Пять пьес
Лештуков. Счастливица! Глядеть на нее – самому становится весело и молодо. Вот кто любить жизнь и кого жизнь любит. Смех-то, смех! Жемчуг падает.
Джyлия. Добрый день, синьор Деметрио. Добрый день, синьор Андреа.
К Лештукову.
Синьора Маргарита уже почти готова.
Лештуков. Ага! (Ларцеву). Значит, до свидания за завтраком.
Бежит вверх по лестнице.
В течение следующей сцены он то на веранде, то в корридоре y кабины с зеленою решеткою, то на верхних ступенях лестницы, все время, с видом нетерпеливого ожидания.
Ларцев. Да я, пожалуй, вместе с вами.
Привстал, чтобы идти. Джулия быстро очутилась подле него. Он взглянул на нее, усмехнулся и опят сел на место.
Джyлия. У вас сегодня цветок, синьор?
Ларцев. Угодно?
Джyлия. Благодарю. Какая прелесть! Это от дамы?
Ларцев. Нет, вон с этой изгороди.
Джyлия. Благодарю, благодарю, от всего сердца благодарю, синьор.
Ларцев. Когда ваша свадьба, Джулия?
Джyлия. Свадьба, синьор? До свадьбы далеко.
Ларцев. Вот как? А я, признаться, думал, что y вас с Альберто уже все слажено.
Джyлия. Альберто добрый малый, синьор, но, чтобы идти за него замуж… Нет, синьор, я еще подумаю и много подумаю.
Ларцев. Смотрите: не продумайте своего счастья.
Джyлия. О, я имею право ждать… Вы, может быть, думаете, что я бесприданница, синьор?
Ларцев. Миллионов Ротшильда y вас, во всяком случае, нет.
Джyлия. Но, право, очень кругленькая сумма в городском банк, синьор. Конечно, по нашим здешним понятиям: что скопила, услуживая дамам при купальнях. Я отношу на текущий счет все мои сбережения, синьор, каждую субботу. И всегда золотом.
Ларцев. Так что вы сделаете своего будущего мужа маленьким капиталистом?
Джyлия. Ну, уж нет! Только мужем. Довольно с него и этого удовольствия. Конечно, если я выйду замуж здесь, в Виареджио.
Ларцев. А вы не прочь бы увидать свет и дальше?
Джyлия. Как знать судьбу, синьор? Кто может предчувствовать, куда тебя бросит будущее и с кем. Я ведь мечтательница. Верите ли? Когда моя служба кончается, купальни закрыты, ночь над землею и пусто на берегу, я часто прихожу сюда на веранду и сижу одна, одна… Море и небо кругом, небо и море… И звезды… Огромные, зеленые звезды. Вот Большая медведица, вот Вега, вот Полярная звезда. Она водить по свету путешественников, и мореплавателей. Это и ваша звезда, синьор, потому что вы тоже путешественник. Она моя любимая, синьор. Найду ее на небе, да так уж больше с нею и не расстаюсь. Тянет она меня к себе, манить. Только позови, только прикажи.
Робко и выжидательно смотрит на Ларцева.
Ларцев. Знаете ли, что я вам посоветую, Джулия? Поискали бы вы, вместо звезды полярной, какую-нибудь звездочку поближе к себе. Здесь они y вас приветнее и светлее сияют.
Джyлия (бледнеет, в голосе её звучит горькая обида). О, синьор. Я сама знаю, что это мечты, только мечты. Что со мной будет, угадать легко… Выйду замуж за булочника или бакалейщика, откроем торговлю или таверну. Ха-ха-ха! только мужу в руки дела не дам. Что мое, что твое, все оговорю в свадебном контракте. Нарочно в Пизу поеду, оттуда адвоката привезу.
Лаpцев. Как я люблю, Джулия, когда вы смеетесь. Так бы вас все и рисовал…
Джyлия. Да?
Ларцев. Смерть как люблю. Ну, еще, ха-ха-ха! Этакое вы радостное утро!
Джyлия. Любите?
Ларцев. Да как же вас не любить? А в особенности мне?
Лештуков в это время вверху лестницы сидит на перилах.
Джyлия (закрыла глаза). Говорите, говорите…
Ларцев. Ведь вы, прямо сказать, благодетельница моя. Не повстречай я вас, что бы стало с моею «Миньоной».
Джyлия (открывая глаза, упавшим голосом). Ах да!.. С «Миньоной»!
Маргарита Николаевна выходит из кабины с решетчатой дверью, здоровается с Лештуковым, и оба опускаются вниз по лестнице.
Маргарита Николаевна. Домой, домой! К завтраку и как можно скорей. Я, как ваш Ларцев говорить, «проплавалась и в аппетите». А, да вот он сам… с Джулией.
Лештуков (смеется). Парочка.
Маргарита Николаевна (любопытно смотрит на Ларцева, потом с гримасою). Удивляюсь Джулии: он слишком блондин.
Ларцев (кланяясь издали). Маргарита Николаевна! И наконец-то, кажется, в дух?
Продолжает разговор с Джулией.
Лештуков. Хвала небесам: выглянуло солнышко.
Маргарита Николаевна. А вам так скучно было его ждать? Так вы бы не дожидались, ушли.
Лештуков. Зачем? Я ведь знаю, что после ненастья солнышко светлее светит, теплее греет и краше выглядит. Ненастье дело преходящее.
Маргарита Николаевна. Однако, знаете: день ненастья день из жизни насмарку. Разве y вас их так много в запас?
Лештуков молча снял шляпу и склоняет перед Маргаритой Николаевной голову, уже заметно седеющую.
Маргарита Николаевна. Вот видите: снега довольно. Вам пора ценить погожие дни на вес золота, а вы льнете к ненастью.
Лештуков (принял шутливо театральную позу и, указывая на ряд парусов, сереющих на горизонте, декламирует трагически).
Под ним струя светлей лазури,Над ним луч солнца золотой,А он, мятежный, просить бури,Как будто в бурях есть покой.Кистяков и Леман, в летних фланелевых костюмах, сходят по лестнице. Группа в глубине сцены – у развешанного белья – Джулия, Ларцев, Кистяков, Леман.
Маргарита Николаевна. Ах, пожалуйста, не пугайте меня стихами. Я их боюсь. Какие там бури! Просто серенький, кислый, дробный, северный дождик, неизвестно зачем заплывший под это чудесное небо. Я хандрю, а вы мне аккомпанируете. Это делает честь вашей любезности, но не делает чести вашему вкусу. Если бы я еще, в самом деле, была способна на какую-нибудь бурю… Но семидневный дождик – бррр!
Лештуков. Ничего, я с зонтиком.
Маргарита Николаевна. И с прескверным. Вижу, вижу ваш столик. Коньячная порция уже принята.
В группе на заднем плане, хохот. Кистяков комически преклоняешь перед Джулией колена: Леман изображает, будто играет на мандолине. Джулия, смеясь, бьет их полотенцем. Ларцев вынул альбом и быстро зарисовывает сцену.
Лештуков. В самых скромных размерах.
Маргарита Николаевна. Работали бы лучше.
Лештуков. Увы, нельзя служить сразу двум богам.
Маргарита Николаевна. То есть?
Лештуков. Вам и литератур.
Маргарита Николаевна. Как это лестно для меня. Но позвольте: два месяца тому назад, при первых наших встречах, вы меня уверяли, что я открываю вам новые горизонты, что я ваше вдохновение, в некотором роде суррогат музы. И вдруг…
Лештуков. Вы вот стихов не любите. А ведь за мною в этом случае какой адвокат-то стоит: сам Пушкин!
Маргарита Николаевна. Пушкин? Пушкин это старо, говорила одна моя подруга. Но y меня слабость к умным старикам. Что же говорит Пушкин?
Лештуков (декламирует). Любя, я был и глуп, и нем…
Маргарита Николаевна. Конечно, если уж сам Пушкин.
Лештуков.
Погасший пепел уж не вспыхнет,Я все грущу, но слез уж нет,И скоро, скоро бури следВ душе моей совсем утихнет.Тогда-то я начну писатьПоэму песен в двадцать пять.Ларцев, взглянув на часы, показывает товарищам время. Затем все дружески жмут Джулии руку и уходят направо по spiаggiа.
Маргарита Николаевна (смеется). Вы сегодня тоже в духе и дурачитесь. Но это лучше; чем…
Выразительно кивает на столик с вином.
А все-таки исправьтесь.
Лештуков. Совсем прикажете исправиться? Так, чтобы начать «поэму песен в двадцать пять».
Маргарита Николаевна. Нет, нет, совсем не надо. А слегка, немножко… Ну, хоть на столько, чтобы не смотреть на меня такими выразительными глазами… Ведь это не глаза, а вывеска, на которой любой прохожий прочтет: «Лештуков и Рехтберг. Патентованная фабрика всеобъемлющей любви по гроб».
Лештуков (с кривою усмешкою). Без отпуска, ни оптом, ни в розницу.
Маргарита Николаевна (быстро оглядевшись). Жалуешься?
Лештуков (молчит). Маргарита Николаевна. Да разве я уж такая злая?
Лештуков (насильственно улыбается). Хоть мучь, да люби!
Лицо Маргариты Николаевны вдруг все задрожало и побледнело, глаза затуманились и заискрились, губы сложились в странную гримасу – и ласковую, и хищную. Она тяжело налегла на руку Лештукова и на мгновение прильнула к нему.
Маргарита Николаевна. Милый вы… милый мой
Лештуков. Маргарита!..
Маргарита Николаевна (отшатнулась от него; голосом совершенно спокойным и с совершенно спокойным лицом). Пожалуйста, пожалуйста… не делайте диких глаз и воздержитесь от декламации. Мы на улице, и я ничуть не желаю, чтобы нас приняли за только-что обвенчанных новобрачных.
Со смехом уходить налево.
Джулия, одна, выжимает мокрые костюмы и ворчит про себя.
Джyлия. «Миньона». Все картина. Вечно о картине. Не понимаю. Так любить картину, когда… Да ведь вот она – я, Миньона его. Мой портрет вот и вся его картина. Чудак!
Альберто выходит из моря, садится на борт лодки, закуривает трубочку и смотрит на Джулии, посвистывая с угрюмым видом.
Джyлия. Ты долго ездил сегодня. Много заплатил тебе синьор Андреа?
Альберто. По обыкновенно, две лиры. Откуда y тебя эта роза?
Джyлия. Да он же дал, синьор Андреа.
Альберто. Дай-ка мне.
Джyлия. Изволь!
Альберто взяв розу, понюхал, повертел в руках и швырнул далеко в море.
Джyлия (вспыхнув). Ты я вижу, опять сбесился?
Альберто. Эй, Джулия, берегись! У меня глаза есть.
Джyлия. А y меня есть руки, чтобы глаза твои выцарапать. Право, хоть бы знать: откуда ты взял власть надо мною? Я тебе сказала: что дальше будет, посмотрим, а покуда ты мне ни муж, ни жених, ни любовник, и я делаю, что хочу.
Альберто. Хороших дел ты хочешь. Ты думаешь, я не вижу, к чему ты ведешь? Молодая ты девчонка, а завертеться хочешь. Ну, да ладно, – этому не бывать. Ты к нему позировать больше не пойдешь.
Джyлия. Вот как! значить, ты мне запретишь?
Альберто. Не тебе, а ему.
Джyлия. Ты, Альберто, кажется, воображаешь, будто ты один мужчина на свете, а остальные все бабы и тряпки. Прикрикнешь ты на них, и они спрячутся по углам и все сделают по-твоему. Запрещать такому человеку, как синьор Андреа, легко на словах…
Альберто. Ты увидишь, ты увидишь.
Джyлия. И ты думаешь, он тебя послушает?
Альберто. Послушает, если…
Джyлия. Ну?
Альберто. Если жив быть хочет.
Джyлия. Э… угрозы? Вот что!.. Так знай же ты, мой любезный, что послушает тебя синьор Андреа, или не послушает, мне дела нет. Я, слышишь ты, я, а не он хочу, чтобы он рисовал меня. Я хочу быть на его картине. Хочу, чтобы меня видели в Риме и в России, и на всем белом свет, чтобы все знали, что была такая девушка, как я… такая красивая! И ты в это дело не мешайся, говорю тебе. Слышал?
С вызовом смотрит на него, потом, резко повернувшись, гордою, медленною походкою поднимается на лестницу веранды.
Альберто. Слышал. Мое дело предупредить, а послушать или нет ваше.
Ларцев, Кистяков и Леман переходят глубину сцены от spiаggiа.
Альберто (пропустив мимо своя Кистякова и Лемана, остановил Ларцева). Синьор Андреа, я желал бы сказать вам несколько слов.
Ларцев. Вы как будто расстроены? Надеюсь, не случилось никакой беды?
Альберто. Видите ли, синьор, я много доволен вами. Вы щедры, господин, и даете хорошо зарабатывать бедному человеку.
Ларцев. Без предисловий, Альберто. В чем дело?
Альберто. Дело простое, синьор. Зачем вы сбиваете с пути Джулию?
Ларцев. Я? сбиваю Джулию с пути? Альберто! Как вы смеете задавать мне такие вопросы?
Альберто. Простите, синьор. Конечно, я помню расстояние между нами. Но когда речь идет о моей невесте…
Ларцев. Джулия ваша невеста? Давно ли?
Альберто. Я посватался к ней в день Троицы.
Ларцев. И она приняла ваше предложение?
Альберто. Нет, не хочу лгать. Она не сказала мне ни да, ни нет. Сказала: подожди, а я подумаю… Она ведь еще так молода, синьор. Но она скажет да, синьор, клянусь вам, что скажет… если только… если…
Ларцев. По вашей выразительной физиономии легко догадаться, что значить это если. Успокойтесь. Мне столько же дела до вашей Джулии, как вон до той волны. Она красивая девушка. Я художник. Вот теперь затеял писать «Миньону»: вы ведь, кажется, были y меня в мастерской, видели?.. Более подходящей модели, чем Джулия, я представить себе не могу. Я натурщиц десять переменил, пока не нашел. Затем, y нас с Джулией точно такие отношения, как с вами. Вы возите меня в лодке по морю это доставляет мне удовольствие, я вам плачу. Джулия позирует для меня час другой, это полезно моей картине, – я плачу. Вот и все.
Альберто. Все это так, синьор. Я и сам полагал, что такой прекрасный господин не захочет ставить ловушку бедной девушке. Но ведь вот оказия. Вы, я вам верю, вы ничего не хотите дурного, синьор, а девка-то в вас влюбилась. Честное слово, влюбилась.
Ларцев. Полно вам, Альберто! У вас, бедных южных чертей, воображение вечно отравлено любовью и ревностью.
Альберто. Нет, уж вы мне, синьор, поверьте. Ведь я ее люблю. У нас, влюбленных, особенное чутье. Мы чуем соперника, как собака лисицу. Она, синьор, думает, что вы и живете-то здесь для неё.
Ларцев. В этом, как вы слышали, она не ошибается.
Альберто. Нет, для неё, для неё самой, а не для картины. Оставьте вы Джулию, синьор. Ну ее к бесу, эту вашу картину.
Ларцев. Как «ну ее», Альберто? Бог с вами! Да ни за что! Я не ремесленник, не поденщик; мне мое искусство дорого.
Альберто. Вам жаль малеванного полотна, а живых людей вы не жалеете. Ведь вы нехотя можете погубить девушку, а с нею и меня. Да уж что скрывать? Прежде, чем меня-то, и себя. Потому что, если Джулия меня бросит, мне жить не дня чего. Но обиды этой я ни вам, ни ей не прощу.
Ларцев. Вы меня не пугайте, Альберто. Я этого терпеть не могу. Говорят вам, черт возьми, толком, что до вашей Джулии мне нет никакого дела.
Альберто. Ах, синьор. Да ведь Джулия молода, красива, любит вас. Что же вы, деревянный что ли? Сегодня нет дела, завтра нет дела, а после завтра глядь, и закипела кровь. Бросьте вы эту картину, синьор. Право, бросьте. Ну, пожалуйста! Для меня бросьте…
Ларцев. Чудак вы, Альберто!
Альберто. А то найдите себе другую, как вы ее там зовете? Миньону, что ли? Не одною Джулией свет сошелся?
Ларцев. Да слушайте же вы, упрямая голова. Неужели вы не понимаете, что вы, собственно, даже и права не имеете приставать ко мне с этим. Какой вы жених Джулии? Она вас не любит; пойдет за вас или нет, неизвестно: вы сами сознались. Вы ревнуете Джулию ко мне. Зачем же вы не ревнуете ее ко всей золотой молодежи, что вьется вокруг неё, нашептывает ей нежности, берет ее за подбородок, щиплет, обнимает? Ведь y меня в мастерской ничего подобного быть не может.
Альберто. Я знаю, синьор.
Ларцев. Да и сами вы – какой святой! Джулия еще не царапала вам глаза за то, как вы учите форестьерок плавать?
Альберто. За что же, синьор? Это мое ремесло. Во всяком ремесле есть своя манера.
Ларцев. Вот как? Отлично. И y меня есть своя манера: брать хорошую натурщицу там, где я нахожу.
Альберто. Это ваше последнее слово, синьор?
Ларцев. Последнее, решительное, окончательное, и баста толковать об этом.
Альберто (бледен, говорить тихо, раздельно, внятно). Так вот же вам, синьор, и мое последнее слово. Если Джулия еще раз будет y вас в мастерской, мы враги. И чем скорее уедете вы из Виареджио, тем лучше для вас. Имею честь кланяться!
Уходить.
Ларцев. Вот не было печали, черти накачали!
Занавес.Действие II
Хорошо меблированный салон буржуазного типа, устроенный в нижнем этаж старинного дома. Комната, окнами на улицу, центральная в доме, А потому со множеством выходов. Все окна, двери, притолоки очень глубокие. Налево, в глубине сцены, витая лестница: ход в мастерскую Ларцева. Прямо – широчайшее окно, дверь на улицу; она – с белыми, как снег, домами и известковой мостовой. Через улицу, насупротив дома, маленькая «боттега» (бакалейная лавка с винною продажею) и проспект с олеандровыми деревьями. Направо, в самой глубине, дверь в смежную комнату, А ближе к рампе другая – широкий и красивый выход, с колоннами на внутреннюю парадную лестницу, открытый, без створок. Налево две двери: одна в глубине, близ лестницы – к Ларцеву; другая, возле рампы – в кабинете Лештукова. Сводчатый потолок росписан плохою живописью. На стенах превосходные, старые часы, нисколько порядочных копий старых художников. На некоторых дверях начаты и не кончены наброски масляными красками; голова девушки, моряк с трубкою в зубах, фантастическое чудовище со змеиным хвостом. Посреди комнаты круглый стол, с остатками только-что конченного обеда. При подняли занавеса, русская компания шумно встает из-за стола. Маргарита Николаевна сейчас же проходить по широкой лестнице направо, наверх. Прислуга, две дюжия итальянки, поспешно убирают со стола и выносят его. Лештуков проходит к качалке, помещающейся между парадной лестницей налево и рампою, садится, вынимает из кармана несколько русских газет и просматривает одну за другою, роняя их потом на пол. Вечер, красный свет заката.
Франческо (очень красивый, рослый, широкогрудый и широкоплечий молодец великорусского типа, в рубенсовской бородке; одет итальянцем больше всех итальянцев; в рубашке фантэзи с широчайшим поясом, по которому ползет цепочка с тяжеловесными брелоками; белые туфли-скороходы, пестрейший длинный галстук с огромным солитером в булавке; персты также блещут камнями). Бог напитал, никто не видал, А кто и видел, тот не обидел. Берточке с Амальхен, хозяюшкам прелестным, наше собственное мерси и грациэ. Всей честной публике за компанию нижайшее.
Амалия. Благодарите Дмитрия Владимировича: мы все сегодня y него в гостях; А то негде бы и пообедать: в верхней столовой ремонт.
Кистяков. А пречудесно это вы придумали, милые барышни, – дом нанять. Куда привлекательнее отельного житья.
Франческо. Главное: харч хорош. Пишша русская. Помилуйте: борщ ели. В Италии борщ! Ровно в большом Московском.
Кистяков. Смотрите, только не прокормитесь. Берете дешево, кормите жирно, – сведете ли концы с концами?
Амалия. Да ведь мы о выгоде не мечтаем: больше для компании и удовольствия.
Леман. Небось, не прогадают. Немки на обухе рожь молотят.
Амалия. Ах, ах, ах, какой!
Берта. Сам-то кто?
Амалия. Уж какие мы немки! На Васильевском острову родились, по-немецки двух слов связать не умеем.
Берта. А, главное, только с таким нахлебником, как Леманчик, молотить рожь на обухе. Вы, душечка, которую неделю «не при суммах-с»?
Леман. Ш-ш-ш! Счеты меркантильные не должны тревожить уши благородные.
Амалия. Кофе, господа, как всегда, в салоне, наверху.
Кистяков. Бениссимо.
Лештуков. Господ курильщиков просят честью туда же.
Кистяков. Да, уж знаем, знаем.
Бежит на верх по парадной лестнице.
Лештуков. Мне, Берта Карловна, если можно, прикажите подать сюда.
Берта. Конечно, можно.
Амалия. Как же? А пение-то? Джованни хотел придти. Неужели не придете слушать?
Наверху раздается несколько небрежных аккордов, потом модный вальс, играемый довольно дилеттантскою рукою.
Леман. Слышите? Маргарита Николаевна уже возбряцала.
Лештуков. Газеты из России пришли. Надо просмотреть.
Франческо. И я спою.
Леман. Да ну? Падите, стены Иерихонские!
Франческо. Да-с, насчет чего другого, а, что касающее силы в грудях, вне конкуренции-с.
Стучит кулаком в грудь.
Намедни y маестры…
Амалия. Ах, маэстро!
Берта. Ах, маэстро!
Франческо осматривает их строго и величественно.
Лештуков. Что же намедни y маэстро, Франческо?
Франческо. Дует он дал нам с Амалией Карловной…
Леман. Ангел мой, говорят «дуэт», А не дует. Дует из окна, А дуэт из оперы.
Амалия. Ай, Леман! ай, Леман! Как неудачно!
Берта. Воздуха, воздуха!
Бежит и открывает дверь на улицу.
Амалия. Не растворять дверей: соберете к Дмитрию Владимировичу пыль со всего города.
Лештуков. Ничего. А то здесь ужасная жара.
Франческо (возвышает голос, очень недовольный, что о нем как будто забыли). Дал нам маестро дует с Амалией Карловной…
Амалия. Ах, это вы про «Гугеноты» хотите рассказать?
Франческо. Про их самые. Голосочки наши вам, господа компания, известны. Выучили мы урки, приходим к маестре… Кантато? Чрезвычайно, много кантато, маестро. – Ведремо… И зовет к пьянину-с. У Амальхен сейчас бледный колер по лику и трясение в поджилках. Потому он, по дамской слабости, маестру ужасть как обожают, А боятся, так даже до трепета-с.
Амалия. Ах, маэстро!
Франческо. А мне так довольно даже все равно.
Берта. Неправда, неправда, и вы тоже боитесь.
Франческо. Я? (по-итальянски) Ио? (делает перед своим лицом итальянский жест отрицания одним указательным пальцем). MАi!
Амалия. Еще как боитесь-то. Всякий раз, как идти на урок, коньяк пьете.
Франческо. Коньяку я всегда согласен выпить, потому что коньяк бас чистит. Но, чтобы бояться… Дмитрий Владимирович, справедливый господин: ну, с какой статьи мне итальянской маестры бояться? Это им, дамскому полу, он точно грозен, потому что, при малодушии ихнем, форс на себя напущает, в том рассчете, чтобы больше денег брать-с. Либо вот Джованьке, потому что даром учится и голос y него теноре ди грация. Стало быть, без страха к себе, жидкий. А мы, слава тебе Господи-с! Я, Дмитрий Владимирович, бывало, в Нижнем, на ярмарке-с, зыкну с откоса: «Посматривай!».. Через Волгу в Семеновском уезде слышно-с. Могу ли я после этого, при такой аподжио, какого-нибудь маестры бояться?
