По лагерям

Он сделал паузу, почесал бородку и продолжил, словно бы в уме написал слова, а затем прочел:

– Представляющие путь души как перемещение из одной точки в другую, заблуждаются. Заблуждаются и те, кто рисует в голове белую тонкую линию, которая незначительно меняет траекторию после достижения каждой точки.

Я слушал внимательно, пытаясь уловить и осмыслить каждое слово.

– Такой маршрут часто сравнивают с обозначенным на бумаге созвездием, когда автор соединяет светила той самой тонкой ровной линией. Только многие забывают, что эта линия у них в голове, а светила и вовсе могут быть нарисованными, ровно как на бумаге.

– Если честно, я представлял что-то подобное. Но как же на самом деле? – мне не терпелось узнать еще.

– Душа не движется по заданной траектории, не исполняет маршрут. Потому что нет ни маршрута, ни траектории. Нет ничего, кроме движения. По крайней мере, это то, что ты должен знать сейчас, и можешь знать вообще. Остальное, в принципе не важно.

– Я думал, мы прокладываем пути, формируем маршрут.

– Это спорно.

– Почему спорно?

– А кто прокладывает, кто формирует?

– Я формирую.

– А кто ты?

Разговор начал походить на поиск нуля с Финниганом, потому я оставил вопрос.

– Но если спорно, значит, есть маршрут, то есть… может быть.

– Забудь про эти слова, ибо они – только сотрясение воздуха, следы на бумаге. Каждое слово можно наполнить каким угодно смыслом.

– Тогда скажи, как движется душа!

– Я не знаю.

– Раз не знаешь, как можешь утверждать, что нет маршрута и траектории?

– Да потому что я и есть душа. И я так говорю.

Я глянул на него недоверчиво.

– Но разве мы не заключены в своем теле?

– Заключены, но это не меняет ничего, если ты возник. В каждом теле возьми столько, сколько надо, ведь если бы существовало такое тело, которое бы не заключало душу в себе, то это была бы пустота, отсутствие тела как такового. Теряется всякий смысл. Понимаешь?

– Чего-то… я не знаю…

– Хорошо, что не знаешь, откуда тебе знать? Душа знает. А ты – учишься. Вот и учись, голову не забивай, дурного не думай. А начнешь – иди проспись.

– Сложно как-то все, – махнул я.

– Нет ничего сложного, все сложности сам себе создаешь.

Некоторое время я пытался осмыслить слова Истопника, а потом кивнул:

– Чего опять?

– Дак что же делать?

– Идти по пути, – спокойно изрек истопник, – движение – жизнь. Ты не можешь не идти по нему.

– И ты по нему идешь?

– Иду, как видишь.

Попрощавшись, я отправился в хижину, а в голове были только слова: «Но ведь это движение кто-то создает!»

***

Я застыл в хижине, ловя музыку дождя, нежно играющего по тонкой крыше. Глядя в проем, я думал, каково сейчас на улице, встречать капли живительной влаги, смахивать с лица, расплываясь в тихой улыбке.

А мне угодно ютилось в хижине: аромат намокших соседских дров под навесом и сладкий, молодой дым, который те давали, занимаясь в наскоро затопленной печи, пробуждали огонь в душе, а горенья треск и свист нагоняли ласковую дремоту. Вдохновленным, благостным, я засыпал, отправляясь навстречу новому дню.

А мгновением позже, встречая рассвет, здорово потягивался и хорошенько перебирал вещи в инвентаре.

Я отправлялся в путь, навстречу новому, и одновременно забытому, ибо все, что узнаем, вселенная знает, а мы, будучи ее частью – вспоминаем.

Я обходил Лагерь с глубоким чувством благодарности. За теплые вечера и добрые посиделки у костра, за хорошее, человеческое отношение. За то, что не серчали, когда воровал, не держали обиду подолгу, которую мог причинить, сам не ведая; за жизненные уроки обитателей лагерей, за их жадность и леность, за глупость и мудрость. За все благодарен.

Утренние угольки вечерних костров безжизненно долеживали свое мгновение, когда я выходил за ворота. И казалось, на смену им придут точно такие, пройдя весь путь от свежих дров под навесом до застывшего угля на земле.

Я просто уйду: помашу рукой оторопелому каменному стражнику и пойду дальше, дорогой неуставшего. Ведь дорогу осилит идущий.

***

Я достал заготовленную склянку с молотыми Темными Грибами и залил водой. Хорошенько встряхнув, убрал получившуюся смесь, дал настояться, пока возился с кустиком.

Бумага мятая и непослушная, косячок получился неладным, норовил расползтись. Не справившись со второй попытки, оставил завертку as it is.

Отложив хлопоты в сторону, я поглядел с холма на Лагерь и окрестности.

В тот момент Лагерь не казался волшебным творением сна, а виделся закрытым, за вуалью недоступности, из которой выглядывали очертания замка. Создавалась туманная картина, говорящая – сейчас, в эту секунду, там никого нет.

При желании получалось разглядеть очертания Лагеря у Болота. Где-то там, море поигрывало прибрежной синевой, блестело под светилом, хотело что-то рассказать, уставшее от груза тайн. Я надеялся, кто-нибудь услышит робкий шепот волн. Ветер бился и летал, словно ударяясь о край купола. Не раз я усаживался на берегу и слушал.

Где он появляется? Пока не примешь грибы да травку, не узнаешь. Не стал мудрствовать лукаво, закурил скрутку, запивая горечь грибной водичкой. То еще удовольствие!

В глазах не плыло, ничего не менялось, все обыденно. Я докурил горькую скрутку, допил воду из склянки. Кусочки грибов, осевшие на дне, были безвкусными.

Я жевал остатки грибов и смотрел вдаль. А вдруг не появится?