МЁД

Верится с трудом. Колыбельная не может звучать как угроза. Перед поездкой к отцу в больницу я – зареванная, побитая – сижу в чулане. Стискиваю колени руками, размазываю слезы-сопли по лицу. Мать качает Рустика. Лерка, как назло, где-то шоркается, чтобы вся злость досталась мне.

Мать еще крупная, крепкая, с копной черных волос. Каждая волосинка – как проволока. Колени – дыни: гладкие, ни косточки. «Вот, смотри, какие у женщины должны быть ноги! А у тебя? Счастливой не будешь! Расхезанная… Ишь, шею вытянет… А ноги-то, колени-то – острые. И кому с такими нужна?»

Недавно я поняла, что всю жизнь копировала мать, ненавидя ее. Хреновый расклад – и единственный, чтобы выполнить предписание «счастливой не будешь». На виду – успех, внутри – стекло битое. Когда моя душа попадет на операционный стол, небесный хирург достанет носок с елочными игрушками, который много-часто ударяли молотком.

Мы приехали к отцу в больницу. Красивое белое здание в глубине парка. Мать в шляпе, на шпильках. Отец встретил нас: как бы веселый, но в трениках с пузырями и майке-алкоголичке под «вафельным» халатом. Костюм антигероя, который всегда прятался за кителем и фуражкой с «курицей».

Я сразу распознала сигнал «что-то не так».

Он смеялся, шутил, качал Рустика, о чем-то по-взрослому спрашивал Леру. На меня внимания не обращал. Средний ребенок, девочка – в татарской семье всегда отрезанный ломоть.

Но в тот день у меня было что ему предложить.

На уроке домоводства мы делали мягкие игрушки. Я сшила волка: получилось очень хорошо, как в «Ну, погоди!», только на фуражке вместо якоря – «курица» летчика.

Мне всегда хотелось, чтобы отец был таким, как волк из мультфильма: милый, смешной, пусть и рассеянный.

– Папа, у меня подарок! – я дернула его за рукав «вафельного» халата.

Мать махнула: «Тихо ты!»

– Папа, У-МЕ-НЯ ТЕ-БЕ ПО-ДА-РОК!

Я чувствовала, что отец не просто проходит обследование. Что-то в его теле надломилось навсегда. То, что спустя десять лет приведет к очередному инсульту и поставит на ходунки, потом – ко второму, который «разобьет» его, уложив на кровать с клеенкой под простыней. Он предпочел бы разбиться на льдине, в лесу, нырнуть вместе со своим любимым самолетом в серые воды Амура, остаться в осколках фюзеляжа в горах Архыза, увязнуть в песках пустыни Гоби, как Экзюпери… Да где угодно, только не на пропитанных стариковскими потом и мочой простынях в районной больнице!

– Папа, это тебе! – я положила перед ним газетный сверток, но он даже не посмотрел.

Тогда сама раскрыла, показала. Даже в ярком свете больничной палаты было видно, что игрушка получилась хорошей. Глаза яркие, поза с одной отставленной ногой в черной брючине-клеше – как живая!

Он опять не посмотрел: взял, переложил с кровати на тумбочку. Может, пробормотал «хорошо» или «спасибо», а может, и ничего – не помню.

Пять минут мое детское воображение боролось с мыслью: «Ему не понравилось, она ему не нужна!» или «Он посмотрит потом». Да-да! Возьмет и будет рассматривать, любоваться… Изучит каждый стежок, сделанный мной для него. Только для него!

Я бы поверила в это, если бы мне было шесть-семь.

В десять? Нет!

В десять я знала настоящий ответ: моя игрушка не нужна. Я не нужна.

Я ЕМУ НЕ НУ-ЖНА!

Лера вывела нас в коридор, чтобы мать с отцом поговорили «о взрослом». Мы с братом ходили, рассматривали плакаты с изображениями людей, которые сломали руки-ноги, обгорели, отравились или просто недомогали от температуры. Когда надоело, сидели на диване. Рустик собирал пирамидку. Лерка пару раз злобно зыркнула на нас и куда-то ушла. Я думала о своей ненужности и сравнивала себя с плакатами на стенах.

«Ну, и чем же я больна?»

Измерить температуру? Наложить гипс? Помазать ожоги кефиром?

Когда отец приехал из больницы и сказал, что забыл волка там, я как будто не заметила…

Что может быть страшнее слез ребенка? Когда ребенок плачет без слез.

Такие обиды остаются навсегда.

В смысле, остаются на всю жизнь.

***

Ненависть друг к другу родители передавали через нас: «Зачем только родились?», «Счастливой не будешь!», «Отрезанный ломоть».

А каким еще бывает ломоть, мам-пап, а?

Я средний ребенок, всегда аутсайдер. И да: я – ломоть, самый отрезанный из отрезанных. Ни радости первенца, ни успокоения последних.

Но это сейчас я понимаю, как они ненавидели друг друга. А тогда было тотальное чувство вины: «Я не такая».

Отец стал летать реже. Мать начала пить сразу: с утра, перед работой. За пару лет из гранд-дамы на шпильках и в костюмах а-ля Джеки Кеннеди превратилась в шаркающую сморщенную алкоголичку.

Когда дошло до трех бутылок в день и начали появляться признаки белой горячки, отец перевез ее на дачу. Опять решил не замечать проблему! Наверняка поднял глаза, подумал: «А мне бы в небо».

Я ненавижу мать… Но отца – еще больше!

***

Три звездочки на одной строке означают, что у текста названия нет, но начинается новый раздел. Так придумал кто-то еще в Александрийской библиотеке во втором веке до нашей эры.

Я ставлю их, хотя звездочки мне не нравятся: очень похожи на пиктограммы. Я бы предпочла названия.

Но назвать отдельные фрагменты не получается. Они все – как один большой фрагмент.

Чего?

Того, что называют детством. Но я не могу его так назвать… Детство – радость, детство – приключения, детство – конечно, и печаль тоже. Печаль, но не отчаяние.

И я снова ставлю три точки вместо звездочек. Потом вычеркну, если что.

***

Мать умерла там, на даче, в пятьдесят пять, хотя уже выглядела на семьдесят. Два дня пролежала в луже блевотины под лестницей. Покончила с собой, запив литром водки смертельную дозу феназепама.

Самоубийцы обычно представляют, что это как сон с переходом в мир грез – как у Алисы: спуск по кроличьей норе в Страну чудес.

На самом деле ее раздирало изнутри, ломало, рвало. Потом организм отреагировал страшной бьющей полукомой, а за ней – полной комой с короткими спазмами-всхлипами.

И ее душа – если она у нее была, если она вообще есть, – отделилась, летала и видела, как жалкий сморщенный клубок, оставшийся от дамы на шпильках, облепленный засохшей рвотой, дергается в предсмертных конвульсиях. Кусок плоти, который думал, что заслуживает любви…

Я это видела. Я была там. Я дала ей эти таблетки. Я принесла ей эту водку.

Я помогла ей отделиться от тела и увидеть нелюбовь. Это не было местью: я просто выразила свои чувства к ней.