Тайны архива графини А.

Но брегет звонко и равнодушно отстукивал секунды и не желал ради меня передвигать свои стрелки хотя бы на гран быстрее положенного.

В тот момент, когда мои нервы были натянуты до последнего предела, страшный раскат грома, казалось, расколол небо пополам, и начался первый по-настоящему весенний проливной дождь, конца которому не предвиделось…

«Степан теперь точно не доедет», – сказала я себе мысленно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Разверзлись хляби небесные – кажется, так говорят в народе.

Именно с этих русских слов начинается третья глава первой повести или романа, не знаю, как точнее назвать, написанного около ста лет тому назад по воспоминаниям юности Екатериной Алексеевной Арсаньевой. И эти совершенно русские слова после сплошного потока французской речи производят впечатление молнии, сверкнувшей среди темного предвечернего неба.

Дождь хлестал за окном с такой силой, что, казалось, вырвалась на волю некая неведомая стихия, закованная до времени во спасение человечества, а теперь за грехи наши отпущенная на свободу. И она не успокоится до тех пор, пока последний человек не покинет эту грешную землю, лишенный света, тепла и хотя бы маленького клочка суши.

Я не могла вспомнить ничего подобного за всю свою жизнь. Даже думать о том, что полиция хотя бы попытается добраться до меня в такую погоду, было бы верхом легкомыслия. С другой стороны, и мужики до конца этого вселенского потопа вряд ли решились бы на приступ.

Поэтому я покинула свой наблюдательный пункт у окна, тем более что за окном не было видно ни зги.

Мертвые тела по-прежнему лежали посреди комнаты, и я уже почти привыкла к их присутствию, насколько может человек привыкнуть к присутствию в доме смерти.

Время подходило к обеденному, если считать на европейский манер. А по российскому укладу к этому часу полагалось поесть уже не раз. Молодой организм несмотря на все сегодняшние потрясения не желал мириться с пустым желудком и с каждой минутой все решительнее заявлял свои претензии.

Проще говоря, я проголодалась, как волк. И даже дюжина покойников уже не в состоянии были испортить мне аппетита.

Но в гостиной при самом тщательном осмотре мне не удалось найти ничего съестного, кроме графинчика с водкой и нескольких покрытых плесенью сухарей.

Мое заточение могло затянуться надолго, а из истории мы знаем, что многие города противостояли самому грозному противнику долгие месяцы, но сдавались на милость врага только благодаря истощенным запасам пищи и воды.

И если голодная смерть мне пока не грозила, то жажда мучала уже всерьез. И я рискнула, временно разбаррикадировав дверь в гостиную, прошмыгнуть в коридор, а оттуда – в кладовую, где обнаружила помимо неограниченных запасов вкусной колодезной воды несколько копченых окороков, домашних колбас и прочей снеди.

Несколько раз я возвращалась за новыми партиями. И через некоторое время была готова выдержать даже двухнедельную осаду, ни разу не покинув места своего неожиданного заточения.

Разумеется, я не думала, что оно продлится так долго, но, с другой стороны, разве я могла предположить еще несколько часов тому назад, что когда-нибудь могу оказаться в столь экзотическом положении?

«Человек предполагает, а Бог располагает», «Береженого Бог бережет»… Эти и другие подобные им поговорки приходили мне в голову, когда я пополняла запасы провизии и пресной воды.

Перетащив из кладовой большую часть съестного, я, наконец, успокоилась, забаррикадировала с удвоенной энергией дверь и приступила к обеду, мысленно попросив прощения у покойных.

Обильная трапеза благотворно сказалась на моей нервной системе, и я вновь ощутила себя сильным человеком, а не игрушкой в руках надменной особы по прозвищу «судьба».

Угроза нападения мужиков с каждой минутой становилась все иллюзорнее, и через некоторое время я уже перестала воспринимать ее всерьез.

И взамен былой тревоги вернулись мысли о покойном друге и желание докопаться до истинной причины его гибели.

Я еще раз осмотрела гостиную и тела жертв преступления. И теперь уже не сомневалась, каким образом они были умерщвлены. Павел Семенович получил пулю в шею, именно этим объяснялось такое количество крови на полу. Никакое другое ранение не способно настолько обескровить человека. Что касается слуги Павла Семеновича, то я не обнаружила на его теле никаких ранений, кроме огромной опухоли на голове. Видимо туда пришелся удар невероятной силы, которого вполне хватило, чтобы лишить жизни этого старого больного человека.

Как ни странно, я не обнаружила в комнате следов борьбы. И сделала вывод, что или нападение было совершенно внезапным, или ни Павел Семенович, ни его верный холоп не ожидали от «гостя» ничего подобного. То есть убил их хорошо знакомый им человек, которого приняли безо всякого опасения.

И следы угощения на столе только подтверждали мой вывод. На нем до сих пор стояли водочные стаканчики, а дверца буфета, в которой находился заветный графинчик, оставалась открытой до сих пор.

У меня создалось ощущение, что Павел Семенович направлялся именно к буфету, когда выстрел в шею сразил его наповал. Пуля вошла в шею сзади, и уже на выходе порвала сонную артерию. А по следам копоти вокруг рваной раны я поняла, что выстрел был произведен практически в упор.

Я не могла ничего сказать по поводу смерти слуги – то ли он попытался защитить своего хозяина, то ли бросился звать на помощь… А может быть, наоборот – услышав выстрел, неожиданно для гостя вошел в гостиную и, потеряв дар речи и способности сопротивляться, не двинулся с места и с изумлением смотрел в глаза своему убийце, когда тот наносил ему роковой удар…

Если мои подозрения были верны, то преступник, скорее всего, действовал обдуманно и хладнокровно. Чем иначе объяснить наличие у него оружия? Судя по всему, это был пистолет, а в наших краях не принято ходить в гости с оружием.

Примерно так я размышляла, когда дождь закончился так же неожиданно, как и начался. И яркое, совсем уже по-летнему ласковое солнышко, как бы извиняясь за временное свое отсутствие на небе, спешило компенсировать его преждевременным в это время года теплом.

Через зимние двойные оконные рамы я почти физически ощущала, как потянулись навстречу ему травы на полях, и даже чахлые синицынские деревья, щедро умытые дождем, прихорашиваясь, разглядывали свое отражение в лужах.

До меня донеслись восторженные крики гонявших по лужам босоногих крестьянских ребятишек, а немного погодя и сами они оказались в поле моего зрения. В силу своего нежного возраста они еще не потеряли той связи с природой, которая позволяет бескорыстно радоваться ее проявлениям, и своими лохматыми головками напомнили мне купающихся в луже воробьев.

Все это настолько не вязалось с моими недавними размышлениями и с тем злом, свидетельницей которого я стала по стечению обстоятельств, что, окажись на моем месте какой-нибудь философ, он непременно бы сделал вывод о бренности всего сущего или напротив – о гармонии, царящей во вселенной.

Меня же перемены в природе лишь ненадолго отвлекли от мрачных мыслей, к которым я тут же вынуждена была вернуться, поскольку на смену детям в поле моего зрения попали их отцы.

Нужно ли говорить, что на их лицах не было и подобия того восторга, что я обнаружила у их отпрысков?

Растянувшись цепочкой, они шли на меня, как на медведя. Сравнение показалось мне настолько точным, что я невольно улыбнулась. Только рогатины не хватало моим «охотникам», а мне не хватало медвежьей силы и ярости. Как я ни старалась разозлиться на этих людей, у меня это не получалось. Они казались мне такими же несмышленышами, как их малые дети. Может быть, поэтому в душе у меня не было и страха.

Разбив одно из оконных стекол, я выставила ружейный ствол в образовавшееся отверстие, и этот звук настолько перепугал наступавших, что они упали, как по команде, на землю, вернее, в глубокую лужу, посреди которой оказались на тот момент волею случая.

Не знаю, чего порассказал им обо мне их бурмистр, но рассказом своим добился лишь одного – мужики заранее боялись меня, как огня, если первый же звук, произведенный мной, заставил их по уши погрузиться в холодную воду.

Дождавшись, когда им стало невмоготу, и один за другим, стуча зубами от холода, они стали подниматься из воды, я сделала первый и единственный выстрел. Этого оказалось достаточно, чтобы мужики, побросав оружие, бросились врассыпную.

Битва была выиграна мною вчистую. Я могла праздновать победу, но это не принесло мне никакой радости. В конце концов, мужики пытались отомстить убийцам своего барина, и в том, что их неверно проинформировали, не было их вины. Ну, а что касается их бойцовских качеств – не мы ли восхищаемся долготерпением наших мужиков? А трусость не является ли его оборотной стороной?

Спешу отметить прогрессивные, почти социал-демократические идеи в размышлениях моей родственницы, недаром в ее жилах (впрочем, как и в моих, разве только в меньшей концентрации) текла та же, что и у мятежного Лермонтова кровь. А впрочем, она была дочерью своего века, а кто в те годы не бравировал левыми идеями? Хотя это нисколько не мешало ей владеть несколькими сотнями душ в Саратовской губернии и не испытывать по этому поводу никаких угрызений совести.

Теперь я могла не опасаться нового нападения по крайней мере до завтрашнего утра. Но при одной мысли, что ночь мне придется провести в компании двух мертвецов, из сокровенных глубин моей души вновь поднимали голову все иррациональные страхи, которые подспудно присутствовали там, дожидаясь своего часа, чтобы вернуться с удвоенной силой и полностью завладеть моим сознанием.

Я старалась не думать об этом и боролась до последнего. Но мое воображение все чаще дарило меня тревожными видениями, понемногу отвоевывая пространство моей души. То мне казалось, что одно из тел пошевелилось, то неожиданный звук повергал все мое существо в трепет. А когда покойный Павел Семенович испустил тяжелый, полный страдания вздох – как я ни убеждала себя, что имею дело с началом естественного химического процесса перерождения живого организма в мертвый, – запас моего терпения и мужества в тот же миг был исчерпан, и лишь несколько шагов отделяло меня от пропасти отчаяния.

Теперь, много лет спустя, у меня не осталось и подобия того ужаса, которое внушало мне мертвое тело в те далекие годы. Старость примиряет нас со смертью и постепенно готовит к переходу в ее царство, но тогда мне было всего двадцать семь… И солнце неумолимо приближалось к линии горизонта. И я предпочла не испытывать пределов своих возможностей и ретировалась в хозяйский кабинет.

Плотно закрыв за собой дверь, я постаралась снова сосредоточиться на книгах, но в этот момент… как это у Пушкина:

Кто долго жил в глуши печальной,
Друзья, тот верно знает сам,
Как сильно колокольчик дальний
Порой волнует сердце нам…

Меня этот звук не просто волновал, а возвращал к жизни, и, позабыв об осторожности, я за несколько мгновений разобрала свою баррикаду и с непокрытой головой выскочила ему навстречу.

Думаю, в этот момент мне было неважно, кто и зачем прибыл в Синицыно в карете. Одно я знала наверняка – это живой человек, и он поможет мне покинуть опостылевшее мне «царство мертвых». Я могла бы сравнить это чувство с надеждами заживо погребенного, услышавшего звук заступа над своей могилой. Разве он задается вопросом, кто раскапывает ее – гропокопатели или кладбищенские воры? Кем бы ни были эти люди – они для него освободители, и он боится лишь одного – спугнуть их невольным стоном.

Как хотите, но это снова Эдгар По. Откуда еще у молоденькой женщины возьмутся мысли о заживо погребенных? Извините, не удержался.