Введение в общую культурно-историческую психологию

Иначе говоря, совсем иной набор правил, соответствие которым в своей речи (и мышлении) узнается в этой культуре как верное.

Это позволяет мне определить «логику» как основу мышления в рамках той или иной культуры. Точнее было бы сказать, что в европейской культуре узнаваемую часть мышления называют после Аристотеля логикой. Поскольку «узнаваемость» дает возможность для общения, наука уже много веков пытается распространить и насадить логику как международный язык. Тем не менее, до сих пор в бытовой речи «логично!» или «нелогично!» по-прежнему означает «правильно!» и «неправильно!» или «умно!» и «глупо!», а чаще – «Согласен!».

Умение видеть, узнавать «правильную основу» мышления и культуры, как мне кажется, является важнейшей способностью, необходимой для проведения любых кросс-культурных исследований.

Вот, пожалуй, и все о логике Аристотеля.

В «Заключении» своих «Софистических опровержений» Аристотель сам рассказывает о сделанном им.

«Из всего, что изобретено [людьми], одно заимствовано от других, ранее занимавшихся этим, а затем постепенно совершенствовалось их преемниками, другое из вновь изобретенного, как правило, с самого начала преуспевало мало, тем не менее оно гораздо ценнее того, что из него выросло. Ибо, как говорят, начало чего бы то ни было есть, пожалуй, важнейшая часть, а потому и самая трудная.

<…> Именно так это получилось с искусством красноречия и почти со всеми другими искусствами.<…> многие внесли немалую долю [в преуспеяние] искусства красноречия, а потому нечего удивляться определенной полноте этого искусства» (Аристотель, т.2, 183b, 15–30).

«Что касается настоящего учения, то дело обстояло не так, что частью оно было заранее разработано, а частью нет: в наличии не было ровно ничего» (Там же, 30–35).

В отличие от всего остального своего творчества Аристотель считает эту науку своим полным изобретением. Какую науку? Владиславлев, автор первого полноценного русского учебника логики, в своей «Логике Аристотеля» переводит ее название как «учение о силлогизме» (Владиславлев, с.

1).Однако в современном переводе М.Иткина ее название прямо подводит нас к психологии:

«Что же касается учения об умозаключениях, то мы не нашли ничего такого, что было бы сказано до нас, а должны были сами создать его с большой затратой времени и сил. Если же вам, рассматривающим это учение, созданное вначале при таких обстоятельствах, оно кажется вполне удовлетворительным по сравнению с другими учениями, расширявшимися на основе предания, то остается сказать, что вам, слушателям, следует быть снисходительными к упущениям в этом учении, а за все изобретенное нами – глубоко признательными» (Аристотель, 184b).

Можно отметить, что, в отличие от Платона и Сократа, Аристотеля интересовало не собственное свершение, а оценка – слушателей, общества, может быть, своя собственная. И это сохраняется как родовая черта науки. Например, в числе замечаний, сделанных учеными к этой книге, с навязчивой повторяемостью встречаются, примерно, такие: «Употребление бытовизмов, употребление ругательств резко сокращает количество читателей, а в еще большей мере – поклонников». Что это? Попытка воспитать меня? Привить хорошие манеры? Или же, скорее, подловить на том, что, безусловно, должно мною управлять? То есть, если использовать бытовизм, – это подловка или подлость. В любом случае, сами ли цензоры считают, что язык науки не может быть бытовым, а уж тем более употребляющим «грязные» слова, или предполагают, что желающий делать науку должен так считать, но это явный показатель, что оценка слушателей-читателей – одна из основных ценностей научного сообщества.

Ради нее приносится в жертву и сама наука, если приглядеться. Физиолог, конечно, может заменить слово «говно» на кал или экскременты, но говно он при этом исследовать должен и исследует. Психолог почему-то считает возможным не исследовать многие явления психической жизни только потому, что они скрываются за «неприличными словами». Кстати, я не встретил пока ни одного исследования мата, сделанного психологами. Пока этой «запрещенной» темой занимаются только языковеды. Мат – это не психологическое явление, это особый вид речи! То, что позволено Юпитеру, – не позволено быку! А сам, без разрешения, он из своего стойла выйти не имеет права!

Негласный договор психологов работать только с «приличным» языком, то есть, по сути, кастрировать тот самый материал, который исследуется, пожалуй, стоит отметить как еще одну черту языка научного сообщества. При этом черту страшную, потому что, определяя, как вести себя ученому, она оказывается частью научной парадигмы, сама в себе содержащей запрет на раскрытие истины, на описание действительности и использование существующего в мире.

Тем не менее, создание основных частей скрытой научной парадигмы никак не отнимает у Аристотеля лавры изобретателя логики, то есть науки о том, как человеческий разум совершает умозаключения.

Владиславлев так поясняет слова Аристотеля:

«Смысл этих выражений ясен и не оставляет ни малейшего сомнения, что всю свою логическую работу Аристотель считал делом новым, никем не подготовленным, и что самое первое начало ее он приписывает единственно самому себе. Для объяснения этих выражений возможно сделать два предположения: или до Аристотеля не существовало ни малейшего анализа логических приемов мышления и о нем никто не помышлял, или существовали столь незначительные начатки его, что без всякой несправедливости к своим предшественникам он мог назвать себя творцом целой новой науки.

История философии действительно может сказать, что до Аристотеля некоторые начатки анализа логических приемов, и то в весьма незначительной степени, были у Платона, но почти не существовали ранее» (Владиславлев, с.2).

Действительно, на примере сделанного Аристотелем легче всего выявить то, что сделано до него. При этом, конечно, необходимо учитывать, что сведения о его предшественниках, за исключением Сократа и Платона, настолько отрывочны, что мы скорее должны говорить не о том, что ими сделано, а о том, что дошло. То есть о сохранившихся обрывках. Тем не менее, поскольку вопрос стоит не об истории науки, а о научной парадигме, как она есть для нас сегодня, то неважно, как много сделал тот или иной мыслитель, важно лишь то, что от него взято этой парадигмой, ведь только оно учитывалось и оказывало воздействие на наше мышление. Поэтому вполне можно согласиться с мнением Владиславлева о предшественниках Аристотеля:

«Конечно, никто не скажет, чтоб в словах Гераклита: “дурные свидетели для людей глаза и уши”, или “многознание ума не научает”, было начало логики: эта оценка свидетельства внешних чувств, могла возникнуть при частых опытах над недостоверностию их показаний. Пифагорейцы обратили внимание на ум математически образованный, как орган знания, но отсюда до методического изучения приемов его, конечно, слишком далеко. Демокрит различал темное и действительное знание: первое приобретается чувствами, второе разумом. Парменид напоминает, что об истине невозможно судить по внешним чувствам, но возможно только по разуму. Зенон своими возражениями против понятий пространства, против достоверности чувственного восприятия еще более подтвердил мысль о достоверности одного только логического мышления и недостоверности обыкновенных понятий, возникающих на свидетельстве внешних чувств. Он снискал себе славу основателя софистической диалектики. Но все эти мысли, хотя важные в общем философском смысле и для теории познания в частности, в истории логики имеют мало значения. Иное дело признать важность ума в деле знания, и иное дело в подробности и притом методически рассмотреть его приемы» (Там же).

Владиславлев тут слегка невнятен. Может показаться, что он противопоставляет теорию познания «важности ума в деле знания». На самом деле это лишь нечеткость стиля. Эта самая «важность ума» и есть для него теория познания, а заключительное предложение должно бы было сегодня прозвучать как: Одно дело – признать важность ума в деле познания (в теории познания), и иное дело – в подробности и притом методически рассмотреть его приемы. Иными словами, логика начинается после того, как познание признано важным.

Логика оказывается описанием познавательной способности человека. Правда, за исключением чувственной составляющей этой способности. Иначе говоря, Логика – это описание работы обрабатывающей воспринятое части нашей познавательной способности. Наука здесь оказывается орудием этой познавательной способности, скрытым в подробном и методичном изложении приемов познания.

Как кажется, «подробность» разработки приемов задается как требование глубиной и сложностью задач, которые ставятся перед этой наукой. Рассматривать подробнее значит создавать все более мелкие, тонкие и в силу этого точные приемы исследования изучаемого материала.

Методичность же здесь, как видится, есть проявление всеохватности, то есть потребности в цельном знании. Изложить методически значит создать сеть уловления смыслов или значений. И чем методичнее разложены приемы познания, тем уловистее прочесывание ею предмета познания.

Все это позволяет принять вывод Владиславлева:

«Соображая точку зрения, на которой стояла Греческая философия до Сократа, мы можем понять, что в этот период никаких систематических исследований логических приемов и не могло явиться. Внимание философов, поглощенное объективным миром, еще не различавшее субъективного мира от объективного, не противополагавшее субъекта объекту, и не могло прийти к мысли об исследовании логических приемов:

ибо мысль о них предполагает весьма развитое самосознание» (Там же).

Владиславлев тут в определенном смысле неточен. Мы не можем считать, что досократовская мысль была занята «объективным» миром, то есть миром, как он есть, если исключить из него человека (наблюдателя), как понимает это современная наука. Досократики совершенно определенно не занимались внутренним миром человека, как предметом исследования, но предмет их исследования был лишь по видимости внешним по отношению к этому внутреннему миру. Как пример можно взять хотя бы представления о первостихиях или пифагорейскую математику. На самом деле их предмет скорее был мифологией, то есть исследованием представлений о внешнем мире, а не наблюдений над ним, как в современной науке.

Тем не менее, каким бы на самом деле ни был предмет исследования досократиков, к логике, то есть к изучению приемов познания и способности думать, это отношения не имело.

Правда, шаг в том направлении был сделан ранее Сократа – софистами, которые, скорее, были логическими эмпириками, прикладниками, использующими первые описания способов работы ума и приемов наблюдения над ней для извлечения непосредственной выгоды.

«Мы встречаем до Аристотеля весьма незначительные начатки анализа мышления. Софисты оказали услугу философии тем, что, установив принцип относительности и субъективности знания, естественно вызывали тем умы на исследование, чем отличается истинное знание от ложного и чем должно руководиться мышление при различении истины от лжи. С другой стороны, говоря и приучая других говорить pro и contra всякого положения, они должны были возбудить в умах нужду в правильной теории доказательств, способов их и сравнительной их оценке. Только в софистическую эпоху, в первый раз, могла серьезно возникнуть потребность в каком-либо анализе логических приемов в доказательствах. Но подобные исследования не были в интересе софистов и были вне их умственного кругозора» (Там же, с.3).

Эти совершенно верные замечания Владиславлева переводят все исследование истории естественнонаучной парадигмы психологии в русло классической философии познания. Это означает, что культурно-историческая психология должна сопоставлять свою парадигму не только с естественнонаучной психологией, но и с работами таких классиков философии, как Кант или Гуссерль, которые, хоть и пытались изгнать психологизм из философии, тем не менее, очень многое сделали и для развития психологии познания. Суть их поиска – найти инвариантную, то есть неизменную и всегда, в любой психике присутствующую составную часть жесткой и однозначной разумности, совпадающей с очевидностью.

Мне кажется, их ошибкой было то, что они не разделили эту составляющую на слагающие ее основы, зависящие от естественных условий земли (простейшие взаимодействия) и от договоров с людьми о способах общения (простейшие взаимоотношения).

Для продолжения разговора об Аристотеле, мне снова придется вернуться к Сократу и Платону. Правда, поскольку в этот раз речь пойдет об их логических приемах, это не будет повторением.

В отношении Сократа, все логики вслед за Аристотелем сходятся в том, что ему принадлежит выделение понятия «истинного знания», понятия «понятие» как орудия истины, знания, а также двух логических приемов – определения понятия и обобщения или наведения (индукции). Однако, то, что психолог может рассматривать как огромную заслугу Сократа, логик считает не менее принципиальным недостатком: «Это было бы действительным шагом к логической теории приемов мышления, если б Сократ не ограничивал и индукцию и определение одними этическими задачами: прием здесь еще не выделен от самого содержания мысли» (Владиславлев, с.3).

Очевидно, Владиславлев считает, что приемом открытые Сократом способы выяснения истины стали бы лишь в рамках логической теории. Но это требует уточнения: они стали бы там приемами логической теории! Однако и до нее они являются приемами, но не отвлеченной науки, а науки жизни, в которой Сократу удается достигать поставленные цели и без промежуточных сред (вроде логического мышления), напрямую, лишь ставя вопросы: Что я хочу? Что для этого нужно сделать? Каким приемом?

Логики же выносят вопрос о том, зачем нужны логические приемы, за рамки Логики. Выглядит это примерно так: Вопрос: Что я хочу? – Ответ:

Достичь цели. – Вопрос: Что для ее достижения нужно? – Ответ: Нужна наука логика. – Вопрос: Какие приемы должны в нее входить, чтобы она могла считаться полноценной наукой?…И только после этого: Как с помощью этих приемов мне достичь того, что я хочу?

Изнутри платонизма или сократической философии последние построения выглядят очень странными, но если мы попытаемся понять, какие цели преследовали эти философские школы, то поймем, что цель ученого-логика совсем не та же, что у Сократа, хотя и Сократ и Аристотель, как кажется, ищут истину. Разница в том, что Сократу она нужна для себя, как надежная ступенька для движения к собственной цели. Найдя ее хоть в чем-то, он уже никогда не отступает и не теряет этого качества, подбираясь и подбираясь к мигу, когда сможет совершить свой переход, оттолкнувшись от того, в чем уверен. Аристотеля переход не интересует вовсе. Для него найти истину – это доказать истинность или неистинность любого изречения.

Безусловно, и там и тут нужны какие-то приемы проверки истинности мыслей и образов. И Сократ и Платон с этим по-своему справлялись, опираясь на очевидность неистинного. Однако каждый раз это была большая работа по обнаружению противоречия или ошибки. Только способность сохранять и накапливать обретенное однажды качество позволяла им управляться с обилием жизненного материала. Что это за способность, как она работает?

В общем-то очень просто. Это было изобретено задолго до Сократа, в рамках мифологического мышления. На этом построена вся мистика и все инициации – тебя не интересуют человеческие проблемы вообще, тебя интересует только то, что мешает достичь цели лично тебе. В итоге любой приходящий извне материал или вопрос сначала примеряется на себя. Это значит, что при появлении любого вопроса задается вопрос самому себе: а это действительно имеет ко мне отношение? И ответ ты ищешь, только если в тебе звучит: да, действительно, это мне не дает жить! Все остальные вопросы просто отбрасываются, как праздные и не имеющие отношения к действительности, хотя этой действительностью является всего лишь твой личный космос. И это вовсе не значит, что эти отброшенные вопросы не имеют значения для других людей.

По мере того, как ты решаешь относящиеся к тебе вопросы, нерешенных вопросов, которые могут прийти к тебе, становится все меньше, и однажды ты понимаешь, зачем живешь.

Это все наследие древнего мистериального подхода. Он лежал в основе Сократовского поиска, в основе Платоновского очищения, и Аристотель, естественно, не мог пройти мимо него. Это были его корни, его культура, хоть он и стремился все переиначить:

«Религиозные идеи составляли смысловую основу интеллектуальных поисков философии. Они осознанно вошли в философские системы. Так, идея метемпсихоза (переселения душ) стала одной из важнейших в учении пифагорейцев, а затем в философии Платона.<…> Понятие “катарсиса” (очищения) стало одним из центральных в эстетике Платона, а затем Аристотеля. Понятие “теории” (созерцания), занявшее важное место в античных гносеологических учениях, также восходит к орфической мистике. Религиозное основание имеет позднеантичная концепция теургии. Количество примеров легко умножить. Разумеется, становясь предметом философской рефлексии, эти понятия постепенно утрачивали свой сакральный смысл и приобретали рафинированное, строго определенное значение» (Донских, Кочергин, с.132).

Аристотель предложил создать самостоятельную науку, которая будет давать ответы на любые вопросы, а поскольку, как он сам отмечал, отраслей знания слишком много, то, по крайней мере, оценивать любые вопросы и ответы на них как истинные или ложные. В итоге создавалась иллюзия, что если ты освоишь логику как науку, то ты легче разберешься и с жизненными вопросами. Изучи логику – и ты уже почти у цели своей жизни. Однако изучить нечто как науку – значит доказать другим, что ты освоил это на соответствующем каким-то требованиям уровне. Наука всегда предполагает некий экзамен в конце своего изучения. Психологически это вытекает из того, что она изначально обещает хотя бы открыть истину людям. Из-за наличия двойной парадигмы у каждого ученого истина постоянно смешивается со смыслом жизни. Истина есть всего лишь «естина», действительность, то, что есть. Но зачем знать то, что есть, как не ради свершения своей жизни. И вот создается иллюзия, что найти истину значит найти смысл жизни.

В итоге логик, постоянно доказывая спорящим, что они ошибаются, а сам зная, что истинно, ощущает, что смысла жизни он при этом не раскрыл. Это ведет его к подозрению, что он просто недоучка, что он все еще не освоил логику на достаточном уровне. И если он не бросает в отчаянии эту науку, то он вынужден еще и еще углубляться в нее. В итоге приемы становятся самоцелью и изучаются не потому, что именно они тебе нужны, а потому, что без них наука не будет полноценной. Рождаются все новые и все более странные логические термины и формулы, пишутся трактаты о самых ненужных вещах. Прием оказывается важнее цели и держит в ловушке, привязывая внимание к словам и их построениям, в чем формальная логика оказывается прямой наследницей софистики. Таков во многом путь средневековой схоластики, да и алхимии, пожалуй, тоже.

Показателем искусственности этой дисциплины во все времена были сложность изучения и чрезвычайно быстрое ее забывание, на что жалуются еще создатели «Логики Пор-Рояля».

Что же касается Платона, то, как считают теоретики логической науки, он мало что добавил к находкам Сократа. Он, пожалуй, вывел искусство сократической беседы на уровень Диалектики, то есть философского метода, включающего в себя приемы обобщения и деления, необходимые для «образования истинного понятия, соответствующего идее предмета <…> Но и здесь есть только начатки логической теории. Платон говорит об этих приемах как бы случайно, по поводу того или другого случая: систематически он не анализирует приемов деления и обобщения. Притом логический и метафизический элемент у него еще не отделены друг от друга. Самая диалектика является то как познавательный прием, орган знания, то специально как учение об идеях, этих самобытных объективных сущностях» (Владиславлев, с.3).

Иначе говоря, Платон занят еще совсем другими задачами по сравнению с Аристотелем. К тому же учение об эйдосах осталось явно непонятым логиками, которые усиленно создавали, начиная с Аристотеля, описание собственного логико-схоластического мирка, в котором могло бы существовать сообщество ученых. При этом как-то незаметно, но очень явно забывалось, что логика рождается как способ описания мира, отличный от обычного языка. И не более. Еще одно описание, отвечающее некоторым условиям, в первую очередь, отстраненности исследователя от собственного материала. И это полезно, когда материал – поведенческие образцы обычая и нравов, и опасно, когда материал – сам человек.

Тем не менее, такова, по сути, задача, поставленная и решенная Аристотелем – создать искусственный язык описания мира и человека, своего рода математику человеческого мышления. Осознано это было значительно позже.

Если подходить к Аристотелю с точки зрения явной парадигмы, то он заложил основы того, что сейчас зовется наукой. Если же приглядеться к скрытой парадигме, так и прорывающейся сквозь текст всех его сочинений, то он не был занят ничем другим, кроме доказательства всеми своими сочинениями, что «Платон ему друг, но истина дороже Платона». На мой взгляд, именно цель – доказать, что Платон почти во всем ошибался, а он, Аристотель, превзошел его, и заставила Аристотеля разработать подробнейше одну из софистических дисциплин – искусство спора, доведя его до совершенства и придав ему вид науки о науке – орудия опровержения утверждений противника – «Органон» или формальную логику, давшую начало еще и современной научной критике.

Как бы там ни было, но эта чисто личностная цель, тем не менее, послужила движущей силой и позволила создать действительно сильнейшее орудие исследования истинности высказываний. При этом приемы, разработанные Аристотелем, настолько очевидны, что любое высказывание, не выдерживающее проверки хотя бы одним из них, со всей очевидностью признается ложным. Оно может быть ложным и после прохождения такой проверки, но его неистинность в этом случае уже настолько тонка, что требует особого исследования, чем и занимается наука. Все же, не прошедшее сразу, отбрасывается из рассмотрения не только как ложное, но и как ненаучное. Следовательно, наука начинает работать с материалом только пропустив его через формальную логику Аристотеля. Поэтому науку можно было бы назвать Металогика.

Я вовсе не ради одной только шутки связываю понятия «логика» и «наука» так тесно. Современная наука, разбитая на множество конкретных прикладных дисциплин, забыла об этой связи, а Аристотель и многие другие логики прямо говорили о том, что, создавая логику, творят науку в самой ее первооснове.

Их основной задачей, смогли они это осознать или нет, было уйти от многообразия жизненных явлений, выделить в бушующем потоке частностей всеобщую основу, глядя в которую можно было бы выводить законы и закономерности этой непредсказуемой жизни. «Если наших мозгов не хватает, чтобы охватить все многообразие мира, надо постараться свести его ровно к такому количеству основ или первоэлементов, которое человеческий ум в состоянии схватывать единовременно». Вот так бы я выразил основную задачу науки, начиная с Аристотеля.

Наиболее яркими образцами подобного являются математика и письменность. Создать особый язык науки, который позволил бы описывать любые явления этого мира – это все равно, как для человека магического мышления познать первоимена и тем самым покорить мир себе. Для нас это может означать, что, кроме схоластики, в этот длительный период, как считается, падения и застоя культуры, нам придется исследовать средневековую алхимию, которая как раз и была крайним выражением поиска этого первоязыка природы, и этнографическую магию, дожившую до двадцатого века.

Однако уже Аристотель, не будь он так занят борьбой с Платоном, мог бы сказать слова, которые произнес в конце XVIII века один из французских просветителей Ж.Кондорсэ:

«Может быть, было бы полезно в настоящее время создать письменность, которая, служа единственно для научных целей, выражая только сочетания простых и понятных всем идей, употреблялась бы только для строго логических рассуждений, для точных, обдуманных операций ума, была бы понятна людям всех стран и переводилась бы на все местные наречия, не изменяясь, как последние, при переходе в общее пользование.

Тогда, в силу особой революции, этот самый вид письменности <…> стал бы в руках философии полезным инструментом быстрого распространения просвещения, совершенствования метода наук» (Кондорсэ, с.9–10).

Кондорсэ – один из ярчайших представителей Просвещения. В психологическом смысле, было бы интересно провести сопоставительное исследование утопично-просветительской теории XVIII века и прекрасно разработанной Стругацкими утопической теории космического «прогрессорства», переживающего в их романах зарождение, развитие, расцвет и крах. Как и Просвещение.