Хвост
Мышь подошла к Мамочке, обняла ее толстое тело, уткнулась в пахнущее Норой и увлажняющим кремом плечо. Она так злилась вчера…
– Что случилось, Мышоночка?
– Ничего. Прости.
– За что?
За то, что было вчера, за то, что чуть не случилось. Мамочка бы не пережила. А бедный Папа узнал бы, когда вернулся с работы. И Мелкий навсегда бы запомнил…
– Что на обед будешь?
– Уже обед?
– Ты долго спала.
А Мышь легла бы снова. Она проспала почти сутки, но не чувствовала себя выспавшейся. Нда. Организм такой же неблагодарный, как и она сама. Что там, под столом? Незамеченное и затерянное в банках на зиму? Она, наверное, столкнула их, когда брыкалась… хорошо, что у Мамочки больное сердце и она не залезает под стол, а то бы начались расспросы, чье, кто здесь был, что делал…
Боже, как же ей стыдно.
– Ма… там тебя Мелкий звал, кажется.
– Ой, сейчас-сейчас… а чего же я не слышала…
Она засуетилась, наспех вытерла руки и побежала к младшему ребенку так, будто ее сам Президент позвал. Мышь схватила пластиковый контейнер с пирожными, спрятала под футболку… разве она засыпала в футболке?.. Бросилась в коридор и сунула коробку меж курток. Раз сегодня – это завтра, значит, из Норы никто не пойдет – не в их правилах колобродить по выходным, особенно, в субботу, когда Папа отсыпается.
– Мышоночка, подойди, пожалуйста! Нет, Маленький, сам… – Мышь с опаской заглянула в комнату. Вроде ничего страшного: Мамочка стояла над этим недо-художником и гладила его по растрепанным волосам, – Ты уже взрослый, должен сам уметь. Давай, вот она.
Мышь опустилась на кровать. Простыни под ней были смяты – ее удерживали здесь силой, а потом Толстушка сидела рядом… черт знает сколько. Будто с ребенком.
Как же…
– Доченька, Маленький хотел тебя кое-о-чем попросить.
– Рановато ему еще списывать, – она брякнула, не подумав, не глядя на них даже, думая только о простынях и о том, что потом они все здесь были… кажется, сидели с ней втроем. Говорили. Наверное, это Ян вымыл плиту. А благодаря Хачу они ушли до того, как вернулась Мамочка. А Толстушка внимательно следила за хвостом…
Они подошли к Мыши вместе: Мелкий – куксясь, Мамочка – держа его за плечи. Будто собирались просить милостыню, Господи. Мышь провела рукой вверх и нащупала под подушкой чётки. Их здесь не было раньше. Лена положила. Знала, что для Мыши это важно.
Как стыдно…
– Мыша, ты ведь очень-очень умная, – начал брат, но Мамочка его поправила:
– Самая умная.
– Самая умная!
Не так стыдно, как ожидалось.
– И очень замечательная, – добавила Мамочка.
– Да…
– Чего нужно-то? – перебила их Мышь. Все эти слова ничего не значат, как не значили вчера, позавчера… никогда. Значение имеет только то, что ты делаешь.
А они ушли.
– Научи меня рисовать!
Мамочка шикнула:
– Папа спит!
Мелкий дернулся, втянул голову в плечи, как черепаха, но взгляда не отвел. Его эта детская упертость…
– Чего сделать?
– Рисовать! Ты же училась!
Ну да, училась. По видео в Рунете, черкая в тетрадях на перемене, срисовывая у более умелых художников. У нее было достаточно знаний, но слишком кривые руки, чтобы их использовать. Да и желания как такового…
Хвост слабо дернулся, но на этом все. Странно. Обычно на любое «не хочу» у них начиналась война.
– У тебя очень хорошо получалось в детстве, – сказала Мамочка.
– В детстве у всех хорошо получается, – парировала Мышь. Они реально выглядели так, будто вот-вот заканючат: «подайте, Христа ради!» Знал бы Папа… и сколько надежды у обоих в глазах, будто Мышь разом может решить все их проблемы.
Она вздохнула.
– Может быть. Если время будет.
Мелкий чуть ли не взвизгнул – как свинюха – и бросился к ней на шею.
– Спасибо, спасибо!
– Отвали. Ты зубы не чистил. Фу. Блин, отпусти, ну хорош.
Мамочка смотрела на них, прижав руки к груди, с умилением и чуть ли не слезами на глазах. Конечно, ведь нашлась еще одна проблема, которую может решить ее талантливая, невероятная…
Да ладно, хвостяра, ты живой? Реагировать вообще собираешься?
– А можно прям щас? – вякнул наглец, давя на колени своим немалым весом.
– Нет, – Мышь столкнула его и снова сжала четки под подушкой. Где ее телефон? А, на зарядке, только вот не она его поставила.
Они ушли, но не могли же уйти так просто?
– Нет, я сказала. Не смотри так.
– Ты же слышал, – вступилась Мамочка, – Сестренка тебе поможет. Иди, порисуй еще, Маленький.
Насупившись, гаденыш вернулся к столу, с ногами залез на стул, чтобы оттуда смотреть на Мышь осуждающе. Ну пипец. Все ему надо и сразу… хоть бы в чем-нибудь с нее пример брал.
А вот это уже интересно. Мышь дождалась, когда Мамочка уйдет, а Мелкий отвлечется, и положила хвост на колени, прикоснулась к нему осторожно. Он точно был жив, просто будто бы… спал? Может, они с ним сделали что-то? Когда он проснется? Проснется ли вообще? Да ладно, нет, не может быть. Слишком хорошо бы было… да. Мышь сняла телефон с зарядки – он правда заряжался всю ночь, Боже, Толстушка, спасибо – и смахнула экран, пробежавшись взглядом по уведомлениям. Когда ты никому не нужен, тебе пишет либо реклама, либо тот единственный человек, которому тоже больше некому скидывать смешные посты.
Но теперь двое стучались к ней в друзья. И сообщение было совсем не похоже на рекламу. Хвост снова дернулся на коленях, слабо, как больной хищник, который хотел бы вгрызться в глотку, но глотка уже разорвана – у него. И он слишком стар. И жалок. И ничтожен. Ха. Ха-ха. Так, ладно.
ТОЛСТУШКА: Мышка, доброе утро/день/вечер, мы не знали, когда ты точно проснешься:)) Хач предлагал тебя разбудить, потому что много спать – вредно, но мы с Яном…
Сердце брыкнулось.
… решили, что тебе нужно отоспаться. Не волнуйся, из Норы ничего не вынесли:) Ха, Ян только что толкнул, говорит, ты это и так знаешь. Мы сейчас в Столовке, минут через двадцать отправим Яна к дяде. Если проснешься, подходи, будем рады видеть!
Рады видеть. Ага, ладно, ну, конечно. Особенно после того, какую сцену она им устроила. Мышь должна чувствовать себя намного более виноватой, но вызывать в себе чувство стыда сейчас почему-то не хотелось. Она взглянула на время отправления сообщения. На часы. Блин.
МЫШЬ: Вы еще в Столовке?
Ни привета, ни ответа, такой наглый вопрос… три часа прошло, они наверняка уже уехали в Центр… и Яна с собой забрали.
ТОЛСТУШКА: Да, сидим.
МЫШЬ: Я бегу!
Мышь подорвалась, умылась наспех, схватила первый попавшийся свитер, небрежно завязала волосы и решила, что ничего не будет делать с хвостом – пусть болтается. От кого прятать – от них, что ли? Красить глаза? Да к черту. Вчера они видели ее такой, какой не видел никто, и вряд ли забудут это зрелище – тут уже никакие краски не помогут. Мышь вывалила все учебники на кровать, и закинула пустой рюкзак на плечи. Она возьмет только чётки, да, только их.
Мелкий даже не дернулся, когда его потрепали по голове – ужасно кривые линии, хоть бы кисть держать научился – и ничего не сказал, когда Мышь буквально выбежала из комнаты. Запрыгнула в ботинки. Отыскала среди курток коробку с пирожными.
– Мышоночка!
Мамочка выскочила из кухни и, переваливаясь, и понеслась к ней как курица, от которой пытается сбежать яйцо – прямо из-под задницы.
– Ты куда?
Мышь испуганно сунула коробку в рюкзак – не шурши, не шурши, чертов пластик! – и повернулась к Мамочке, открыв рот, из которого уже должны были политься оправдания… но они так и застряли в горле. Ага. Ну да. И куда? В субботу, посреди дня, с такими страшными пылающими глазищами.
– Да я тут… – Мышь краем глаза поймала движение, ощутила его – черт – внизу, но она не собиралась опускать глаз! – Вот…
Мамочка могла бы что-то подсказать, предположить, но она молчала, глядя возмущенно, будто Мышь не имела права никуда идти, а та впервые заметила, как родительница похожа на Мелкого, когда насуплена – точнее, он похож на нее. И щеки у обоих такие же круглые.
– Да я просто… – сочинять ложь из ничего оказалось сложнее, чем представлялось, тем более, что она почти – до сегодняшнего дня – никогда не врала. Между ними с Мамочкой не было никаких тайн: она знала все о Подружке, знала все проблемы дочери, узнала даже о хвосте… потому что до этой недели у ее дочери не было ничего, что можно было бы скрывать… о чем вообще можно было бы знать, – Я просто к Подружке.
Все когда-нибудь использовали этот метод «иду к лучшей подруге». Другое дело, что Мышь никогда не пыталась улизнуть из Норы… вот так. Слабо, как раненый воин, кровью истекающий, но не сдающийся, он пополз по ноге и обвился вокруг ляжки, передавливая вену. Кровь отлила, ногу закололо, и это выдало ее неуверенность, наверняка выдало!
– К Подружке? – так и есть, голос Мамочки звучал недоверчиво, – у нее что, своих дел нет?
– Мы с ней будем… готовиться. К Мучильне.
– Ты? И Подружка? – Мамочка вот-вот подумает, что она лгунья. Мышь же не врала, да как она, как она вообще… она что, не любит маму, она что, ее не уважает, она что…
«Да пошел ты к черту! Сама решу!»
Мышь впилась в чешую, раздирая об нее ногти до крови, и он упал обессиленно. Но он проснулся. Он, гад такой, проснулся. Она должна узнать, как заставить его заткнуться снова. Узнать, как Толстушка… как она прожила со своим столько лет. Как выжила.
– Она тоже победила в Мучильне. Знаю, сама офигела, когда узнала, но она типа… да. Как и я, первая по Селу. Только по литературе. Вместе поедем в Центр.
Выдумывать легче, если ложь – частичная правда. Подружка выиграла, но она ни за что не поедет. Мыши придется одной. Совсем…
«Я сказала: пошел к черту».
– Ух ты, – Мамочка всплеснула руками, – не думала, что она хоть на что-то способна.
– Да я тоже… побегу, ладно? Много учить?
– Да, ладно.
– Ладно.
– Дай поцелую.
– Ладно…
Они сидели в самом углу, под экраном, беззвучно проигрывающим клипы. Толстушка – спиной к залу, Хач перед ней. Без Яна. Почти четыре часа – и он еще не вернулся? Мышь протиснулась мимо столиков, почти вжавшись в стену, ускользнув из-под взгляда кассирши, сканирующей пространство. Сейчас Мышь тоже сядет спиной, и злая старуха при встрече не сможет наябедничать Мамочке, что ее дочь ходит по Столовкам, как какая-нибудь б…
– Смотри, пришла, – сказал парень, и Мышь вспомнила, почему окрестила его Хачом: казалось, надень на него оранжевый жилет, и тот сядет, как влитой. Не спасало даже чистое произношение. А Толстушка – с ней тоже все понятно. Мамочке в ее возрасте можно иметь такой вес, а почти молодой бабе? Мышь едва помнила их лица, и сейчас черты собирались, как паззл. Оба улыбались… кажется. Да ладно. Они, конечно, написали, что будут рады, но понятно, что позвали только из вежливости. Мышь понимала. Она вовсе не хотела влезать в их мир. Она только узнает про хвосты, а потом вернется в свой, к семье, к учебе, к Мучильне и Экзамену… нет, мы не будем думать о б этом. Пшел.
Толстушка со скрипом подвинула стул, но за маленьким столиком все равно не было места.
– Взять тебе торт? Только у них ягодные остались и все…
– Я бы не рисковал, – влез Хач, – на кухне наверняка антисанитария.
– Не будь, как Ян.
– Он здесь ел, – тихо сказала Мышь. Она была не уверена, что может нормально говорить, не была уверена, что голос звучал нормально… и уже сомневалась, что вообще должна была приходить. Над столиком витала странная атмосфера, своя, личная, и, хотя место Яна пустовало, он все равно как будто был здесь. А, ну да. Они же друзья. У Мыши с Подружкой вот такого никогда не было, – спросил, как я отношусь к клубничке.
Ха, ха, ладно, это вообще нихрена не смешно, и они, конечно, тоже не засмеялись, только посмотрели удивленно, будто не поняли, зачем это было сказано, блин, Боже, ладно, лучше она заткнется.
«Да, лучше тебе заткнуться».
– У вас здесь всегда так многолюдно? – спросила Толстушка. Мышь через плечо обернулась в зал, но заметила только пару человек, сидящих под одному… ну, и группу подростков в углу: Давалку с Мажором их вечную свиту.
– Суббота. Выходной, – ответила Мышь, и Толстушка как-то неопределенно дернула плечами.
– А.
«Лучше тебе заткнуться. Она не с тобой говорила. И хвост тебе вчера показался. Потому что ты дурная».
– Я просто не очень люблю людей, – Толстушка отпила из чашки, и Хач передернулся, – особенно, когда много.
– Почему?
«Навязчивая, ой, какая ты навязчивая и надоедливая…»
– Ну, раньше бы сказала – не знаю, но на самом деле меня просто однажды в супермаркете потеряли. Прямо перед Новым Годом. Все эти полки высокие полки с банками, гремящие тележки, а главное, куча людей, и все бегут, бегут, ни на кого не смотрят, толкаются…
– Понимаю.
«Ни черта ты не понимаешь. Зачем делаешь вид, что сочувствуешь? Думаешь, твоя ложь не заметна? Ты не сможешь с ними подружиться. Тебе это и не нужно».
– Я стояла, – продолжала Толстушка, – вокруг были все эти люди, и мне было так страшно, что я даже не могла закричать. Слышала издалека, как мама зовет, но боялась, что, если подам голос, меня кто-нибудь схватит и утащит. Не хочу снова испытать то чувство.
– А я в детстве спалил квартиру, – сказал вдруг Хач, – с тех пор всегда проверяю плиту. И воду. И дверь. И ключи.
Они улыбнулись друг другу как-то грустно и слишком понимающе. Руки Мыши сами нашли салфетку и разорвали пополам.
– А ты? – спросил Хач.
– Что, я?
– Почему ты?..
– Тагарчик, помолчи, – оборвала его Толстушка, – мы же договаривались.
– Прости. Взять тебе что-нибудь?
Почему они все пытаются ее угостить? Она что, выглядит настолько жалкой?
«Не забывай, что ты из бедной семьи, тупица. И в Столовку не ходишь, потому что денег нет. И свитера одни и те же из года в год носишь. Ты действительно жалкая».
– Лучше не надо, – сказал Хач.
– Что?
Он взглянул на Толстушку, будто спрашивая разрешения, и осторожно коснулся руки Мыши под столом. Та едва успела сдержаться, чтобы не одернуться и не вскрикнуть. Это неожиданно, и грубо, и!..
– Не надо. Потом хуже будет, – он высвободил из ее пальцев хвост, который она, как всегда, сжала изо всех сил, раздирая чешуёй ладонь.
– Куда уж хуже, – просипела Мышь.
– Я его так однажды сломал.
Хвост испуганно рванулся из их пальцев. Мышь хотела пошутить, потому что в незнакомую компанию проще всего влиться, заделавшись шутником. Но у нее никогда не получалось. Ей не нравилось шутить, тем более, что никакого веселья она сейчас не испытывала – только ужас.
– И как?
– Тяжело. Так что лучше отпусти. Боль не принесёт тебе ни счастья, ни покоя.
Мышь послушно разжала руку. Ну вот. Теперь эти двое смотрели на нее. Толстушка хоть пыталась делать вид, что пьет, а Хач откровенно пялился. Будто она больная. Будто какая-то… да ладно…
– Да просто он… он с утра вообще не двигался, а сейчас… вот, – Мышь виновато показала им этого урода, обвившегося вокруг запястья. Она чувствовала себя такой ничтожной, жалкой и…
«Ладно, с этим ты ничего не сможешь сделать, гад».
Она чувствовала себя понятой.
– Так часто после жгута, – сказала Толстушка, – это нормально. Он еще не понял, что произошло.
– Нужно выдохнуть.
– Выпить чаю. Возьми ей.
– Да ладно, я не…
Но Хач уже ушел. Жалкая. Жалкая. Мышь разорвала салфетку снова, на четыре неровные части. Жалкая, но понятая. Просто замечательно.
– А Ян где?
– Хороший вопрос, – Толстушка снова отпила свой кофе. Как они могут быть так спокойны? Почему их не трясет, почему они не психуют по любому поводу, если все в одинаковой ситуации? -Мы его уже давно отпустили к дяде.
Мышь вот, едва услышала это, уже готова разнервничаться.
– Хач уже весь изошелся.
– А ты?
Толстушка усмехнулась:
– А ты?
Мышь промолчала.
– Красивые четки, да? – заметила собеседница вдруг. Мышь опустила взгляд на свое запястье. И ладно. И подумаешь… – помню, как Ян их собирал. Тяжело было.
Мышь не подняла взгляда, рассматривая бордовые бусины. Толстушка, наверное, считает, что Мышь его недостойна, особенно после того, что было вчера. Ничего. Мышь тоже так считает.
– Лучше верни их. Мы тебе твои собственные соберем.
Мышь разорвала салфетку снова.
– Он мне сам подарил.
– Я знаю. Но если все пройдет не очень хорошо, ему они будут нужны.
– Зачем? Молиться?
Толстушка как-то странно посмотрела не нее, и в голове всплыли и крестик, и все те его слова про поиски Бога… она ведь совсем его не знает. Вот, Толстушка улыбается ей… но что она на самом деле чувствует? Ведь все, глядя на нее, видят одно и тоже: затюканную страшную зануду, будущее которой… будущее которой… а она его, наверное, любит.
Мышь схватила телефон.
– Я отвечу. Мамочка пишет.
– Конечно, – сказала Соперница. Мышь некоторое время пялилась на несколько печатных строчек, делая вид, что ей написали много, ой, как много, надо еще головой покачать, поцокать… вот бы сейчас пришел Ян и избавил их от внезапно возникшего неудобства, но, ладно, ни от чего бы он не избавил, только усугубил бы больше. Зачем он вообще отдал ей свои четки? Чтобы устроить это? Чтобы Соперница забрала их обратно?
– Что-то плохое? – спросила она.
– Почему? – пискнула Мышь.
– Он к горлу лезет.
Мышь отмахнулась от хвоста.
– А твой где? – это звучало почти как обвинение.
«Браво. Ты снова все портишь».
– Под одеждой. Завязала ремнем.
– И как? Не вырывается?
– Пока нет.
– А. Ладно. Забавно. Мне Мамочка говорила, что все эти…штуки с хвостами – только период.
«Почему ты всегда все портишь? Что меняется от того, что она – Соперница? Ах, абсолютно всё? Ты просто ревнивая сука».
– Интересная у тебя мама, – ответила она так спокойно. О, Яну повезло, – что ж, отчасти, она права.
– Ну и злющая баба на кассе! – Хач поставил перед ними две чашки: с чаем и с кофе. Думал, вгрызется в глотку. Я ей говорю: дышите, дорогая, прекрасный же день! А она мне «хуе…»
– Права? – переспросила Мышь, впиваясь пальцами в обжигающий бумажный стакан.
– Конечно, – спокойно подтвердила Соперница, – Всё это период. У некоторых год, у некоторых три. У некоторых – всю жизнь.
– Она сказала, что это переходный возраст. Типа… подростковые страдашки.
Хач выдохнул рвано, закрыл глаза, набрал воздух и выдохнул снова, опуская руки ладонями вниз, будто толкая воздух с выдохом. И Мышь отчетливо услышала, как внизу, о единственную ножку стола ударились что-то.
– Не злись, – сказала Толстушка.
– Я не злюсь, – прошипел Хач, – я никогда не злюсь. Просто обожаю таких людей.
– Ты злишься.
– Я не злюсь! – стол заходил ходуном, – Пратигха – это яд. Просто вспомнил, как брат забрал ключи…
– Хач…
– Ага. Забрал ключи и запер меня дома. С готовящимся на огне супом. Сказал, что я должен стать уже мужчиной и переболеть этот «детский сад».
– Хач, вдох.
Он вдохнул.
– Выдох. Это в прошлом.
– Да что – в прошлом?! Вот же она, сидит и говорит его словами!
– Это не она говорит. Это ее мама.
Мышь разорвала салфетку на крошечные кусочки – лучше ее, чем себя, хотя хвост так не считал.
– Думаешь, я бы не хотел, чтобы это само прошло после восемнадцати? Вот так, редко, по взмаху драного хвоста – хоп, чудо! Успокоился! Повзрослел! Слава Будде?!
– Хач, не кричи, пожалуйста. Люди смотрят…
– Мне надо ответить Мамочке, – Мышь вскочила и почти побежала в сторону дальней комнаты. Там заперлась на тугой, заедающий замок. Хлопнула крышкой. Села, спрятав лицо в ладонях. Главное – не смотреть в зеркало над раковиной. Потому что, если посмотрит – ударит, и осколки полетят, вся изрежется… а хорошая идея.
– Заткнись. Заткнись, заткнись, заткнись! – она наступила на него, наступила снова, она была готова затоптать его, но он же, сука, бессмертный и всегда дает сдачи! – Заткнись, что ты несешь, а?! Нахрена проснулся?!
Ее злость ему – нектар, сраная амброзия! Они ненавидели друг друга так сильно, но Мышь ничего, ничего не могла с этим сделать!
«Тебя услышат».
– Ненавижу!
«Дверь тонкая. Они все услышат, как ты говоришь с собой».
– Ненавижу тебя.
«Заткнись и ответь уже Мамочке, пока она не начала названивать, и тебе не пришлось говорить с ней из сортира, тупая ты бесхребетная тварь».
МАМОЧКА: Мышоночка, ты в Нору скоро? Давай, чтобы не как позавчера, хорошо? Мне нельзя так поздно ложиться, сердечко потом болит.
Скоро? Такой простой вопрос, только она понятия не имеет. Потому что она здесь одна, Яна нет, и эти двое уже наверняка ненавидят ее за то, что она приперлась и…
Ручку двери подергали с той стороны, но Мышь не смогла переключить на это внимание. Что ей ответить? Что планы изменились? Что они поссорились с Подружкой? Что она ни за что на свете не поедет на эту адскую Мучильню, даже если сам Христос объявится вторым пришествием и протянет ей гребанный экзаменационный бланк?!
Ладно! К черту! Она не ответит ничего! Все равно в Нору… скоро!
«Слышь. Не рыдать».
Никто и не говорил, что они станут друзьями.
Мышь поднялась, чувствуя, как разбушевавшийся хвост хлещет по ногам, подрывает равновесие. Хотела опереться на раковину, но та и без того была старая, треснувшая – не выдержит такую жируху, обвалится. Сполоснуть лицо? А потом проскользнуть вдоль стены – как вошла – и исчезнуть из их жизни? Но она забыла рюкзак под столом. А от воды на свитере останутся капли – она такая неряха…
«Боже, только погляди на себя. Ты в таком виде собралась на встречу с Яном?!»
Ручка дернулась грубо, резко и несколько раз.
– Эй, алё! – с той стороны раздался знакомый голос… Господи, это он. Это Мажор, – Занято?
Хвост заполз в раскрывшийся рот, и Мышь подавилась кашлем – беззвучно.
– Кассирша, туалет работает?!
– Работает, – каркнули на него.
– А чего не открывается? Эй! Вы там уснули что ли?!
Мышь впилась в основание, пытаясь вытащить хвост, оттянуть его от себя, но он только проник глубже, до глотки, затошнило, на глаза слезы выступили, и сердце будто вот прямо сейчас было готово разорваться от стыда, от ужаса – только хрен ей! Не отделается так легко!
– Эй, ну алё, вы же не одни! Есть там кто? – Мажор заколотил в дверь, та зашаталась, Господи, а если он ее сломает? Мышь потянулась уже, но рука одернулась сама, даже без хвоста – встретиться с ним лицом к лицу в таком месте?! Там же еще Давалка, она всем расскажет, все будут знать, ни за что! Мышь попятилась, вжалась спиной в облупленный кафель и сползла вниз, на вонючий пол, царапая его ногтями. В голове было слишком много воздуха, в легких – слишком мало. Она ударилась затылком о стену, и снова, и снова, чувствуя, что ее душит сам воздух и душат рыдания, которые теперь не могут вырваться наружу: плотина, рухнувшая вчера перед посторонними, за день возвелась сама, стала еще крепче.
