Сокровища кочевника. Париж и далее везде

– Это между десятым и двенадцатым.

Спесь с их лиц сходила моментально. Они же не могли признать, что вообще не знают свой город!

Но это все было потом. А пока я наслаждался волшебным Парижем. Этим потрясающим городом грез и иллюзий, где история гармонично смешивается с современностью, где живут мода и стиль, музыка и кулинария, парфюмерия и виноделие, где порок так близок к добродетели.

Знакомство с Парижем

Париж, в котором я оказался, был городом удивительной красоты. Совершив за последние пятьдесят лет множество путешествий, побывав в восьмидесяти странах, я могу сказать, что не изменил своего мнения. Париж меня совершенно поразил отношением к старине – к фасадам исторических зданий, к каждой двери, каждой дверной ручке, каждому балкону и его решетке и главное – к цвету. Главный цвет Парижа – серый, он формирует вкус.

Парижане всегда следовали моде на сезонные цвета. В год моего приезда особенно актуальным считалось сочетание лилового и зеленого. Витрины магазинов заполняли вещи именно этих оттенков. Цены на модную одежду были высоки, и мне, как эмигранту, доставались остатки с распродаж. Единственный универмаг, в котором я мог позволить себе что-то приобрести, – это дешевейший «Tati». Этот культовый, а ныне закрытый магазин был основан в свое время русским эмигрантом графом Татищевым. Русские туристы даже сочинили такую присказку: «Как ни крути – все пути ведут в „Tati“». Этот путь регулярно проделывали редкие гастролеры из Советского Союза – солисты Большого театра и ансамбля Игоря Моисеева. Сама Майя Плисецкая на моих глазах заходила в «Tati» и выносила полные пакеты со словами: «На подарки». Эти вещи затем перекладывались в более дорогие сумки, чтобы не заметил консьерж отеля Пьера Кардена, в котором она, как правило, останавливалась.

Также в Париже существовали так называемые сольды – распродажи, которые проводили большие фирмы. Если мне удавалось приобрести со скидкой вещи марок «Kenzo» и «Agnes B», счастью моему не было предела. Я был не только очень молодым и стройным, но и очень заметным. Обладая определенными амбициями, я довольно скоро нашел себя в творческой среде и быстро стал работать по специальности, что удивительно для эмигранта вообще и для эмигранта в Париже в частности. А Париж, как известно, – город стиля, и мне хотелось этому стилю соответствовать. Актеры массовых сцен, которых я одевал во время своей работы в кино, говорили:

– О, этот Александр носит сплошные марки! На нем только фирменные вещи.

Никому не нужно было знать, что фирменные вещи приобретены на распродаже или в секонд-хенде, но я производил впечатление. В Париже я изучил эти две нужные науки – Искусство быть и Искусство казаться! От того, во что вы одеты, зависит то, за кого вас принимают, – можно казаться клошаром, а можно – миллионером, можно казаться денди, а можно – люмпеном. А уже получив работу в школе моды «Эсмод» и поправив тем самым свое финансовое положение, я мог позволить себе действительно фирменную одежду. А также штучные дизайнерские вещи со студенческих дефиле.

Целью моего переезда в Париж была не собственно эмиграция, о которой я тогда и не помышлял. Мною двигала любовь к художнице Маше Пойндер – Маше я посвящу отдельную главу в этой книге. Первые дни своего пребывания во Франции я безуспешно обивал порог ее квартиры, расположенной в 13-м квартале в доме 3 по Рю Де-Жюра. Но дверь была заперта на замок, а из переполненного почтового ящика вываливались конверты, квитанции и бесплатные газеты. Я понимал, что ее давно нет в городе. Мобильных телефонов не существовало, а городской аппарат Маши отвечал мне продолжительными гудками. О том, что у нее недавно начался роман с журналистом Люком Седелем, я ничего не знал.

И вот, в очередной раз явившись по адресу своей любимой, я вновь нажал на кнопку звонка, и дверь… отворилась. В дверном проеме показалась пожилая стройная женщина, которая сразу перешла на русский язык:

– Я – Вера Гучкова, проходите.

Я не мог предположить, что в съемной квартире Маши встречу легенду русской эмиграции – дочь Александра Ивановича Гучкова, организатора заговора против Николая II и военно-морского министра Временного правительства. Постоянно Вера Александровна жила в Англии, а собираясь на некоторое время в Париж, любезно приняла приглашение Маши пожить у нее. В свою очередь Маша, отправляясь в Лондон, неизменно останавливалась в квартире Гучковой в Оксфорде, где жил английский муж Маши, Ричард Пойндер. Вера Александровна запомнилась мне довольно элегантной женщиной с высокой прической, как будто по моде 1960-х годов; она принимала меня, полулежа на кровати, без конца курила сигареты «Gauloises» и пила французское вино. Она повторяла, что во Франции вино дешевле фруктового сока, это было правдой. Вера с любопытством расспрашивала меня о том, как я приехал в Париж, поинтересовалась, чем я хочу здесь заниматься, и, конечно, посоветовала не возвращаться в Москву.

– Позвоните моей подруге, – предложила Вера Александровна. – Думаю, она вам сможет чем-то помочь.

Так я познакомился с Кароль Манн, английской журналисткой из мира моды и кузиной знаменитого Марселя Марсо, которая стала на всю жизнь моей ближайшей подругой. Ее настоящая фамилия – Зусманн. Но как часто бывает в Европе, от недостаточно звучной фамилии отрезают первую часть. Кароль Зусманн стала Кароль Манн.

Выглядела она очень оригинально – черные как смоль волосы, стрижка каре, прямая челка, на бледном лице ярко-красные губы и обязательный атрибут – оригинальнейшие очки в стиле 1960-х годов, декорированные стразами. Ее look – Кароль почти всегда одевалась в черное – был очень заметным. Эта удивительная женщина одинаково легко изъяснялась по-французски и по-английски, свободно переходила с одного языка на другой без всякого акцента, а потому по достоинству оценила мое знание английского. По-французски в то время я говорил с довольно приличным простонародным акцентом, на избавление от которого у меня ушло три года. Сейчас меня в самом худшем случае принимают за бельгийца.

Получив блистательное образование в лондонском Институте искусства Курто, Кароль Манн стала профессиональным историком моды и помогла мне углубить мои знания в этой области. Она училась на одном курсе с британским историком моды Майклом Диллоном, который познакомил меня и со своим педагогом, таинственной дамой Дианой де Марли, автором прекрасных книг по истории костюма. До знакомства с ней все, что я знал об истории моды, я услышал от Марии Николаевны Мерцаловой и Раисы Васильевны Захаржевской – прекрасных педагогов, но именно по истории костюма, а не истории моды. Примечательно, что ни одна из них не имела специального образования – они обе были учеными-самоучками, которые занимались в библиотеках.

Кароль Манн, подхватившая меня в свои объятия, была замужем за молодым австрийским художником Андреасом Пфайффером, сыном помещицы из Южной Австрии, жившей в собственном имении в Линце. Оказавшись однажды в Австрии, я посетил этот городок, познакомился с очаровательной мамой Андреаса и двумя его тетками. Помню, они очень горевали, что большая часть их фамильных земель отошла за границу, в Словению, и они не получали за них ни копейки. Но представьте, прошли годы, Словения вышла из состава Югославии – и Пфайфферам вернули их земли. Потомки этой семьи вновь стали владельцами исторически принадлежавших им угодий.

Андреас работал в очень модном в 1980-е годы стиле, напоминающем графику комиксов, и имел множество заказов. Созданные им картины были не квадратными и не прямоугольными, он придавал им форму облака, дерева или иного природного объекта.

Кароль писала статьи для журналов «Vogue», «Harper's Bazaar», «Elle». Она же предложила мне сделать совместную выставку в Париже в 1983 году.

Это была моя первая выставка, она называлась «Мифы нашей моды», что также можно было перевести с французского как «Моль наших шмоток» – такая игра слов. Располагалась выставка в Национальном музее современного искусства Парижа напротив Эйфелевой башни, неподалеку от Дома моды «Yves Saint Laurent» и совсем рядом с Дворцом Galliera. Это было помещение с высоченными потолками, бывший японский павильон Palais de Tokyo, выстроенный к Всемирной выставке искусств и техники 1937 года. Мне предстояло не только оформить это пространство, но также предоставить для выставки собственное коллекционное платье. Я выбрал «платье инфанты» в стиле Веласкеса, созданное из различных лоскутков по технике румынской художницы по костюму Флорики Малуряну. Сейчас оно хранится в фондах Бахрушинского музея в Москве. Я придумал его специально для фотосессии, организованной знаменитым фотографом итальяно-хорватского происхождения Франком Хорватом. С его сыном на одной из вечеринок случайно познакомилась моя жена Анна Бодимон. Тот пожаловался, что отец никак не может найти костюмера. Она ответила:

– Мой муж все сделает.

Я был счастлив подработать и по заказу Хорвата для одной из его клиенток создал платье инфанты. Затем последовал новый заказ – костюм по мотивам работ Пабло Пикассо. Эти разовые заказы много денег не приносили, однако я всегда с большим рвением хватался за каждую работу. Впоследствии, когда Франку Хорвату предложили снимать рекламу для Дома моды «Ungaro», он именно меня взял в качестве своего ассистента по декорационной части. За один рабочий день мне заплатили баснословную по тем временам сумму – 4 000 франков, тогда как средняя месячная зарплата составляла 6 000 франков. Это была моя первая профессиональная работа в мире моды Парижа.

В Париже у нас с Анной Бодимон был еще один замечательный друг, доставшийся мне в наследство от моей московской юности, – художник Николай Львович Двигубский, двоюродный брат Марины Влади. Он родился в Париже в 1936 году и после учебы в Парижской академии художеств в 1956 году вместе с родителями – бывшим таксистом и портнихой, поддавшимися на уговоры Хрущева, – переехал в СССР (во Франции остался только его старший брат). Поначалу Николай Двигубский даже не знал русского языка и всю жизнь сохранял тонкий флер Франции в своей речи. Он был очень дружен с моими родителями, мы часто встречались в его мастерской в Медвежьем переулке, я могу считать его своим другом, несмотря на разницу в возрасте. Николя мне рассказывал, как он, только приехав в Москву, решил прогуляться и выпить чашечку эспрессо, но после долгих поисков смог найти только молочно-кофейную жижу в граненом стакане.

Окончив ВГИК, где он очень подружился с Андроном Кончаловским и женился на Жанне Болотовой, Николя начал работать в кино – сначала в мультипликации, а потом и в большом кинематографе. В 1960 году мой папа принял Николая Двигубского в МОСХ и помогал ему на первых порах, называл «своим духовным учеником и сыном, продолжателем его традиции». Его этапной работой в 1969 году стал фильм «Дворянское гнездо» с Ириной Купченко в главной роли, на которой он вскоре и женился. Интересно, что консультантом по истории костюма на картине работала Мария Николаевна Мерцалова, у которой я учился. Она не сумела поладить с независимым Двигубским, но сама снялась в эпизоде в роли монашки. Всем советую обратить внимание на сцену бала, где съезд гостей больше напоминает не дворянскую Россию, а парижский показ от-кутюр в 1960-е годы.

Мама художника работала в ателье Дома литераторов и была известна как «Ma fou» (ее коронное французское восклицание). Отец художника, Лев Двигубский, работал в Москве инженером в таксомоторном парке. Он выбросился из окна, когда узнал, что его сын вернулся во Францию, – это было семейное фиаско…

Николя слыл московским денди и парижанином, вел богемный образ жизни, дружил с культовым режиссером Андреем Тарковским, работал во МХАТе на спектакле «Кола Брюньон», а позднее создал декорации к фильмам «Дядя Ваня», «Зеркало», «Сибириада» и «Васса». Он развелся с Ириной Купченко и женился на казахской красавице, актрисе Наталье Аринбасаровой.

Несмотря на успешную творческую карьеру, Николя Двигубский верил, что сможет достигнуть большего на своей французской родине и в четвертый раз женился на богатой француженке, бывшей подруге Андрона Кончаловского, владелице замка Франсуазе Экерье. Именно в момент сватовства Николя к парижанке мы дружески сошлись в Москве: ему нужны были мои поддержка и опыт. В Москве Франсуаза заходила с Николя в мастерскую к моему папе на Фрунзенскую набережную и купила один из папиных натюрмортов, за который честно передала мне в Париже 1 500 франков.

Так как Париж был родным городом Двигубского, он обещал моему папе, что поможет мне в Париже найти работу и место в обществе. Этого, к сожалению, не случилось. Но я бывал приглашен вместе с Анной Бодимон домой к Франсуазе Экерье-Двигубской в 16-й квартал на площадь Тьер на вечера, которые были и гламурными, и светскими. Там я познакомился с дивной Марго Хемингуэй, дочерью знаменитого писателя; туда в 1982 году приезжала потрясающая русская красавица актриса Елена Добронравова с мужем. Большими друзьями Николя Двигубского в Париже были Александр Туринцев и его советская жена, очаровательная Муза Туринцева, часто бывавшая в гостях у Франсуазы.

В 1983 году оставшийся на Западе Андрей Тарковский пригласил Двигубского к совместной работе над оперой «Борис Годунов» в лондонский Ковент-Гарден. Николя сразу позвонил мне и попросил ассистировать с документацией, я рьяно бросился в парижские библиотеки и отксерокопировал все изображения боярского костюма, хоругвей, икон, вышивок, тканей, украшений, мебели, посуды, сапог и головных уборов начала XVII века, которые только смог отыскать, Двигубский был счастлив и заплатил мне за эту работу… 40 франков – цену фотокопий.

Николя позвал нас с Анной на премьеру в Лондоне. Когда мы приехали в Ковент-Гарден, в кассе нас ждали именные платные билеты по 73 фунта стерлингов, что было для меня большой суммой в ранние годы эмиграции. Английская критика не была милостивой к работе Двигубского в Ковент-Гардене, отмечая, что зрители не могли отличить русских от поляков на сцене.

Позднее супруга Николя, Франсуаза, приглашала меня в Париж на вернисажи своих выставок. Она занялась выпуском больших бутафорских пасхальных яиц в стиле Фаберже, как бы подогревая публику к первому показу Валентина Юдашкина.

Николя застрелился в 2008 году, разочаровавшись в жизни. В последние годы его единственным другом был ньюфаундленд Чингиз.

Всю жизнь мне приходилось рассчитывать только на самого себя. Мне, приехавшему из СССР, поначалу было очень трудно оговаривать суммы гонораров заранее, я очень стеснялся вообще обсуждать деньги. Но через пару лет в Париже все стеснение как рукой сняло, я решил для себя жить хорошо и вольготно. На адаптацию в Париже у меня ушло полтора года, и к 1984 году я уже обзавелся телефонной книгой важных связей, творческих знакомств и просто замечательных друзей, с которыми сохранил прекрасные отношения и по сей день.

Но вернемся к выставке. По задумке Кароль Манн, я должен был создать для экспозиции несколько инсталляций, каждая из которых посвящена самым разным социальным аспектам моды. Одна из них – детская мода Викторианской эпохи, где с богатством этого периода, с его кружевом, вышивками и шелком соседствовала тотальная бедность. Бутафорским способом, которому меня научил Ростислав Добужинский, я выкрасил, затонировал и заполировал огромный лист картона таким образом, что он превратился в обшарпанную кирпичную стену. Еще одна инсталляция – витрина советского магазина эпохи НЭПа. Ее я дополнил платьями 1920-х годов из своей тогда невеликой коллекции.

Кроме меня, в оформлении выставки участвовали другие художники. Американец Дэвид Вебстер создавал декорации в стиле Нью-Йорка 1980-х годов. Также мне запомнилась инсталляция в виде бара, где вся мебель была сплетена из пластика, который во Франции называется «скубиду». Ничего подобного, живя в Москве, я, конечно, не встречал. Здесь в качестве музыкального сопровождения звучали шлягеры 1950-х годов и демонстрировались платья в стиле new-look из нейлона и капрона.

Кароль Манн не хотела показывать платья на фоне стены – ей такой подход казался примитивным. Она создавала атмосферу, а атмосфера требовала подробного декора. Надо сказать, что для Франции 1980-х годов это было очень ново. Все новое поначалу обязательно подвергается критике. Критиковали и Кароль Манн, но она упорно стояла на своем – чтобы преподнести ту или иную вещь, придумывала для нее какую-то выгородку, окружала мебелью, подходящей по стилю, или какими-то другими объектами.

Одним из партнеров выставки «Мифы нашей моды» стал самый знаменитый музей моды и костюма – Дворец Galliera. Им руководила совершенно удивительная женщина – мадемуазель Мадлен Дельпьер. Это была маленькая, согбенная старушка лет восьмидесяти, которая носила на голове пучок седых волос и говорила тоненьким елейным голоском. Ее все называли мадемуазель, что подчеркивало ее статус незамужней женщины, предпочитавшей мирскому существованию жизнь в мире старинных платьев.

Музей Galliera в то время считался весьма архаичным заведением. Выставки обновлялись каждые шесть месяцев, однако все они посвящались моде XIX века. Двадцатый век мадемуазель Дельпьер не признавала. Люди приходили во Дворец Galliera как мы ходим, к примеру, в Ярославский кремль, – не предполагая, что можно любоваться более свежими образами.

Тем революционней казались идеи более динамичной Кароль Манн, которая говорила:

– Не смотрите только на моду XIX века, ведь мы живем уже в конце XX.

Выставка «Мифы нашей моды» не осталась незамеченной. Одни журналисты из мира моды захлебывались от восторга, другие разражались нещадной критикой. Но мой декор отмечали абсолютно все. Тогда же я вспомнил слова Кароль Манн, которая, приглашая меня на этот проект, сказала:

– Много я тебе заплатить не смогу, поэтому работаем ради славы.

И я действительно в ту пору очень много работал ради славы. Мне хотелось хотя бы немного познакомить Париж со своей коллекцией. Вскоре мне предложили организовать собственные небольшие выставки в предместьях Парижа и даже оформить большую экспозицию, посвященную современной моде. Вот тут уже я был единственным декоратором. Моя идея полностью засыпать пол пляжным песком стала настоящей сенсацией и вызвала множество пересудов – так оригинально и необычно это выглядело.

Благодаря Кароль Манн я познакомился со знаменитым коллекционером американского происхождения Билли Боем – он так же, как и я, предоставил для выставки «Мифы нашей моды» несколько экспонатов. Дружеские отношения с этим живущим в Швейцарии коллекционером мне удалось сохранить до сегодняшнего дня. Билли Бой – обладатель крупнейшего в мире собрания вещей, созданных Эльзой Скиапарелли. Он утверждал, что встречался в поздние годы жизни со Скиапарелли, дружил с ее внучками, а также с одной из ее манекенщиц – Беттиной Грациани. Билли Бой мне казался тогда недосягаемым конкурентом. В отличие от меня, он приехал из Нью-Йорка и, как говорили, был связан с семьей автомобильных магнатов по фамилии Херц – якобы они спонсировали его коллекцию. Когда моя новая подруга – танцовщица кабаре «Фоли-Бержер» Халинка Дорсувна – распродавала свой гардероб по несусветно высоким ценам, он, не дрогнув, выкупил у нее несколько платьев Скиапарелли 1930-х годов. Мне подобные приобретения тогда были не по карману. Напомню, вся моя огромная коллекция собрана на личные средства.

Билли Бой выглядел всегда очень экстравагантно. Он знал, что, если ты хочешь, чтобы тебя заметили в Париже, нужно выглядеть чуточку вычурно, – и неукоснительно следовал этому правилу, переодеваясь в костюмы самых ярких расцветок, нося головные уборы и оправы очков самых невероятных конфигураций. В те годы его неизменный аксессуар – малюсенькие овальной формы очки наподобие тех, что носит Кот Базилио.

Также я стал вхож в аристократический салон, который держала графиня Михо де Монтескье. Она была женой потомка великого философа XVIII века, владельца замка и винодельни под Бордо, при этом по матери японкой и американкой по отцу. Эта евроазиатская красавица жила в очень престижном 17-м квартале, где устраивала шумные вечеринки, на которые приглашала людей из мира искусства. Шампанское лилось рекой, столы ломились от яств… Главным украшением салона Михо де Монтескье была ее мать, японка – женщина артистически одаренная, ученица российского скульптора Осипа Цадкина, чей музей-мастерская сегодня существует в Париже и куда до сих пор ежедневно ходит уйма народу. Почетным гостем у графини Михо де Монтескье был знаменитый мексиканский иллюстратор моды 1980-х годов Тони Вирамонтес. Он прожил яркую, но недолгую жизнь, скончавшись в 1990 году от неизлечимой мужской болезни тех лет. А любимым мужчиной Михо был русский художник-эмигрант Игорь Андреев, живший одно время в квартире поэтессы Ирины Одоевцевой. Я тоже был восхищен изящной и стильной Михо, особенно ее остроумием.

В 1984 году она вернулась из поездки в Египет, и я спросил ее:

– Устояли ли перед вашим шармом пирамиды?

Михо ответила: