Пять пьес
Людмила Александровна поднимаешь вуаль. Ревизанов долго смотрит на нее.
Ах, хороша!.. Что вы сделали с собою, Людмила? Вы богиней смотрите. Говорят, страсть делает женщин красивыми. Уж не влюбились ли вы за эти дни?
Людмила Александровна. Ненависть то же страсть.
Ревизанов. А вы ненавидите меня?
Людмила Александровна (глядит ему прямо в глаза). Да, я вас ненавижу.
Ревизанов. Да?
Людмила Александровна пожимает плечами. Ревизанов смотрит на нее с гневом и тоскою. Потом быстро подходит к столу и выпивает, один за другим, два стакана вина.
Ревизанов. Ха-ха-ха! Это любопытно. Час тому назад, я выгнал отсюда мою Леони – женщину, страстно влюбленную в меня, потому что надоела она мне до отвращения. И вот возмездие: я сам, страстно влюбленный, принимаю на том же месте другую женщину, и эта женщина меня ненавидит. Странные контрасты случаются в жизни.
Людмила Александровна. И страшные.
Ревизанов. Но зачем же вы так мрачны? Ненавидьте меня, сколько хотите. Но уговор: не портите мне минуты давно жданного счастья. Выпейте стакан вина и не горюйте: что горевать? Жизнь хорошая штука. Я добрый малый гораздо добрее, чем вы думаете, – и вы не будете в убытке, повинуясь мне… За ваше здоровье! Пейте и вы, – я хочу этого… я прошу вас…
Пьет. Потом медленно подходить к Людмиле Александровне, становится за её стулом и, наклонясь, целует ее в шею. Людмила Александровна нервно вздрогнула, порывисто встала…..но тотчас же опускается на свое место.
Ревизанов. Вы… оскорбились?
Людмила Александровна. Я ваша невольница. Вы властны распоряжаться мною.
Ревизанов. Проклятье! Зачем вы напоминаете мне это? Невольница! А – что, если я не способен отнестись к вам, как к какой-нибудь Леони? Если я вас слишком уважаю? Если мне больно быть вам ненавистным? Если я люблю вас?
Людмила Александровна (после недолгого молчания). Я не могу вам запретить говорить о любви, не могу и запретить любить меня, если вы не лжете. Но, если вы меня любите, вы выбрали дурной и позорный путь искать взаимности.
Ревизанов. Как же я должен был поступить?
Людмила Александровна. Не мне учить вас, я не даю уроков любви.
Ревизанов. Однако?
Людмила Александровна. Нельзя порабощать, кого любишь.
Ревизанов. Ага! вот что!
Людмила Александровна. Сперва дайте мне свободу, а потом говорите о любви. Вы держите меня в застенке, на дыбе и клянетесь: это от любви, от страстной любви… Стыдно, Ревизанов!
Ревизанов. Дать вам свободу? То есть отпустить вас домой и возвратить вам письма? Нет, на это я тоже не способен.
Людмила Александровна. Ваша воля.
Ревизанов. Очень может быть, что разыграть с вами комедию столь рыцарского свойства было бы даже практично: дамы ценят великодушие и легко идут на эту удочку. Но я не охотник до комедий. Если я негодяй, как вы меня зовете, то, по крайней мере, не лицемер. Вот я, каков, есть. Таким и примите меня, таким и любите, если можете. А не можете, не надо!
Пьет.
Людмила Александровна (про себя). Пытка тяжелее, чем я ждала!
Ревизанов. А мы могли бы сойтись! Нам следовало бы сойтись… Дайте мне вашу руку… Белая, мягкая ручка, а ведь и крупная, и сильная… Моя красавица! мое божество!.. Неужели мы с вами разойдемся и не оценим друг друга?
Людмила Александровна. Разошлись уже однажды… давно… и, кажется, взаимная оценка была сделана справедливо, по заслугам…
Ревизанов. Тогда! Да кто были мы тогда! Вы – сантиментальная девочка, а я человек без положения, дрянь, трус. Теперь вы чуть не царица своего общества; я же… полагаю, вы слыхали про мое положение, про мою деятельность?
Людмила Александровна. Мало хорошего.
Ревизанов. Я теперь стою так высоко, что скажу глупость, ее найдут необыкновенно умною, оригинальною мыслью, сделаю мерзость, меня оправдают необычайно широким размахом гениальной натуры. Шире дорогу, туз идет! Настежь ворота пред финансовым гением!
Людмила Александровна. Вы безумный, безумный!.. Мне страшно с вами…
Ревизанов. Да, деньги и твердая воля делают человека гением. Мой идеал власть. И много её y меня, и будет еще больше. Я не знал иных увлечений. Женщины любили меня, – я делал из них орудие своих целей. И y меня бывали друзья. Но, если друг мешал мне, я хватал его за горло, как врага. Я даже денег не люблю: он для меня только средство, я никогда не жалею терять. Так я иду все выше и выше и буду идти, пока смерть не остановить меня…
Людмила Александровна. Куда же наконец?
Ревизанов. Не знаю. Мое будущее фантастически сон.
Людмила Александровна. Жить идеалом какой-то необъятной тирании…
Ревизанов. А! необъятная тирания это вы хорошо сказали!
Людмила Александровна. Преступный вы, потерянный, несчастный, сумасшедший человек.
Ревизанов. Преступления я не боюсь, а несчастье познаю только теперь в последние дни. Людмила! со мною творится что-то недоброе. Скучно мне стало одному… Я люблю вас. Я хочу теперь не властвовать, но принадлежать. Моя душа ищет вашей души.
Людмила Александровна. Довольно, Ревизанов
Ревизанов. О, нет! Оставьте меня пьянеть от вина и любви и высказываться. Я еще никогда никому не высказывался. А, если бы вы захотели идти рука в руку со мною! А, как бы могучи мы были! Смотрите, вот бумажник: тысячи людей зажаты в нем. Выкладываю я из него, радость, смех, ликование тысячам; кладу в него,– y десятков тысяч слезы льются. Разожму ладонь, – дыши, толпа! Сожму кулак, – задыхайся, кровью исходи!
Бросает бумажник на стол.
Людмила Александровна. Боже мой, что говорите вы? Каким ядом надо отравить свою душу, чтобы выносить в ней такой чудовищный бред?
Ревизанов. Я все могу, а захотите, и вы будете моею госпожою. Лев ляжет y ваших ног. Вот так, вот…
Опускается на колени.
Людмила! жизнь моя! счастье мое! раздели мою власть, прими мою любовь!
Людмила Александровна. Не надо мне ни вашей грязной любви, ни вашей дикой власти.
Ревизанов (медленно поднимается на ноги). Да, не надо. Слишком я чувствую это, что тебе не надо!.. Ваша добродетель, ваша репутация в моих руках. Захочу, богиня станет простою самкою. Но я не хочу… Мой Бог! как унизить вас? Унизить ту, кого я поставил в своих мечтах выше себя, выше своих задач и надежд? Не хочу, не хочу!
Людмила Александровна. Тогда отпустите меня, будьте честны хоть раз в жизни.
Ревизанов. Оскорбляет! Оскорбляет! Опять оскорбляет! всегда, всегда только оскорбляет!
Падает на стул и закрывает лицо руками. Он заметно пьян.
Послушай!.. Не сердись, что я говорю тебе «ты»… Я очень люблю тебя, и мне больно, что мы враги… Я очень несчастен, что не умею взять любовь твою… Да, очень! Пожалей же и ты меня. Если ты уже не в силах полюбить меня, то, по крайней мере, не мучь меня беспощадною правдою, не показывай мне своего отвращения! Солги мне, обмани меня сегодня, что ты меня полюбишь… и Бог с тобою! иди, куда хочешь: я отдам тебе твои письма.
Людмила Александровна. Нет, Андрей Яковлевич, я не стану лгать.
Ревизанов. Людмила, пользуйся, пользуйся случаем! Солги! обмани меня скорее! Несколько минут, – и я буду снова трезв, холоден и жесток. Людмила, пользуйся случаем!
Людмила Александровна (подходить к нему стиснув зубы, с горящим взором, дрожа всем телом). Лгать вам? притворяться пред вами? Да весь мой позор легче и достойнее, чем эта ложь!.. Я ненавижу вас. Слышите вы это? Вы можете унизить меня, растоптать; обесславить, но не заставите меня покривить моим чувством. Правда моя одна y меня осталась… остальное все ваше. Этого не отнимете: останется мое. Люди не властны над вами – к Богу ненависть мою к вам понесу. Ему поклонюсь ею. Владейте мною, и будьте прокляты! Кончим этот фарс. Вы требовали, чтобы я пришла. Я здесь. Где мои письма?
Ревизанов (поднимаешь голову, как спросонья). Да! ты… вы правы… кончим, время кончить!.. Ну, не хотите – так и не надо! Тем лучше – или тем хуже, – не разберешь.
Пьет шампанское.
К черту любовь!
Бросает стакан в камин.
К черту!
Встает, совершенно опомнившись.
К черту!
Людмила Александровна. Где мои письма?
Ревизанов. Они здесь.
Кладет руку на бумажник.
Людмила Александровна. Дайте.
Ревизанов. Рано. Я, моя дорогая, товара в кредит не отпускаю.
Людмила, Александровна со стоном падает в кресло.
Ревизанов. Я был в ваших руках вы не воспользовались случаем. Сейчас снова вы в моих, и я своего не упущу. Самому дороже, Людмила Александровна, я чуть было не продешевил. Эти письма дороже, чем я предполагал.
Людмила Александровна. Что вы хотите сказать?
Ревизанов. То, что я отдам вам ваши письма не сегодня и не завтра, а когда я того пожелаю. Вы не хотели быть моею госпожою, будете моею рабынею…
Людмила Александровна. Я не понимаю… боюсь понять…
Ревизанов. Очень просто. Я нахожу вас слишком красивою женщиною, чтобы выпустить вас на свободу за одно свидание.
Людмила Александровна. А! негодяй!
Бросается на Ревизанова.
Ревизанов (отталкивает ее). рассчитывайте ваши силы.
Людмила Александровна падает y письменного стола. Она замечает брошенный на бумагах стилет Леони и, схватив его, прячет за спину.
Ревизанов. Довольно дурачиться. Со мною шутить нельзя. Я приказываю, повинуйтесь.
Берет Людмилу Александровну за плечо. Она снизу дважды поражает его стилетом.
Ревизанов. Что это?… неужели…
Падает мертвый.
Людмила Александровна (долго стоит над ним. Немая сцена). Что я сделала?.. Быть может, жив?… Нет, холодеет… Убила!.. О, как он меня измучил, как измучил… Убила! бежать от него бежать… (Заметив бумажник Ревизанова). Ах! (Бросается к столу и вынимает из бумажника свои письма). Письма! Вот оно мое спокойствие, в моих руках… Бежать, бежать!.. (Бежит к дверям, потом остановилась). Куда?… Разве убежишь от этого. Разве это не погонится за мною всегда, всюду? Казнь здесь казнь там… Накажет Бог покарают люди…
Стоит в нерешительности. Часы бьют два.
Два… До ночного поезда в Осиновку еще целый час… Никто и не подумает, что я была в Москве. Все уверены, что я в дороге… Спасена!..
Быстро надевает шубку. Стоит в задумчивости, опустив руки.
Суд… каторга…. толпа… позор… О, Боже мой!.. Нет! Будь, что будет, но пусть меня судит Бог, а не люди! Бежать! Бежать!
Уходит.
Занавес.Действие IV
Картина I
У Верховских. Сердецкий, Митя, Лида.
Сердецкий. И давно, Лидочка, началось это?
Лида. С того самого дня, как мама вернулась из деревни, от бабушки. Она приехала с вокзала и никого не застала дома. Я была в гимназии, Митя тоже, папа в бани. Приходим, обрадовались, стали ее целовать, тормошить; и она тоже рада, целует нас. А потом бух! упала на ковер: истерика! Хохочет, плачет, говорит несвязно… больше двух часов не приходила в себя.
Митя. Раньше этого никогда не бывало.
Сердецкий. Странно. Совсем не похоже на нее.
Лида. Вот с тех пор и нашло на маму. Ничем не можем угодить: такая стала непостоянная. Приласкаешься к ней, – недовольна: оставь! не надоедай! ты меня утомляешь! Оставишь ее в покое обижается: ты меня не любишь, ты неблагодарная! вы все неблагодарные! если бы вы понимали, что я для вас сделала.
Митя. Неблагодарностью она всего чаще нас попрекает. А какие же мы неблагодарные? Мы на маму только-что не молимся.
Лида. Истерики y мамы каждый день. Но уж вчера было хуже всех дней. Досталось от мамы и нам, и папе. И ведь из-за каких пустяков!
Митя. Я без спроса ушел к Петру Дмитриевичу.
Лида. Ах, разлюбила мама, совсем разлюбила Петра Дмитриевича. И в чем только он мог провиниться, не понимаю?
Митя. Встречает его холодно, молчит при нем, едва отвечает на вопросы.
Лида. А нам без него скучно: он веселый, смешной, добрый…
Митя. Намедни, на именины, подарил он мне револьвер, тоже что было шума!
Сердецкий. Ну, револьвер-то тебе, и в самом деле лишний. Еще застрелишь себя нечаянно.
Митя. Помилуйте, Аркадий Николаевич! Маленький я, что ли? Да я в тир пулю на пулю сажаю… Весь класс спросите. Я такой!
Лида. Раньше, мама сама обещала ему подарить.
Митя. А тут рассердилась, что от Петра Дмитриевича, и отняла.
Лида. В стол к себе заперла. Тоже говорить, что он себя застрелит.
Митя. А я пулю на пулю… Вы, Аркадий Николаевич, попросите, чтобы отдала.
Сердецкий. Хорошо, голубчик.
Митя. А то я всему классу рассказал, что y меня револьвер… дразнить станут, что хвастаю. Да, наконец, не век мне быть гимназистом… Какой же я буду студент, если без револьвера?
Голос Людмилы Александровны:
Лида! Митя!
Сердецкий. Мама зовет. Идите.
Дети уходят. Голос Людмилы Александровны:
Кто из вас опят взял мои газеты?
Митя. Я мамочка… я думал…
Людмила Александровна. Ведь это же несносно, наконец! Сколько раз просила не трогать…
Сердецкий. Какой раздраженный тон… И из-за таких пустяков?
Верховский и Синев выходят из кабинета, в горячей беседе.
Верховский. Что ты ко мне пристал? «Больна, больна». Знаю без тебя, что больна.
Синев. А, если знаете, лечите. Нельзя так… Здравствуйте, Аркадий Николаевич.
Верховский. Вот-с, не угодно ли? Яйца курицу учат. Вздумал читать мне нотации за Людмилу. Да кому она ближе-то – тебе или мне? кто ей муж-то? ты или я?
Синев. Но если y вас не хватает характера повлиять на нее?
Верховский. А ты сунься к ней со своим влиянием, пожалуйста, сунься. Посмотрю я, много ли от тебя останется. Пойми, до того дошло, что спросишь ее о здоровьи так и вспыхнет порохом. Вчера даже прикрикнула на меня: нечего, говорить, интересоваться мною. Умру, – успеете похоронить… Меня так всего и перевернуло… Второй день не могу забыть… Ну, да в сторону это. Авось, Бог милостив, все образуется как-нибудь, а спорами дела не поправишь. расскажи-ка лучше свои новости. Двигается ревизановское дело или по-прежнему ни взад, ни вперед?
Синев. иссушило оно меня, Степан Ильич, не рад, что и поручили.
Сердецкий. Как? оно y вас? Вот интересно.
Верховский. А вы не знали?
Сердецкий. Я только-что из деревни.
Верховский. Людмила говорила мне, что встретила вас y Елены Львовны. Ну, что, дорогой Аркадий Николаевич, как вы ее нашли?
Сердецкий. Людмилу Александровну?
Верховский. Да. Какова она была там?
Сердецкий. Да, нехороша, очень нехороша…
Синев. Вы в одно время съехались в Осиновке?
Сердецкий. Не совсем. Я приехал к Елене Львовне четвертого октября, а Людмила Александровна двумя днями позже, шестого.
Верховский. Как шестого? Вы путаете, голубчик: пятого, а не шестого.
Сердецкий. Шестого, Степан Ильич, я отлично помню.
Синев. Нет, вы ошибаетесь. Действительно пятого. Я сам, провожал. Людмилу Александровну на вокзал, потом, обедал с товарищами в Эрмитаже, потом поехал к покойному Ревизанову, а в ночь с пятого на шестое и зарезали его, беднягу…
Сердецкий. Может быть… Да, да. Конечно, вы правы… Память иногда изменяет мне.
Синев (Верховскому). Дикое, Степан Ильич, фантастическое дело. Глупо, просто и непроницаемо. Ни малейших следов. Пришла таинственная незнакомка, воткнула человеку нож между ребер, ушла и канула в воду…
Сердецкий. А что с наездницею, с этой Леони? Так, кажется, ее зовут?
Синев. Да. Ее освободили.
Сердецкий. Но я читал: Ревизанов убит её кинжалом, y них в вечер пред убийством вышла крупная ссора?
Синев. Совершенно верно. Тем не менее она вне подозрений. Она доказала свое аlibi.
Верховский. Просто голова идет кругом. Кто же убил?
Синев. Чорт убил. Только на него и остается свалить, блого, все стерпит.
Сердецкий. Так что вы теряете надежду найти убийцу?
Людмила Александровна показывается в дверях направо.
Синев. Почти. А славный бы случай отличиться. Выслужился бы.
Людмила Александровна. Выслужиться чужим горем, чужою гибелью? Я считала вас добрее, Петр Дмитриевич.
Синев. Что же мне делать, кузина, если мое рукомесло такое, чтобы «ташшить и не пушшать»? Да где уж. Сам Вельзевул сломит ногу в этой путанице… Вы поймите: ушла она из гостиницы…
Людмила Александровна. Петр Дмитриевич, вы уже двадцать раз терзали мои нервы этою трагедией. Пощадите от двадцать первого.
Синев. Слышите, Аркадий Николаевич, как она меня пиявит? И теперь она со мною всегда в таком милом тон.
Людмила Александровна. Что вы сочиняете?
Синев. Сочиняю? Нет, извините. Жаловаться, так жаловаться. Мне от вас житья нет. Вы на меня смотрите, как строфокамил на мышь пустыни: ам – и нет меня. Главное, не приложу ума, за что?.. Ведь я невинен, как новорожденный кролик.
Лида (входит). Мама, Олимпиада Алексеевна заехала за тобою кататься.
Людмила Александровна (несколько мягче чем ранее говорила). Где же она?
Лида. Сидит в классной, говорит с Митей. Послала меня просить тебя, чтобы одевалась.
Людмила Александровна. Хорошо, скажи, что сейчас буду готова… Проси ее пока ко мне.
Лида уходит.
Степан Ильич, мне денег надо.
Верховский. Сколько угодно, матушка, сколько угодно. Но… ты опять куда-то с Липкой?
Людмила Александровна. Да, едем кататься, а потом за покупками. Может быть, в оперетку сегодня вечером поедем.
Верховский. Значить, на весь день?
Людмила Александровна. Может быть, и на весь день.
Верховский. Воля твоя, Людмила Александровна, а я этого не понимаю. То есть до чего, в последнее время, распустила себя эта Олимпиада, вы, Аркадий Николаевич, и вообразить не можете. Вся Москва кричит об её беспутствах. Там и доктор какой-то, и скрипач, и пианист. А Милочка, чем бы обуздать ее, да образумить…
Людмила Александровна. Оставьте Липу в покое. Кому она мешает?
Верховский. Милочка, да ведь безобразно, скверно, бессовестно… Совесть в ней, совесть пробудить надо.
Людмила Александровна. Совесть?.. А какая польза будет, если в ней проснется совесть? Теперь она весела, счастлива, а тогда одною унылою и печальною Магдалиною будет больше в Москве только и всего.
Синев. Что это вы, Людмила Александровна? С подобными парадоксами можно Бог знает куда дойти. Если сегодня хорошо, чтобы совесть спала, так завтра, пожалуй, покажется еще лучше, чтобы её вовсе не было.
Людмила Александровна. Не мне отрицать совесть, Петр Дмитриевич. Я всю жизнь прожила по совести. Вы приписываете мне мысли, которых я не имела. Я сказала только, что y кого нечиста совесть, счастлив он, если её не чувствует. Вот что. И если совесть грызет душу, я… я не знаю… мне кажется… можно пуститься, на что хотите, – на пьянство, на разврат, только бы не слыхать её. только бы забыть. Липа счастливица. Она грешить, даже не подозревая, что она грешница. Ну, и оставьте ее. Это ей надо для её счастья, пусть будет счастлива.
Синев. Помилуйте, Людмила Александровна. По вашей логик, – другому понадобится для своего счастья людей убивать… Что же? пусть убивает?
Людмила Александровна. Убивать, убивать – все убивать! Как вы скучны с вашими убийствами, Петр Дмитриевич… Вы не умеете спорить, иначе, как крайностями… Дай же мне денег, Степан Ильич!
Уходит с мужем в кабинет, налево.
Синев. Что вы на это скажете?
Сердецкий. Боюсь и думать, него, что говорить.
Синев. Психическое расстройство, вот как это называется, сударь вы мой. А откуда оно взялось? знак вопросительный. Но знаю одно: здоровые люди, как была Людмила Александровна, не сходят с ума, ни с того, ни с сего, в две-три недели сроком…
Сердецкий. Людмилу Александровну рано записывать в сумасшедшая.
Синев. Гм, гм… Вот что, Аркадий Николаевич. Вы старый друг Верховских, я тоже. Давайте поговорим откровенно.
Сердецкий. Очень рад, Петр Дмитриевич.
Синев. Вот вам первый вопрос: вы вполне уверены, что Людмила Александровна приехала к Елен Львовн, в Осиновку, шестого октября, а не ранее?
Сердецкий. Вы поколебали мою уверенность, но… как я помню: да, шестого утром.
Синев. Утром?
Сердецкий. Утром. В этом-то я уверен.
Синев. А я в свою очередь уверен, что проводил ее в Осиновку с четырех-часовым поездом пятого октября в субботу.
Сердецкий. Стало быть, Людмила Александровна…
Синев. Либо почему-то ехала в Осиновку, вместо четырех часов, целую ночь, либо провела эту ночь неизвестно где. В Москве её не было.
Сердецкий. У Елены Львовны тоже.
Синев. Где же она была?
Сердецкий (насильственно улыбается). Уравнение с тремя неизвестными.
Синев. Затем… Тьфу, черт! как трудно говорить о подобных вещах, когда дело касается любимого, близкого человека… Скажите, Аркадий Николаевич, не замечали вы ничего между Людмилою Александровною и покойным Ревизановым?
Сердецкий (вздрогнул). А! мое предчувствие… (Вслух). Нет, ничего… а разве?..
Синев. Не знаю, какой именно, но есть y неё в душе осадок от этой проклятой истории. Знаете ли, например, с каких пор она стала относиться ко мне, как к врагу? Как только узнала, что мне поручено следствие по ревизановскому делу. Еще накануне мы были друзьями. А как мне тяжело потерять расположено Людмилы Александровны, – сами судить можете. Я свыкся с нею с детских лет. Уважение этой женщины моя совесть. И вот…
Людмила Александровна и Олимпиада Алексеевна входят.
Олимпиада Алексеевна. Ба! знакомые все лица… (Синеву). Что, ловец великий? Говорят, все ловишь, да никак не поймаешь? А твоя Леони чудо женщина. Спасибо, что выпустил ее на волю. Она теперь y меня частая гостья… Если хочешь, я представлю тебе ее. Людмила.
Людмила Александровна. Зачем?
Синев. Да, уж вот именно: только этого не доставало. Вы, Липочка, такое иногда хватите, что только плюнь, да свистни.
