Морозных степей дочь

Осужденный пытался воспротестовать, еще раз потребовал слова, но ябетники уже схватили под руки, а поднятой кверху дубины было достаточно, чтобы вернуть тишину в судебную лачугу. Стража вывела Рэя через другую дверь, а он всё удерживал в руках пустую зеленую тетрадь, до которой никому не было дела.

В следующей комнате старичок с плешью на голове записал осужденного в толстую амбарную книгу с разлинованными углем полями: Рэй из Падуба, без рода, рядо?вого звания, шесть зим, дата. Здесь же выдали постиранную каторжную одежду и неряшливо подстригли туповатыми ножницами – элемент наказания, разделяющий преступника с предками.

Пучки волос ложились на колени, а вместе с ними терпели крах остатки надежд на новую жизнь.

II

Поздняя осень: полузимник месяц

Северо-Восточный край

Звали ее Лишка. Ежели ее так нарекли родители, то, наверное, потому, что желали ей всего и с излишком. А коли брат, то, пожалуй, потому, что в родном своем доме она оказалась попросту лишней. И последнее было куда как более вероятно, ибо крестьянские дети редко получали настоящее имя раньше своей четвертой зимы, а к ее четырем годам родителей уже не стало.

После обеда Лишка бродила по мрачному, догола вытоптанному деревенскому двору – бездельничала. Да и что тут, в Бересте, делать? Высоченный, зубастый тын со всех четырех сторон. Это такая стена из частокола. Нет, обычно дел тут полно, но сегодня, слава Маре, неделя[6 - Неделя (старорусск.) – последний день седмицы (семидневной календарной недели), досл. «ничего не делать».]. Как и в деревне, в последний день седмицы тут никто не работает: лесоповал, будь он неладен, закрыт, а внутри поместья даже сторожа? не смеют докучать распоряжениями. Это так наместник повелел: в неделю ни к каким работам каторжников не привлекать, давать волю на отдых. «Хороший он, – подумалось ей, – справедливый. – Чего ж он в этакой глухомани с нами, окаянцами, чахнет?»

Она вынула из кармана свежий комочек мул-травы – кусочек счастья в этом угрюмом поместье – и хотела уж закинуть под язык, но позади кто-то свистнул. Лиша неохотно обернулась. «Ах, да», – с тоской вспомнила она. Неделя была примечательна еще и тем, что где-то раз в луну именно в этот день привозили новеньких обитателей Бересты. Алёшка-Дятел, Штырь, верзила Драный и, конечно, Нос – четыре молодца поджидали посреди двора, на почтительном расстоянии от приветственной избы.

Судья, он же упомянутый наместник, его слуги и сторожа?, они-то все живут в стольном доме, самом большом, двухэтажном. Но лиходеев рассуживают в небольшой лачуге: вход в нее прямо с причала, а выход уже в арестантский двор. Заходишь вольным человеком, выходишь порубником.

А свистнул Лишке сударь по прозвищу Нос – просто так, от веселого настроения. Что ж, ему можно. Лиша коротко кивнула в ответ, собрав руки на животе. Если б так посмел сделать кто из чесноков, то она бы отвернулась, да еще б губу на сторону скривила. А Нос ее давно, как тут говорят, застолбил. Оно так, в общем-то, было не принято, ибо женского полу в порубе[7 - Поруб (старорусск.) – темница, тюрьма, исправительный лагерь.] мало, но Нос – новой породы, сам под себя порядки устанавливает.

Не успела она это обдумать, как заметила, что четверо уже окружили вышедшего из приветственной избы, только что рассуженного заморыша. Ох, сейчас они его для острастки прижмут, растолкуют что почём и укажут место, пополнив ряды сговорчивых чесноков, за счет работы которых милы?е и живут тут в раздолье. Видали уж картинку! И хотела отвернуться, но неволей задержала взгляд: в окружении четверых стоял вовсе не заморыш, который несколько седмиц скитался по лесам, прежде чем его загнали-таки дружинники, а рослый, плечистый сударь. Даже за позорно остриженной головой и арестантским рубищем угадывалось в его облике что-то сильное, пока еще не надломленное.

***

– Смотрю, первый раз зашел, – с ухмылочкой выговорил один тщедушного сложения. – Что, голубь, память хорошая?

– Не жалуюсь, – сухо ответил Рэй.

– Тогда напрягай уши, – сказал тот и принялся объяснять, как устроено сие поместье.

В сущности, сводилось всё к тому, что Береста – это община. Прямо как деревенская, но еще теснее. Рядо?вые общинники зовутся «чесноки», сиречь честные каторжники, они же кандальники. Хотя собственно кандалов тут давно никто не носит; слово осталось с былых времен, когда вокруг поместья не было шестиаршинного бревенчатого тына, а в лесах почти не водились чудовища. Чесноки – это те, кто по-честному отрабатывает свою долю, по-честному же получает от общины.

– А есть, понимаешь, гузаки, – сказал тощак, с ненавистью захватив пятерней воздух перед лицом Рэя и сдавив. Тощак хоть и рисовался да размахивал руками, а ясно было, что среди обступивших он вовсе не главный.

Гузаками, продолжал он, становятся те, кто не соблюдает правила или как-то по-особенному провинится перед общиной. Правил оказалось немного: не стучать сторожам на чесноков, не присваивать чужого, не копить гаман[8 - Гаман (старорусск.) – карман. Копить гаман – собирать личную заначку вещей или продуктов.], не устраивать бардаки и с выкладкой участвовать в общих работах. Однако первым условием удержания масти было вспомогание. «Отдавать четвертину», по словам арестанта, изо рта которого веяло луком, – неотъемлемый мазан честного каторжника.

– Сбором четвертин, стало быть, именно вы занимаетесь? – уточнил Рэй, глядя не на болтуна, а на другого – крепыша с непропорционально длинным носом, торчащим над толстыми усами и упитанной бородой.

– Да ты, галка, не галди, – добродушно улыбнувшись, сказал длинноносый. А вот и главарь, понял Рэй.

Он подплыл, точно утка по воде, и очень мягко опустил руку ему на плечо. Пришлось, однако, поднапрячься, чтобы под ее весом не согнуться.

– Мы ж тут тесно живем. Меня звать Нос. Это Алешка-Дятел, – представил болтуна, – а это Драный, – со значением указал на хмурого, патлатого здоровяка с огромными кулачищами.

«Чудище», – подумал Рэй, глядя на саженные плечи и пустые глаза, утопающие в тени надбровных дуг. Довершал образ кривой шрам: верхняя губа несколько лет назад была едва не оторвана.

– Этот Алешка у меня божедур еще тот, намаялся я ним, веришь? А Драный так вовсе говорить не умеет, только зубы выбивать годится, – весело молвил носатый, но затем резко отбросил благосклонный тон, мол, поиграли в дурачка, хватит. Поднятой кверху ладонью он указал на приземистые дома: – Ты идешь на двор! Ступив на двор, ты становишься общинником. Жизнь тут тяжелая, жиру нет, а сторожа? любой косяк распределяют на всех. Один ёж тухлянку затешит, а огребает весь честной люд. Микитишь, голубь, куда я веду? Мы с мужиками по зову сердца помогаем в неблагодарном деле, которое ты обозвал сбором, только за ради того, чтобы всем всего хватало! Так что, ёшка? Будешь подпевать или по говну мотать? – закончил он емко, предоставив Рэю два нехитрых варианта предстоящей жизни.

– Я понял, – ответил прибывший. – Четвертина звучит честно.

– А то ж! Быстро слобастил, голубь, – похвалил Нос и обратился к Драному: – Гляди, я ж издали сказал, что этот свой чесалка. Глаз-то у меня орлиный!

Алешка-Дятел жеманно подхватил:

– Ха, ты, Нос, вообще зверь дикой. Глаз у тебя орлиный, нос крысиный, а уд лошадиный, ха-ха.

Нос и двое других загоготали над шуткой. Драный, видимо, не улыбался никогда.

– Ладно, Дран, не кручинься. Успеешь кулаки размять, – приободрил Нос. – Сказали, сегодня привоз большой. Вон и следующий вышел, гляди! Вот он портач, зуб даю.

– Ну побазланим, – прохрипел Драный и двинулся вперед.

Приметив новую жертву, авторитеты потеряли интерес к сговорчивому новичку. Уходя, длинноносый встретился взглядом с неряшливого вида девчонкой, которая зачем-то всё терлась неподалеку, и сделал жест, займись, мол, новичком.

Та с неохотой вынула руки из просторных рукавов тулупа, сплюнула что-то под ноги. Короткая мальчишеская стрижка, что, видимо, норма для заключенных женского пола, одежда как и у мужчин – серо-коричневое сукно, все предметы ей велики.

– Мягко стелет, жестко спать, а? – бросила она.

Девушка встряхнула сухие, светло-русые волосы, наполненные опилками, и взыскательно оглядела новичка с ног до головы ясными глазами. Были они не голубые и не серые, а в самом деле бесцветные, чистые, как ручеек.

– Я о том, что зря ты согласился, – шмыгнула она, глядя вслед авторитетам, которые уже взяли в хоровод другого новичка.

– А можно было отказаться?

– А то б! Эти уважаемые господа ничего б тебе не сделали.

– Прямо-таки?

– Таки прямо! Днем же нельзя бардачить.

– А ночью?

– А ночью, в бараке, ты бы огреб. Не от них, конечно, а от ихних шнырей, – ухмыльнулась она.

– Ясно. Побои это замечательно, уже испытал. Еще что присоветуешь?

– О, шутник, – хмыкнула девушка. – Редкость. Да я к тому, чтоб ты сильно не удивлялся, когда придет время участия в поруке.

– Хочешь сказать, уважаемые господа отнимают больше заявленной четвертины?

– Их зовут милы?е. А эта порука у них хитрая. Никто не забирает четверть ежедневной плошки крупы на воде или кислой капусты, – пожала она плечами и фальцетом принялась перечислять: – зато новые рубахи, мясо на праздник, простыни, обутки, прочий слам уходит, только ручкой вслед маши! Знаешь, как считать четверть от нового зимнего тулупа? Эт вспомогатели тебя враз научат, четверть это и будет тулупчик целиком в обмен на дырявый, со скомканной набивкой.

Рэй вздохнул, но уже не расстраивался.

– Не думал, что увижу тут женщин, – только сейчас сообразил он.

– Говорят, есть порубы только для мужиков, – безразлично пожала она плечами. – А здесь нет. Община ж. Как в хозяйстве без баб?