Линка

Ладно. Юма утверждала, что я кого-то жру. Живчик. Буду думать, что это Лекса. Но как я могу его есть? Я не людоедка. Представьте себе только – хороший сюжет для страшной сказки: кукла-людоедка. А еще она говорила о том, что хочет попридержать меня на потом – мол, чуточку стану потолще и…

Толстеть я не собиралась, хоть и дизайнер-извращенец сделал меня излишне худощавой. Сдается мне, Повелительница Тьмы имела ввиду что-то другое. Знать бы только, что именно? Может быть, стану живей? Моя искра разгорится, станет больше и… но ведь Аюста говорила о том, что если я буду развивать свою искру – смогу быть почти живой и тогда смогу сопротивляться Юме. Примерно, как это было сегодня вечером. Мне вспомнилось, как она хоть и не в испуге, но с удивлением, уходила от меня. Не победившая, но и не побежденная. Прямо какой-то затык. Чего я не понимаю? Ритм – жизнь? Слова – жизнь? Слова можно сложить в ритм? А можно ли поделить жизнь на ритм, чтобы получить слова? Загадка не из простых, а информации не хватает.

Мне вспомнилось, каким сегодня Лекса ворвался в комнату. Взбудораженный, восторженный, возбужденный. Положи перед ним тогда обнаженную красотку – он бы даже и глазом не моргнул, а бросился к компьютеру. Писать, нести в свет, родить какую-то мысль, идею, что застряла у него в голове. Опорожниться, а потом облегченно откинуться на спинку стула – мол, усе. Как будто в туалет сходил, теперь дышится легче.

Нет, не так Лекса заканчивал писать. Уставший и слегка злой, он нуждался в отдыхе. Никакого расслабления, наоборот – казалось, в его голове прокручиваются сотни вариантов того, как всё должно было выглядеть на самом деле. Чтобы, не выдержав, вновь ворваться в созданный самим собой мир и в, который раз, чуточку, но поменять правила.

Давным-давно кончился ролик про похороны танком. Лекса поубавил пыла – кажется, моё изменившееся поведение по отношению к нему его расстроило. Пальцы уже не так часто долбили по клавишам, высекая очередной абзац. А, может быть, он просто устал? Шатался где-то до поздней ночи, вот и…

Смерть кружила вокруг. Переглянулись караванщики, сидящие у огня, повеяло холодом, стало жутко. Ланая, привалившаяся спиной к большому бурдюку, вдруг поежилась и укуталась в шерстяной плед – не помогло. Элфи ждала этого прихода – сидела на коленках рядом с хозяйкой, то и дело припадая к её груди – дышит ли? Жива ли?

Дышит и жива – но это ведь только пока. Каждую ночь девочке хотелось затаиться, спрятаться где-нибудь, просто уйти – но она не могла. Кто же тогда будет защищать Хозяйку? Девочка устало зевнула, пожевала успевшую зачерстветь лепешку. Ей почему-то вдруг вспомнилась халва, которую женщина покупала ей по праздникам. А лакомство было сладким и вкусным – закроешь глаза, сунешь кусочек в рот и нет конца бесконечному наслаждению. А ведь, бывало, иногда Хозяйка щедро осыпала её конфетами или фруктами. Редко, конечно, за какие-нибудь особые заслуги – хорошо и правильно прочитала текст в большой волшебной книге, хорошо себя вела, что-нибудь еще…

Ветер надул щеки – и что есть силы обдал её колючим ветром и песком, словно норовя засыпать им малышку. Девочка старательно отряхнулась, смочила тряпочку водой, потом провела по губам Хозяйки. Пейте, Госпожа. Пожалуйста, ну пейте же! Больше всего на свете она ждала, что розовый язык облизнет высохшие губы и тогда…

– Может, пойдешь в шатер? – Ланая положила ей руку на плечо. Это ничего, подумала Элфи. Ланая – она хорошая, она просто не понимает, что мне нельзя уходить. Не понимает, что тогда придет Белоликая и женщина умрет. Девочка отрицательно покачала головой, а потом посмотрела прямо в глаза целительнице. Та, верно, подумывала утащить упрямую девчонку силой – ради её же безопасности, но сейчас передумала, угрюмо пошла прочь. Ланая старалась, думала рабыня, мы вместе помогали Хозяйке, но почему раны оказались столь сильными, почему они никак не желали проходить – ни под действием волшебства, ни под целительными мазями? От отчаянья ей хотелось разрыдаться.

– Привет, – белоликая никогда не забывала поздороваться. Элфи осмотрелась по сторонам – бледную девушку, с черными волосами, ярким венком и босыми ногами почему-то никто не заметил. Белый саван простирался над землей, а ночная гостья парила над землей. Девочка угрюмо посмотрела на мучительницу, а потом, нахмурившись, топнула ногой.

– Уходи! – грозно потребовала Элфи. В руках она сжимала молчаливого Ю. Плюшевый кротокрыс, казалось, ощерился плюшевыми же зубами, приготовившись защищать малышку. Белоликую это, кажется, позабавило.

– Уходи! – маленькая рабыня затрясла головой, того и гляди, вот-вот упадет на четвереньки и зарычит. Ночную гостью это ничуть не пугало и, не обращая на это внимание, она проплыла по воздуху к лежащей на земле женщине. Отрицательно покачав головой, бросила осуждающий взгляд на девочку – зачем. Мол, мучаешь? Дай ей уже умереть спокойно.

– Ну уйди… пожалуйста – Элфи упала на колени. Кожа коснулась остывшего песка. Крохотные камни так и норовили впиться в коленки, кто-то угрожающе прошуршал там, под песком. Черви-пескоеды, вспомнилась ей тут же сказка от Хасса и в тот же миг захотелось вскочить на ноги. Не вскочила. Посмотрев по сторонам, она пыталась отыскать Хасса – он обещался, что придет сегодня ночью, не заснет, как обычно, что поможет.

Врун и лгун! Всё из-за него! Если бы он сейчас пришел…

– Он не может прийти. Я его усыпила, – вступилась за него белоликая, а потом всё же опустилась на землю, страшно сверкнула глазами и белозубая донельзя улыбкой.

– Не отдам!

– Не отдашь? – картинно изумилась посланница Смерти. Третья ночь, кажется, обещала быть точно такой же долгой, как и две другие до этого. Белоликая дева скинула с головы венок, но тот не успел коснуться земли. Девушка воспирали над землей, растянулась туманом над девочкой и женщиной. Словно желала быть везде и сразу.

Элфи попятилась назад, но тут же натолкнулась на свою ночную собеседницу. Та обхватила малышку холодной рукой.

– Чему ты сопротивляешься, глупышка? Свободе? Она изойдет духом, а я заберу её с собой. И всё – ты сможешь вернуться домой!

– Домой? – переспросила Элфи, словно не веря собственным ушам. Белоликая надела ей на голову свой венок, а перед глазами проплыла черная дымка – чтобы через мгновенье развеяться.

Джаллин влетела в номер – как фурия, как вихрь, великаном нависла над сидящей на кровати девочкой. Элфи сжимала в руках шоколадку или то, что от неё осталось. Немедленное чувство вины и скорого наказания в тот же миг скользнули ей в душу.

– Я… – малышка искала самой себе оправдания, потупилась. Женщина схватила её за руку, стащила с кровати, грубо поставила на ноги. В дверном проеме показался какой-то бородатый мужлан. Неужели хозяйка хочет отдать её этому… ему? Всего лишь за то, что она съела шоколадку…

– Я неее… – захныкала девочка, когда Джаллин вышвырнула её за дверь. Девочка по инерции ударилась о стену.

– Халвы куплю. Завтра – пообещала в каком-то странном вожделении Хозяйка, захлопнув за собой дверь, швырнув рабыне свернутое в ком одеяло…

– Помнишь? Как думаешь, чем там занималась тогда твоя наилюбимейшая хозяйка?

Элфи не знала и даже представить себе не могла. Ей вдруг вспомнилось, как она с плачем, свернувшись калачиком, сидела под дверью и, закутавшись в одеяло, то и дело колотила ладошками в дверь. Джаллин кричала – пронзительно, исступленно, жалобно – тот бородатый мучает Хозяйку, сразу же догадалась девочка. Вырву бороду, выцарапаю глаза, пусть только появиться – девочка самой себе давала клятвы и обещания лютой мести. Только бы вышел, только бы открыл дверь, только бы…

– Она развлекалась, – приоткрыла завесу тайны Белоликая, стаскивая с малышки свой венок. – А ты? Ты не нужна ей! Помеха для счастливой жизни. Единственное, что ты делала, глупыш, это мешалась. В любви, в личной жизни, везде. Даже сейчас ты не даешь её попросту сдохнуть, всегда найдешь, куда пихнуть палку в колесо.

Элфи закусила нижнюю губу, стараясь не слушать, что говорит предвестница смерти. Не слушать не получалось, а её слова больно били её прямо в сердце. Девочке захотелось сжаться в комок, укутаться в одеяло, прямо как тогда – и уснуть. Уснуть, забыться и больше никогда не мешать.

– Тебя ждут дома. Ты помнишь маму? Помнишь свой дом? А помнишь, какими теплыми были вечера у камина? Нет, не помнишь. Подумай, чего ты была лишена всё это время – и знаешь по чьей воле? Виновница лежит здесь, прямо перед тобой.

Туман рассеялся, открыв рядом с Элфи безвольное тело Джаллин. Сделать шаг, развернуться – резко, дерзко, не понурив голову, не плача, сказав что-нибудь обидное и…

Не получилось. Она разрыдалась, желая залить собственное горе слезами. Еще никогда в жизни она не думала о том, что может попросту мешать Хозяйке в достижении её целей. Не просто мешать – а быть бельмом на глазу. Но ведь если оно так – почему Хозяйка не продала её? Почему не вышвырнула на улицу, когда была такая возможность, почему всегда возвращалась?

Отголосок воспоминания слабо пискнул где-то на задворках сознания, а девочка поторопилась ухватиться за него. Джаллин сидит в кресле, разглядывая картину, а Элфи, опять же, сжавшись, сидит у неё на коленях. Пальцы женщины нежно, аккуратно касаются волос, теребят торчащие острые ушки, гладят. В ноздри бьет противный и дурманящий запах амисовой настойки, а малышке все равно. Хозяйка пригрела – пришла после прогулки не злой, как обычно, не с мужчиной, а одна – и долго-долго смотрела на девочку, прежде чем привлечь к себе. Тепло рук, нежность, всё это время прятавшаяся внутри, бороздки слезинок на щеках женщины. Это ничего, думала Элфи, вспоминая, как её выпороли вчера. Это ведь ничего, главное, что мы вместе. Женщина молчала – ей не нужны были слова.

– Не отдам! – сквозь слезы девочка метнулась к телу на песке, обхватила руками, зло сверкнула глазами на белоликую. Та грустно улыбнулась, вздохнула и отрицательно покачала головой. Всё это превращалось в какую-то игру – с каждой ночью соперница за жизнь Джаллин возвращалась всё с более весомыми аргументами, стараясь доказать, что женщина обязана умереть. А Элфи все трудней и трудней было приводить доводы в пользу обратного. Эта ночь, кажется, вновь осталась за рабыней, солнце лениво вынырнуло из-за горизонта. Вот только чем она будет оправдывать сегодняшним вечером? А, может быть, белоликая больше не придет? Элфи очень хотелось этого…

Вот уже которую главу девочка упорно вытаскивала свою хозяйку из лап смерти и каждую ночь находила неопровержимые аргументы, чтобы пожинательница душ вновь ушла посрамленной и несолоно хлебавши. Можно ли обмануть смерть? А договориться с ней? Не желаете ли, Юма, познать всю суть и важность моих аргументов? Сегодня вам не стоит есть мою искру, лучше загляните завтра – а ну-ка я потолще стану? В следующий раз как она придет, надо будет обязательно попробовать. Вот только у меня возник вопрос – Лекса слушает тяжелую для восприятия музыку. Печальную, грустную, наталкивающую на не самые лучшие мысли. А потом сдабривает всё это сценами из фильмов, на которые нельзя смотреть без содрогания.

Потому что это – правда, вдруг кольнула меня очередная мысль. Он слушает правду такой, какая она есть. Принимает её такой, какой она есть, не желая поддаваться сладости обмана. Но почему он пишет о печалях и любви маленькой девочки именно под такую музыку? Зачем? Можно было бы включить чего-нибудь повеселее. Недавняя обида, заставлявшая меня грубить писателю уже сошла на нет, а сама я теперь хотела взглянуть на него еще раз. Под новым углом, под другим ракурсом, раскрыть завесу тайны его личности. Или одной из граней его личности, а сколько их еще кроется где-то внутри? А что, если они все нужны ему для того, чтобы вызвать очередной приступ необходимых эмоций? Как можно писать о том, чего никогда не виде собственными глазами? Остается лишь прибегать к чужому опыту. Можно ли заключить любовь в слова? Схватить, описать, указать, что вон там она начинается, а вон там граница заканчивается. Нет, наверное, нельзя. А смех, радость, печаль или грусть? Их можно, значит? Я вспомнила, как мне было жалко Элфи. Кто же ты, Лекса? Трус, мерзавец, жестокий мучитель, получающий удовольствие от того, как над девочкой издевается самый дорогой ей человек или же умелец, что собирает в себе концентрат чужой боли, дабы выплеснуть её на бумагу?

Движение – жизнь? Аюста говорила мне. А мне было больно, когда я двигалась. Движение – боль? Боль – жизнь? Где ты прячешься, искорка, что тогда заставила Юму испуганно уйти в небытие? Клац-клац – отбивали судьбу малышки пальцы писателя. Он не смотрел, не видел, не думал – он творил. Юный Бог, получивший на руки карт-бланш. Махнет рукой – река разольется, махнет другой – возвысятся горы. Найдет третью, ей тоже – так, словно отмахиваясь от мухи – и вот уже высятся бесконечно зеленые леса. Как ему это удается? Откуда он берет поток слов, рекой льющийся с кончиков пальцев. Интересно, а если бы не было компьютеров, если бы не было возможности печатать – что бы он делал тогда? Мне представился Лекса при свечах, что постоянно оглядывается, смотрит в окно – и хватается за заточенное гусиное перо. Скрип и тихий писк, будто где-то на кончике засела обиженная мышь, растекается по столу уродливая черная клякса.

Я моргнула, прогоняя наваждение. Воображение, как мне показалось, посмеялось надо мной. Откуда столь причудливые образы? Лекса ничего не сказал мне, вставая из-за стола. Через мгновение он скинул с себя одежду и развалился на кровати – устало и опустошенно. Выплеснул, выплюнул, опорожнился словотворчеством – мелькнула на лице усталая улыбка. Словно писатель вот-вот желал вскинуть руки, потянуться и крикнуть во всю глотку о только что пришедшей к нему свободе.

* * *

Я летела. Время от времени я боязливо смотрела себе под ноги – нет ли там щупалец, что норовят удержать меня внизу, не дать мне догнать своих сестер, дотянуться до той яркой, но очень далекой звезды. Я долечу – говорила я самой себе и улыбалась. В груди щекотало от легкости. Словно я маленькое перышко, возносимое ветром в самую высь. Где-то там, внизу обиженно хмурилась Юма, мелькнуло лицо дочери света, одарив меня улыбкой. Я вернула улыбку, кивнула головой. Свободна! Могу лететь! Могу парить! Могу делать всё, что только захочу, но я должна добраться до звезды. Беззвучными сверчками мои товарки уплывали всё выше и выше, предлагая мне догнать их. Не можешь, будто бы спрашивали они – ну и не надо. Нам больше достанется. Я тоже хочу – обиженно насупившись бормочу себе под нос и прибавляю в скорости. Не кукла, не кусок пластика. Нечто большее…

* * *

Я – кукла. Но не простая, не такая, каких полным полно в магазинах игрушек. Я не уродливый кусок пластика. Не ошибка дизайнера, я просто живая. Где-то внутри вместо сердца полыхает голубым пламенем моя искра. Почему голубым? Не знаю, просто мне так хочется. А еще меня зовут Полина. Кстати говоря, о именах…

– Лекса?

Писатель теребил подбородок, читая сегодняшние новости в интернете. Судя по выражению лица – они были не самыми приятными. Что же могло так разочаровать мучителя детских душ?

– Агась? – после минутного молчания, наконец, отозвался он.

– Ты вчера сказал, что меня зовут Полина. С чего ты взял? – обида, столь некстати зародившаяся в моей души прошлым вечером испарилась, изошла простой глупостью. И что мне тогда взбрело в голову? Человек ведь волен слушать любую музыку, которая ему нравиться. И если ему нравиться слушать про предательства и уходить с головой под скорбную мелодию с аккомпанементом из треска костей… от одного только воспоминания я передернулась – не хотелось видеть нечто подобное ещё раз.

– Я вчера был в магазине игрушек. Видел такую же, как ты. Там, на коробке было написано, что твою товарку зовут «Полиной».

Вот оно значит как. Я грустно посмотрела на свои руки, на пятно, что каким-то чудом оказалась на черных штанах. Носок белого пластикового ботинка с вызовом смотрел в потолок. Будто вот-вот раззявит пасть и проглотит весь мир. Вот оно что – пронеслось в моих мыслях. Зачем он ходил в магазин игрушек? Может быть, хотел купить мне подружку? Выходит, он с любой куклой может вот так, не только со мной?

– А что ты там делал? – я тут же поняла всю глупость собственного вопроса, вспомнив про игрушечный руль, который он купил для… я вдруг осознала, что у Лексы могут быть дети. Крикливые, плачущие, капризные…

Это глупость, ответила я самой себе. Какие дети, если сюда он приехал затем, чтобы встречаться с девушкой? Хотя, кто его знает.

– Племяннику подарок покупал. Руль, видишь? – он, словно насмехался надо мной. Как я могу его видеть, если Лекса загораживал собой весь обзор? Но я промолчала. Юный писатель поправил очки на носу, вздохнул, потянулся.