихто?

– Собака. Блу-балтон.

– О чем?

– Об турецкой жизни.

– Ваня, скажи этому сумасшедшему человеку, может животная Черное море переплыть?

– Как плавать.

– По-собачьему?

– Уполне. У нас врачиха по-собачьему пять часов плавала, жир сгоняла, чтоб женский вид по всей форме…

– Так то врачиха!.. Она, может, по науке, может, она американские пилюли глотала…

«Оказывается, вы еще живы, вы еще умеете говорить на этом дурацком милом родном жаргоне?..» – думал Лютров, улыбаясь, всматриваясь в возбужденные лица, и таким несказанно прекрасным, далеким эхом отзывались в душе их голоса.

У дядя Юры был потертый, но еще крепкий, устойчивый на волне ял с мотором, стоящим на кормовых шпангоутах, нещадно дымящим и вечно сырым от потеков масла.

Перед рассветом он спускал ял на воду и уходил в море ловить ставриду на самодур – «цыпарь». Но погода стояла теплая и тихая, рыба не шла. Иногда попадалась пикша пли катраны, Лютров видел разбросанные по двору остатки этой никчемной рыбы, над которой поработал трехколерный хозяйский кот.

И усыпляло и будило Лютрова море. Проснувшись, он натягивал синий спортивный костюм и шел к воде. Иногда вместе с дядей Юрой уходил в море и видел там восход солнца, священное действо рождения дня. Глядя, как розовеет и плавится выглаженная безветрием серо-стальная водная ширь, он думал, что всякое рождение в этом мире – рассвет: появление человека, животного, дерева. Всякое рождение – священно на земле, потому что сущность его – обретение света.

После возвращения с рыбалки он помогал старику вытаскивать ял на берег, относил в сарай тяжелые весла с веревочными петлями уключин, купался, пил чай и слушал городские новости в пересказе жены дяди Юры, глуховатой старухи Анисимовны. Она прониклась уважением к Лютрову за внимание к ее долгим рассказам о том, как было в памятном ей прошлом, и сводила к нему всякий их разговор. Они вспоминали общих знакомых, кого и да раскидало время, кто умер, кто жив и как живет.

Помянули деда Макара и всех, кто когда-то работал на Ломке.

…Иногда ночь заставала Лютрова высоко над городком и морем, на вершине Красной горки, рядом с мученицей-сосной, серо темневшей в месте надруба. Ее оголенные корни, высунувшиеся над обрывом и вновь ушедшие в землю, напоминали щупальца большого спрута. Лютров подолгу стоял там, в темноте, и глядел на восток, где от виноградных холмов медленно отделялась луна, превращаясь из медной в раскаленно-золотую. Небо в том месте, откуда она всходила, становилось все чернее, холмы терялись в этой черноте, зато море, в сторону которого луна поднималась, вздымаясь все выше, облекалось в зыбкую пелену света; сначала свет четко обозначал границу воды у берега, затем отступал, рябил и рыхлился, растекаясь по дали, бессильный охватить все обилие водной беспредельности.

После долгих ночных прогулок Лютров спал до тех пор, пока Анисимовна не принималась кормить кур, и тогда пробуждение выглядело потешно. Держа в руках зеленую миску с зерном, она проходила за дом, куда глядело окно комнаты Лютрова, и принималась верещать неожиданно писклявым голосом:

– Иду-иду-иду-нате-нате-нате-нате!..

Курами овладевало помешательство. Они срывались к ней со всех сторон двора, с ходу подлетывали, топча друг друга, кувыркаясь и падая, суматошно хлопая крыльями. Паника продолжалась несколько мгновений и точно обрывалась, и тогда за окном слышалась сосредоточенная барабанная дробь клювов по противню. К этому времени Лютров сидел на кровати с видом провалившегося в преисподнюю, но еще не разобравшегося, где он.

Мало-помалу он вживался в размеренное безделье отдыха, в жаркие дни и тихие ночи берега. По утрам ходил бродить над береговыми обрывами, по улицам городка, поднимался по нестираемым каменным лестницам, угадывая на плитах все старые сколы и трещины, дважды побывал на кладбище, безуспешно пытаясь отыскать могилу деда, был на Ломке за кладбищем, где уже ничего не напоминало об известковой печи, кроме едва приметных остатков круглой кладки.

Выходя на прогулки ни свет ни заря, Лютров начинал свой путь по дорожкам мальцовского парка, защищенного от ветров с моря плотным рядом кипарисов. Шум моря, проникая сквозь пахучую листву ухоженного парка, жил в нем как негромкая музыка.

Вдоль кованой ограды лоснились жирными листьями кусты лавровишни, покачивались тугие ветви благородного лавра, и снова возвышались старые, опутанные сухими жилами плюща кипарисы, защищая теперь уже с севера эти петляющие дорожки в кайме розовых кустов и деревьев японской мушмулы. Одна из дорожек вела к отлогой, с низкими ступенями лестнице на пляж. Спуск начинался стройной колоннадой, сработанной под античные развалины, за которой сине проглядывало море; до него оставалось несколько шагов, и он шел навстречу его дыханию, к вечно живой воде, рядом с которой ширятся думы, да и тишина в душе блаженна. Перед колоннами стояли разросшиеся деревья магнолии, иногда ему казалось, что он улавливает тонкий запах цветов, и на память приходила Валерия.

Прошел без малого месяц, и Лютров уже стал привыкать к ощущению родины, сживаться с ним, как и со старым домом дяди Юры, с курами Аниснмовны, с разноголосым шумом и запахами живущего рядом моря.

Он много ездил по берегам, посетил многие памятные места, считая себя по праву рождения приобщенным к камням Севастополя, к Вечному огню Малахова кургана, к обильно политой кровью Сапун-горе, к братской могиле матросов линкора «Новороссийск»… Это набатное безмолвие далекого и недавнего прошлого смиряло и оттесняло прочь все личное в нем, обращало душу к иному познанию, и тогда он чувствовал себя ребенком, как у деда на Ломке, где каменные громады рыжих скал возвышались над его мальчишеской головой грозно и величественно.

В конце августа он побывал в картинной галерее Айвазовского в Феодосии. В город он приехал утром и, проведя полдня в галерее, решил искупаться перед тем, как тронуться в обратный путь. Но выкупаться так и не удалось. Млевшая под солнцем масса людей, несообразно столпившаяся у воды, убивала всякое желание купаться: к воде, казалось, нельзя было пройти, не наступая на сгрудившихся в неописуемой тесноте купальщиков. Здесь его, в растерянности стоящего возле раскаленной под солнцем машины, и приметила оказавшаяся в этой толпе Томка, полнотелая знакомая Извольского. Поистине тесен мир!

Уже подрумяненная, со слегка облупившимся носом, она одинаково весело радовалась встрече и ругала невзгоды феодосийской тесноты, зарекалась во веки веков ездить на юг, «пропади он пропадом», а когда узнала, что Лютров уезжает в Ялту, захлопала в ладоши и попросила довезти и ее с двумя подружками, потому как они собрались бежать из Феодосии.

В машине, усевшись с Лютровым рядом, Томка принялась жаловаться на неважное житье в Феодосии, где было скверно все – море, солнце, пляж, столовая, кино, хозяева, у которых они снимали комнатушку,

– И чего я сюда сорвалась? – спрашивала она себя. – И вообще, чего сюда все несутся, как намешанные? Загорать – и все? Интересное кино – гробить на это отпуск… Мода, что ли? – Она помолчала, оглянулась на своих спутниц и негромко добавила: – Лучше бы в городе остаться… К Витьке бы ходила…

Приехали они под вечер, здорово проголодавшись, а потому первое, что им попалось на глаза, была вывеска чебуречной.

Предусмотрительно прихватив из машины пожитки, девицы приняли приглашение Лютрова перекусить с невозмутимыми лицами, словно это тоже входило в сервис доставки их персон из Феодосии.

Томка с девицами оставалась в Ялте. Они быстро порыскали себе жилье и, прощаясь, обещали наведаться к нему в городок.

Дядя Юра перестал пользоваться ялом, рыба не шла. И Лютров приспособился добираться на нем к городскому пляжу. Там он привязывал ял к бую и вплавь добирался до берега.

С утра купающихся было немного, городок отпугивал приезжих туберкулезными лечебницами, но к полудню пляж почти заполнялся путешествующими вдоль берегов на рейсовых теплоходиках.

Лежа на гальке, уже сильно загоревший Лютров разглядывал пляжную толпу, невольно останавливая глаза на тех женщинах, кто хоть чем-нибудь напоминал Валерию. Одна из них, раздевшаяся неподалеку от него, в откровенном купальнике, почти целиком состоящем из сетки в крупную ячею, высокая, в широкополой войлочной шляпе, больших темных очках, казалась заряженной брезгливым превосходством в отношении окружающих. Но в глаза бросалось ее неумение сидеть, стоять, лежать на топчане, двигаться, словно она умышленно выбирала самые непривлекательные позы, не понимала, что рождена женщиной. Наблюдая за нею, когда она шла к воде, а затем плескалась и выходила на берег с теми следами игры в движениях, что сами собой появляются у купающегося человека, он не мог не любоваться ее тонким, с такой мерой осторожности изваянным телом; в ней все остановилось, не переступив ни на йоту границ девичьей легкости, все обещало полет, танец, крылатый бег, маленькой головке так естественно было гордо запрокидываться, талии послушно изгибаться, придавая каждому повороту торса незаданную прелесть. Но вот волосы отжаты, ладони смахнули с лица излишки воды и, небрежно, по-мужски растягивая шаги, расчленяя на составные части, разрушая лепную собранность фигуры, она шла к своему месту, по пути сплевывая горечь попавшей в рот воды. Подходила, наклонялась, нелепо расставив нога, затем все так же растопырчиво садилась и, еще не обсохнув, принималась за карандаш и помаду, обновляя никому не нужную косметику. И всякое сходство с Валерией оканчивалось. Почему? Он и сам не смог бы объяснить.

…Томка и в самом деле отыскала его. Он услышал ее голос, когда в одиннадцатом часу утра подруливал на веслах к бую. Она сидела на гальке пляжа с давешними девицами и двумя парнями, размахивая веером игральных карт.

– А развлекаешься где? На сегодня какие планы? – Растянувшаяся в улыбке верхняя губа приоткрыла выступающий зуб.

– Если у тебя свободный вечер, приходи в «Массандру», это здешнее кафе, – сказал Лютров.

– Заметано, – сразу же согласилась она.

Во второй половине дня потянула холодная низовка, и они с дядей Юрой отправились на рыбалку. За. два часа им удалось наловить с полведра ставриды.

К вечеру он переоделся в светлый костюм и направился в кафе.

Лютров успел прослушать весь набор, шипящей пианолы, сидя за столиком у перил, пока услышал за спиной:

– А вот и я!

На Томке было открытое платье в больших фиолетовых пионах по красному полю.