Зона испытаний

Руканов не повышал голоса и не превышал полномочий. Он проявлял власть, власть проявляла его. Он был неприятен всем, но неуязвим, а значит, неприятен вдвойне. Самого его это не трогало, он не искал «дешевой популярности». Производство есть область практической деятельности, а не институт духовного усовершенствования. Для дела необходимо, чтобы личность функционировала, то есть была подчинена производству «от и до». Дело страдает не от нравственного самосознания человека, а от его недостаточно ревностного отношения к своим обязанностям. Цена работнику – в степени его пригодности для того дела, к которому он приставлен, а кто и что думает об этом работнике, питают ли к нему расположение окружающие или нет – это из области гуманитарных понятий, технический эффект которых равен нулю. В «аппарате» каждый должен помнить о своих обязанностях, знать свое место, быть готовым неукоснительно выполнять распоряжения сверху, и Руканов изо всех сил старался показать себя человеком на своем месте, не забывая, что для этого недостаточно знать дело, нужно уметь производить впечатление хорошего работника.

И мог ли он предполагать, что его подстерегает удар именно с той стороны, откуда он меньше всего ожидал?..

Казалось, все шло как надо. Еще три дня назад он доложил Соколову, что С-441 подготовлен для полетов па большие углы и что дело лишь за утверждением программы на расширенном методсовете. Не только доложил, но и был уверен, что машина действительно готова. Теперь, воображая неминуемое объяснение с Главным и все то, что ему, Руканову, придется говорить об отсрочке полетов, Володя до хруста стискивал тонкие белые пальцы – настолько унизительным представлялось ему это объяснение в сравнении с тем обстоятельным, немногословным, вполне корректным докладом, который он сделал Соколову, сообщая о готовности лайнера. Руканов в этом докладе предусмотрел все, что могло интересовать Главного, – и подготовку летчиков, и монтаж экспериментального оборудования, и киносъемку некоторых режимов с самолета сопровождения. Что же подумает о нем Соколов?

Мало того. Теперь летчики – и не только они – будут говорить, что Углин занимается лайнером добросовестнее, чем это делал Руканов!

Володя и без напоминания Углина понимал, что устройство не отличается надежностью, как понимал и то, что во время «опрыгивания» нельзя предусмотреть всех условий, при которых, возможно, придется этим устройством воспользоваться: кто может сказать, как поведет себя лайнер после сваливания? Но ведь и Углин все это отлично представляет! Зачем же поднимать вопрос об этом «впрыгивании»? Чтобы противопоставить себя Руканову? Вызвать у руководителей КБ недоверие к его опыту, то самое недоверие, которое так недвусмысленно выказал Боровский на методсовете перед несостоявшимся вылетом дублера? Но побуждения Боровского ясны, а вот Углин чего добивается?

Однако спорить с Углиным, а тем более с летчиками, означало для Руканова рубить сук, на котором сидишь: требования летных экипажей, связанные с безопасностью полетов, обжалованию не подлежат, их нужно выполнять.

Первым поддержал Углина Долотов… Так и должно было случиться. То ли еще будет, когда вернется Данилов, и Руканов перейдет на прежнюю работу, а Долотов обоснуется на С-441! Ему история с характеристикой, наверное, в подробностях известна от Гая-Самари. На минуту вообразив, скольких людей он успел восстановить против себя, пока замещает Данилова, Руканов почувствовал смутную тревогу.

Но тут он укорил себя за то, что теряет драгоценное время на вещи ненужные и малозначащие, когда следует серьезнейшим образом обдумать первоочередное. Но поскольку для него не было ничего более первоочередного, чем зарекомендовать себя в полной мере пригодным для повышения в должности, поскольку только эта цель владела им безраздельно и подсказывала направление размышлений и действий, ему трудно было отличить одну тревогу от другой.

На память пришел разговор с главным инженером производственной части летной базы. Он обещал выпустить дублер после доработок раньше срока. Вот и Белкин уже приходил хлопотать насчет наземного экипажа.

Впрочем, Белкин – себе на уме, опасается, как бы на дублер не посадили кого-нибудь из молодых, кто растянет испытание самолета до второго пришествия… С высоты собственных устремлений Руканов презирал устремления Ивочки, считая, и не без основания, что Белкин принадлежит к «товариществу с ограниченной ответственностью», представители коего никогда не связывали достижение целей с необходимостью блюсти апломб.

Но как бы то ни было, интересы Руканова и Белкина совпадали: и тот и другой, пусть по разным причинам, всячески противились работе Долотова на лайнере.

«Скорей бы кончал Журавлев свои эксперименты, – думал Руканов. – Чем раньше Долотов начнет летать на С-224, тем лучше».

Пока его не посадили на лайнер, Чернорай был куда покладистее.

«Ни капли самолюбия», – пренебрежительно подумал о нем Руканов, не замечая, что противоречит себе: все то, что было до сих пор удобно в характере Чернорая, стало никуда не годным, как только сделалось помехой Руканову.

Посидев в неподвижности еще несколько минут и не найдя в своих размышлениях ничего утешительного, Руканов потянулся к телефону – нужно было связаться с летным институтом и просить прислать на фирму парашютиста-испытателя для «опрыгивания» лайнера.

10

После майских праздников Долотов перебрался за город.

В первый день вместе с ним и Костей Караушем на дачу приехала Даля. Долотов избегал обращаться к ней по имени в подражание Косте, но и спросить, как ее величают, тоже было неловко; отчество могло смущать ее или «неблагозвучностью», или, что всего вероятнее, она могла считать, что ей еще рано, еще не по возрасту называться по имени-отчеству. Впрочем, если бы не положение хозяйки дачи, вряд ли он раздумывал, как ее называть. Но вскоре Долотов забыл об этом.

Простота и естественность Дали очень располагали к себе, устраняли все недосказанное, все недомолвки первого знакомства. А это немаловажно: всегда легче живется в доме человека, к которому испытываешь расположение.

Даля водила его из комнаты в комнату, раздвигала шторы, распахивала окна, что-то прибирала, что-то встряхивала, мимоходом расспрашивая о его семейной жизни. Отвечая, Долотов с недоумением обнаруживал, как немного нужно слов, чтобы кому-то постороннему стало понятно, кто он таков и почему, столько-то лет прожив с женой, ушел от нее. Все выходило ясно и заурядно. По попробуй то же самое объяснить себе! Едва примешься за дело и тут же по уши увязнешь в причинах и следствиях, обвинениях и сомнениях, обидах и угрызениях совести, в сопоставлениях прошлого с настоящим…

С той же обезоруживающей непосредственностью, с какой Даля интересовалась его жизнью, она рассказывала о себе, о своем неудачном замужестве, как если бы воочию убедилась, что такому человеку, как он, да к тому же другу Кости, можно говорить обо всем. Долотов терпеливо слушал ее, ходил за ней по пятам, прилежно оглядывал комнаты и все, что в них было, пытаясь составить представление о людях, которые здесь жили. На этажерке из декоративно подпаленного бамбука он обнаружил книгу Данте «Новая жизнь». Она лежала среди словарей, справочников оптовых цен на металлоизделия, машины и оборудование. Старинный рисунок в книге, изображающий встречу поэта с красавицей Беатриче, внезапно пробудил в Долотове далекое и летучее, как дыхание, юношеское предощущение любви к своей Беатриче, к той неведомой, единственной женщине, как бы сотканной из слов сонетов, – прекрасной и бесплотной. Но, едва появившись, ощущение это тут же исчезло. Зачем оно приходило? Что предвещало? Новую жизнь?

– Это очень старое издание, – сказала Даля. – Хотите, подарю?

– Спасибо.

Прохаживаясь по участку, оглядывая добротно сделанный дом, окруженный плотвой рощицей берез, пристройки, яблоневый сад, кусты красной и черной смородины, посаженные вдоль плотного забора, за грядками с клубникой и ревенем, Костя приговаривал:

– Да, хорошо, у кого такой папа. А у кого ни папы, ни мамы?

Но что бы он ни говорил, Даля оставалась невозмутимой, и даже когда он по-свойски потрепал ее за двойной подбородок, она посмотрела на него скорее снисходительно, чем осуждающе, и, повернувшись к Долотову, заметила:

– Он, как мальчишка, хочет казаться хуже, чем есть.

– Для чего?

– О, причин – хоть отбавляй!

Костя промолчал, лишь коротко поглядел на Далю. Глаза его были настороженно сощурены, словно он ждал первого же ее промаха, чтобы приняться палить в ответ.

Начатый в саду разговор продолжился на террасе, где они присели «на дорожку». Вспоминая потом этот разговор, Долотов понял, что оказался тем самым третьим лицом, без которого, как без посредника, иным не удается ни высказаться самим, ни выслушать других.

Откуда-то тянуло дымом прошлогодней листвы, пахло намокшими за весну и еще не высохшими досками заборов, влажной землей. Солнце висело где-то низко за деревьями, его лучи касались вершин лишь самых высоких берез.

– Он только и делает, что старается показать, будто всегда был таким, – говорила Даля, глядя на Костю с шутливой укоризной.

– Он был другим?

– Еще бы! Он был славным парнем. Я таких и не знала. То есть я никаких не знала, но у меня хватило ума понять, что мне повезло. Никакая девушка не забывает, как с нею обошлись, когда она еще ничего не понимала. – Щеки ее тронул легкий румянец. – На людях он всегда немного хвастал, но я-то знала, какой он.

Костя хотел было что-то сказать, но лишь вздохнул и поглядел в потолок.

– Зато потом он очень постарался все испортить.

– Ничего я не старался.

– Еще как!

Костя резко поднялся, вышел во двор, отыскал там старые грабли и принялся сгребать листья.

– Вот всегда так. То ничего, а то… Конечно, ему обидно. Что ни говори, эти пятнадцать лет, их не вычеркнешь. Вся наша молодость… Разумеется, я тоже была виновата, мне нужно было пойти к нему, найти его, а я отступилась.

«Людям всегда кажется, что все нескладное в их жизни – это следствие того, что когда-то они не догадались или не захотели сделать самое нужное и самое важное, – думал Долотов, слушая погрустневшую Далю. – Но, ошибаясь, человек обязан понять, где выход. Вот главное. И уже не отступаться. Иначе вся жизнь от рождения до смерти, от начала до конца будет бестолковой».

– В шкафу два пледа, одеяло и подушка. Постельное белье в комоде, – говорила Даля, когда Долотов отвозил их с Костей в город. – Стелите где угодно: хотите на тахте, хотите па кровати, в маленькой комнате. Магазин недалеко, на краю деревни, ресторан на междугородном шоссе, рядом со станцией обслуживания автомобилей. А если надумаете сами готовить, на кухне газовая плита, только надо открыть баллоны, они в ящике за стеной дома.

По всему было видно, в этой заботе о нем сказалась рука Кости Карауша.

Но Долотов не пользовался ни бельем, ни кухней, ни огромным, как гроб, «телефункеном», спал в трикотажном костюме под золотистым одеялом, по утрам ходил на реку или полоскался под холодным душем в будке с черной бочкой на крыше, там же брился, потом кипятил чай в электрическом чайнике и уезжал на работу.

Странно было слышать свои шаги в пустом доме, двигаться, одеваться, зная, что рядом никого нет. Он никак не мог привыкнуть к тишине, к шороху деревьев, к раскачиванию ветвей плакучих берез за окном. Если город давно притупил внимание к себе, научил сторониться назойливости шума, мельтешения лиц, ныли, пестроты, то здесь он невольно тянулся слухом к каждому шороху, скрипу, здесь все бросалось в глаза, здесь, наконец, он обнаружил, что не все в городе было скверно. И даже обрадовался, когда Витюлька передал ему приглашение Игоря «прибыть на плов»; металлург получил-таки свою премию.

…Стол был накрыт на тринадцать персон, о чем Долотов узнал от матери Игоря, Евгении Михайловны, едва ступив на порог вместе с Извольским. Хозяйка говорила это каждому входящему, так что для тех, кто был в квартире, в этом повторении слышалось заклинание духов неудачи.

У Евгении Михайловны было тонкое выразительное лицо и красиво поседевшая голова, приставленная к нелепому туловищу, состоявшему, казалось, из слишком больших костей. Она напоминала тех уродливо нескладных женщин, чье уродство хоть и явно, но не вдруг определимо. Таким женщинам все очень трудно дается, даже дети, и они их не просто любят, а проживают рядом с ними свои вторые жизни, более прекрасные, чем первые. И готовы на все, защищая свое богатство, а две разные, по-разному прожитые жизни предполагают в них и ум, и опыта ость, и непримиримую властность.

К оговоренным семи часам вместе с хозяевами в квартире собралось одиннадцать человек: маленький, высохший, внимательно слушавший всех, но молчаливый старичок – брат погибшего в войну отца Игоря, известного военного; бабушка Игоря по матери, в прошлом видная журналистка, сохранившая до старости нотки очарованности в голосе; два соавтора-лауреата с женами; худенькая девушка, которую словоохотливая бабушка называла невестой Игоря и «своей сестрой», потому что та была младшим научным сотрудником института языковедения; Витюлька и Долотов.

В ожидании приглашения к столу, сиявшему хрусталем и фарфором посреди большой комнаты, Евгения Михайловна наказала мужчинам развлекать женщин, затем включила серый магнитофон, что стоял на маленьком рояле, и принялась расставлять там и сям хрустальные, тяжелые, как булыжники, пепельницы. В это время послышался очередной звонок в квартиру.