Хвост
– Ну да, – Сектант подставил руку, и его хвост послушно лег в раскрытую ладонь, – я думал, ты и так поняла. Я же тебя поэтому позвал.
– Поэтому?
Сектант взял чистую салфетку и очень тщательно вытер кончик хвоста, а тот… тот будто бы и доволен!
– А ты подумала, что это свидание? Потому глаза накрасила?
А вот это зря. Вот так неожиданно. Вот так жестоко – нельзя. Ее хвост взбрыкнулся, ударил по столу, ударил по руке и обвился вокруг шеи, лишая доступа к воздуху. Скорее, туалет, здесь должен быть, надо, надо просто…
Глаза Яна наполнились испугом.
– Эй-эй, тихо-тихо, подожди, прости, – он будто видел, что происходило с ней, но этого быть не могло. Никто не видел, – я не хотел, я просто не думал… эй, все хорошо. Ты очень… классная. Я просто сам давно ни с кем не…
– Сам? – прохрипела Мышь сквозь тяжелую отдышку. В этом слове будто было спасение, мысль о нем помогала дышать. Через раз. Дело не в ней. Дело не в ней.
– Я уже отвык от такого общения, прости, пожалуйста. Я хочу здесь находиться. Мне приятно общаться с тобой. Эй. Тшшш.
Он протянул руку, будто успокаивая зверя, и хвост очень медленно, очень-очень медленно отпустил ее, позволяя глубоко вдохнуть.
– Ага. Ну да, – она позволила себе едко, горько усмехнуться, растирая свежий порез большим пальцем, ненавидя себя за чувство, оставшееся на коже, и за то, что он видел все это. Он видел, – очень приятно. Мы даже не говорим ни о чем почти.
– Наоборот. Сегодня, с тобой, я узнал и испытал намного больше, чем за все время моего возвращения в Село.
Мышь хотела бы спросить – правда? Но это развеет приятную иллюзию, вдруг замерцавшую, как блики на стекле. Сейчас он мог бы и соврать – она не была против.
– Как ты… то есть… ну, ты понимаешь…
– Приручил? – хвост подал Яну новую салфетку, и тот снова тщательно вытер вилку прежде, чем приступить к еде, – не сразу, скажем так.
– А я бы?..
– Конечно. Я потому и понял, что нужно тебя пригласить. Увидел, как он за тобой волочится, чуть ли не пригибаться к земле заставляет…
А Мышь всегда думала, что ходит ровно, будто палку проглотила.
– Еще конфеты эти… спасибо, за них, кстати.
– Я думала, что одна такая.
Прозвучало неправильно. Прозвучало, будто она хотела бы быть особенной, но… пожалуйста? Может, он поймет?
– То, что люди о чем-то не говорят, не значит, что этого нет, – Да ладно. Боже, – то, что люди не видят дальше собственного носа, не значит, что где-то там не разливается океан.
Боже. Он понял.
Ян взялся за торт, не роняя на стол ни одной крошки и очень аккуратно промокая губы салфеткой, вытирая с них крем. Хвост двигал тарелку, поправлял скатерть, даже заправил за ухо выбившуюся прядь, он… помогал.
Ян долго не говорил, но Мышь слушала каждый звук, даже дыхание, осознав вдруг тоже что сейчас она узнает больше, много больше, чем за одиннадцать лет в Клетке.
– И то, что они говорят, что ты в порядке, не значит, что он не душит тебя по ночам и не вскрывает кожу лезвием для бумаг.
Мышь сжала ноги под столом.
– Все хорошо, – одной рукой он накрыл ее руку, на которой не осталось выцарапанного в Клетке слова… и все же, наверное, его он тоже видел. Второй рукой он накрыл ее хвост. И Мышь даже не обиделась, что после Ян этого долго-долго вытирал руки салфеткой.
– Меня тоже душил.
– Мышоночка! – Мамочка чуть не сбила ее с ног своим грузным телом, перепачкав вечерней маской всю куртку, – где ты была? Почему не отвечала?! Я уже хотела Папе звонить, а потом – в полицию!
– В смысле? – до нее медленно начинало доходить, что из Столовки с Яном она вышла, когда уже стемнело, и за все это время Мышь ни разу не отвлеклась на телефон. Но то, что она о нем забыла, не значит, что забыли о ней.
– Ой! Господи, Мамочка, прости, пожалуйста! Он у меня с Клетки на беззвучном стоит, не услышала…
– Я звонила раз двадцать, Мышоночка. Мы с Маленьким очень перепугались, вдруг какой человек нехороший, ты же у нас такая маленькая, такое личико у тебя…
– Мамочка, прости, прости, – Мышь обняла ее, чувствуя вину, представляя, как мать перепугалась, как у нее из-за этого разболелось сердце. А если бы она позвонила Папе? А если бы в полицию, и ее нашли в Столовке с Яном? Какая она все-таки безответственная, неблагодарная…
– Мы с Подружкой к химии готовились, заучились…
– Бедная моя, – Мамочка, кажется, даже украдкой вытерла слезы о халат, – заучилась, замучилась… ты уж звони, пожалуйста, я же не выдержу, мне же нельзя волноваться… и Маленький еще маленький, он так испугался… а я комбайн купила, представляешь? Случайно в магазинчике увидела, такой хороший, дорогой, конечно, но это же в Нору, для семьи…
«Испугавшийся» Мелкий дрых на своем ярусе без задних ног, храпя в три горла и предварительно раскидав на их общем столе свои карандаши и бумагу. Мышь закрыла дверь комнаты, чувствуя себя очень виноватой, очень потерянной и очень неправильно. С нее будто сходил навеянный морок, и то, что чудилось возможным секунду назад, теперь снова стало далеким, непостижимым – и глупым. И показалось вдруг, что Ян ненастоящий, будто она, заучившись, уснула, как это бывало не раз, и вот только сейчас проснулась, подняла голову и поняла, что в ее жизни – в ее мире – ничего не изменилось.
Мышь нащупала в кармане чётки, достала их и положила на стол перед собой. Ей стоило стыдиться. Она провела целый день впустую, и это отразится на ее успеваемости, отношениях со всеми школьными Суками и на всем будущем в целом. Она едва ли простит себя, и хвост едва ли оставит это…
Телефон прогудел о новом сообщении.
«Это Ян», – Мышь поняла сразу, едва взглянув на присланное фото. Не потому что он обещал написать, как только будет дома. Не потому что они добавили друг друга в друзья прямо в Столовке. На фотографии не было лица, не было даже подписи. Зато был хвост, за ручку держащий на весу яркую большую кружку с чаем. Как прирученный. А еще был оттопыренный большой палец. Ян будто говорил: «Все будет хорошо, Мышка. Мы все исправим».
А ведь она сегодня совсем не ела. Живот болел уже несколько часов, но она растягивала эту тянущую боль, упивалась ей, как наказанием.
Ха. Ладно. Пожалуй, она прямо сейчас пойдет и поужинает. Несмотря на то, что времени давно за шесть вечера.
«Не обращай внимания».
Бывают дни, когда все воспринимается иначе – особенные, тщательно отобранные судьбой, редкие. В такие дни рушатся судьбы и миры превращаются в ничто. Такие дни просто нельзя испортить: все, что происходит, становится их частью, плотно вплетаясь в ткань настоящего. Вытянуть одну нить – все пойдет по швам, но вытянуть ее, благо, невозможно.
Мышь открыла глаза. Она настолько привыкла просыпаться от вкрадчивого материнского: «Мышоночка, вставай», что сначала, не услышав этого, ощутила странную пустоту. И все же, именно голос Мамочки выдернул ее из сна, как взвизгнувшая посреди выходного утра соседская дрель.
– Он же просто ребеночек!
– Он будущий мужик! Ему семью содержать! А ну, отдай!
– Не отдам!
– Отдай! Стоять! Смирно!
Дверь бахнула об стену. Мелкий влетел в комнату, взмыленный, в куртке, с огромным бумажным рулоном, сунул ватман под стол и прямо в ботинках полез на свой ярус. Да ла-адно…
– Да что – не надо?! Еще скажи в кружок отдать, мля!
– Может и отдать! Учительница сказала…
– А платить за эти развлекаловки кто будет?! Куда деньги из заначки смылись?!
Мышь выглянула из-под навеса, созданного верхним ярусом. Судя по всему, Мелкий рыдал. Еще и соплями гремел. Что ж. Добро пожаловать во взрослую жизнь. Мышь потянулась. Встала – даже почти без сопротивления, вау.
– А сам ты чего в заначку полез?!
– А ты ребенка не воспитываешь! Целыми днями в Норе сидишь!
– У меня сердечко больное!!
Взять четки с собой? Или оставить в Норе, чтобы было желание вернуться? Может, пойти сегодня в кардигане? Не, в подмыхе дырка.
– А у нас Война на пороге! Мелкому автомат в руки и срань эту черномазую из страны вытравлять надо!
– Ну не так же грубо…
– А он говно малюет!
Сверху раздался особенно громкий всхлип. Мышь хотела бы утешить брата, но какой смысл? Если он не прогнется сейчас, это будет повторяться каждый вечер. А потом и утром, и днем, и вообще ему жизни не будет.
Хлопнула входная дверь. Пискнул телефон. Мышь медленно, по привычке растягивая предвкушение, взяла его, о-о-очень медленно опустила взгляд на экран и расплылась в улыбке. Ян желал ей доброго утра.
– Маленький? – Мамочка даже не успела нанести утреннюю маску – видимо, ссора занялась с самого пробуждения. Мышь знала, что такое бывает. И знала, что лучшее решение – делать вид, что ничего не замечаешь. И избегать атак хвоста.
– Маленький, ты там плачешь?
Нужно было собираться, но Мышь все смотрела на сообщение. Новое, большое, увитое смайликами и скобочками, как старомодное платье – финтифлюшками. Да ладно, она же раньше проснулась. Еще есть время.
– Мышоночка, он плачет?
– Вроде да.
Мамочка подошла к их кровати, коснулась края одеяла. Если Мелкий пытался реветь беззвучно, то получалось у него плохо. Слабак. У профи надо было учиться.
– Папа ушел, – да, для него, наверное, это было хорошей новостью, – ты плачешь?
Сколько можно повторять? Ну конечно, он плачет. У него вроде как мечты рушатся, вера в себя, тыры-пыры. Мышь отвернулась, чтобы не светить своим довольным лицом и продолжила читать. Ян желал ей удачи в Клетке и давал напутствие, как «опытный хвостонос»:
ЯН: не игнорируй его. Тебе нужно понять, что ему нравится, а что нет. Следи за собой)) и поймешь, что он не хаотичен:)) слушай его. Попробуй его почувствовать. Посочувствовать. Договориться)
Мышь взглянула на тяжёлый мерзкий отросток, на чешую, острую, как заточенные пики…они ненавидели друг друга слишком сильно, чтобы это могло сработать.
Но раз Ян сказал…
– Маленький, тебе же в Клетку.
Из-под одеяла донеслось не то что-то неразборчивое, не то кто-то щас по губам получит. Мамочка обернулась на Мышь, но та пожала плечами. Воспитание – точно не ее.
– Маленький, Папа переживает за тебя просто. Слышишь?
Да ладно, вот кто научил его таким словам?
– Он боится, что у тебя работы не будет, – Мамочка погладила одеяло там, где предположительно были ноги сына, – а работа нужна. Как у Мышоночки. Она вот будет врачом и вылечит мамочкино сердечко.
– Не хочу быть врачом!
– А чего ты хочешь?
Мелкий похлюпал носом еще прежде, чем ответить. Он наверняка был обижен и зол на весь мир, но ему уже хватало зрелости понимать, что рациональное зерно в словах матери есть.
– Плакаты хочу. Рисовать для класса. Как Лёша из девятого «В».
– Ну и рисуй, Зайчонок.
Мышь даже печатать ответ перестала. А Мелкий высунул голову, красный от духоты, зарёванный, сопливый. Уродец.
– Занимайся, чем хочешь. Только Папе не рассказывай. Он у нас впечатлительный. Боится, что ты себе жизнь испортишь.
– Я не порчу!!!
Да ладно, ну все одеяло уже в соплях.
– Я тоже так думаю, Маленький. Но сейчас, пока ты еще умеешь немногое, люди будут говорить, что ты зря тратишь время, что лучше бы тебе найти другое занятие. Более земное. Понимаешь?
Черт знает, как Мелкий, но Мышь понимала. Она никогда прежде не думала, что у них такая умная, такая понимающая Мамочка, что она может говорить такие правильные слова. Наверное, это талант – казаться глупее своего мужа, а может, и навык, которому Мамочка однажды ее научит.
– Злые люди всегда будут пытаться тебя остановить. Но если ты постараешься, то сможешь доказать таким, как наш Папа, что ты лучше всех.
Мелкий вылез из своего сопливого кокона и уселся на краю постели, нахохлившийся, мокрый от слез и пота. Мамочка стянула его вниз, поцеловала трясущиеся щеки, прижала лицо к своей большой мягкой груди.
– Ты меня понял?
– Угу.
– Плакат куда дел?
– Он тут… вот.
– Сестре хочешь показать?
– А она не будет, как Папа, ругаться?
Мышь фыркнула, но под многозначительным взглядом Мамочки изобразила заинтересованный вид. Мелкий развернул ватман, демонстрируя каракули… ладно, не совсем каракули. «Детское видение», так сказать. Набор геометрических фигур, с грехом пополам складывающихся в человека и чернильное пятно с глазками – русский солдат расстреливает забугорное чудовище. И ко всему снизу подпись – куда же без нее? – кривоватыми печатными буквами:
«СТРАНУ РАДНУЮ ЗАЩИТИМ ВРАГУ ЕЕ НЕ АТДАДИМ 2020-2030».
Посредственно. Но чего еще ждать от четвероклассника?
– Ну как? – гордо спросил «художник».
– Хм. Ты в школу не опоздаешь?
– А ты?
– Мне ко второму. Ага, завидуй молча.
Брать чётки или нет? А если кто-нибудь увидит и подумает, что она фанатик? Или с ними что-то случится, Ян потом спросит, а она… они ведь еще встретятся?
А! Она успела подставить руку, но сил не хватило, чтобы удержать удар. Чешуя вспорола щеку.
Но ведь Ян сказал, что она классная, что ему с ней интересно! Может, написать, уточнить?
Хвост обвился вокруг подставленной руки, сдавил ее до хруста, перекрывая кровоток.
«Ты не будешь навязываться, как влюбленная дура. Ты никому не дашь причины смеяться над тобой».
Сморгнув злые слезы, Мышь попыталась выдернуть руку, но не тут-то было. Какие тут договоры – у них простое взаимодействие не получается.
Но Ян ведь сказал….
«Заткнись».
Ладно. В этом она уступит. Это не так уж важно. Ян все равно теперь на связи, ему можно будет написать, если станет совсем плохо. Да не в смысле написать, чтобы встретиться, а в смысле – о помощи, отстань!
Мышь взглянула на следы подошв, оставшихся засыхать на ступенях после истерики братца, вздохнула и пошла собираться. Домашка, заданная на вчера, сгинула в ночном зажоре, но Мышь всё наверстает в школе. Она быстро собирается. И очень быстро умеет замазывать лицо тоналкой. К тому же, прыщ почти сошел.
ЯН: я знаю, он видится врагом. Но неужели ты никогда не думала, что есть что-то еще?)) Непонятное, непостижимое) ведь почему-то Господь создал нас такими. Почему-то ему нужна эта боль;)
У обложившийся тетрадями Мыши не было времени сходить в туалет, но сообщение она прочитать успела. Драгоценные минуты были потрачены не зря.
Однако на Давалку она их тратить не собиралась. Та подсела и некоторое время молча залипала в телефон, косясь многозначительно, но Мышь не реагировала. Она всегда следовала тактике, знакомой любому интроверту: «пока не окликнули, это не к тебе».
Может, Мышь случайно заняла место Мажора? Того иногда переклинивало, и он заявлял права на целый ряд.
– Можешь биологию объяснить?
Мышь, не глядя, подвинула тетрадь с таблицей. Она терпеть не могла давать списывать, но только за это ее и уважали такие, как Давалка. То есть, не оскорбляли в прямую. Ну, в лицо. Да ладно, что она вообще делает здесь так рано? Неужели Мажор перестал подвозить? Понял наконец, что она живет на соседней улице?
– А объяснить можешь?
– В смысле?
– Ну, ты же хорошо биологию знаешь. Постоянно у доски отвечаешь.
– Когда спрашивают.
– Когда спрашивают… а для меня все эти… большая «Б», маленькая «Б», буквы все эти… как на литре. Ваще мрак.
Мышь вздохнула.
– Это генетика. Девятый класс. Мы давно другое проходим.
– Знаю. Просто это… я ваще не врубаюсь. Это же основы, да?
– Как посмотреть. Генетику из программы убрать хотят.
– Но она же будет на Экзамене?
Мышь отложила ручку и взглянула на сокамерницу. Давалка смотрела в сторону, кривила нарисованные губы, глазищами сверкала из-под накладных ресниц. При ярком электрическом свете было видно, что тоналка у нее на тон темнее кожи, будто Давалка загорела лицом. В феврале. Облепленный наклейками телефон замигал, зазвонил, но девушка сбросила трубку и обратила требовательный взгляд на Мышь. А может и не требовательный, может… хвост заелозил под шарфом, и чешуя впилась в спину.
– Чего тебе объяснить?
– Да всё. Типа… почему тут большая, а тут маленькая?
– Рецессивный ген.
– Кто?
– Ты… – издеваешься? Развлекаешься, пока нет Мажора? Почему именно Мышь? Почему сегодня? – записывать будешь?
– Ага! – она схватила со своей парты абсолютно чистую тетрадь, открыла на первом листе – да ладно… всё это выглядело, как игра, как издевательство, и… он сказал делать те вещи, которым хвост не будет сопротивляться. Помогать или нет – как им будет лучше? Будто впервые этот вопрос возник в ее голове, и потому ответ найти оказалось сложнее, чем ожидалось. Мышь смотрела, как Давалка тщательно вырисовывает в заголовке «БИОЛОГИЯ. ГИНЕТИКА», как оформляет его цветочками, веточками, сердечками – и думала. Чего ты, гад, хочешь? Подыграть этому издевательству? Поверить, что впервые за одиннадцать лет Давалку заинтересовало что-то, кроме пива в подъезде и перепиха за гаражами? И даже если так, разве сможет Мышь вбить в тупую головку то, что не смогла за столько лет Биосука?
Давалка поставила цифру «1», обвела ее в ровный кружочек и приготовилась писать. Ее, кажется, даже не интересовало, что Ботанка косится на их парочку с недоумением.
Будто она правда просила помощи.
Мышь попыхтела еще с минуту, думая, как оформить мысль максимально просто.
– Так. Ну, смотри. У твоей матери какие глаза?
– Голубые.
– А у отца?
– Карие.
– Поэтому у тебя они тоже карие.
Давалка ахнула – ой, Господи, сколько неприкрытого восторга пятилетки. Но глаза у нее правда были красивые, темные и глубокие, этого не могли скрыть даже искусственные ресницы и жирная подводка. Мышь хотела бы такие. Хотела бы уметь моргать так же невинно и растерянно:
– А почему так?
– Потому что это доминантный ген.
Оба слоя алых губ распахнулись. Давалка кинулась записывать ее слова. Мышь недоверчиво следила за ней. Хвост замер. Тоже недоверчиво. Для них это была новая ситуация, и оба не знали, как себя вести. Они так привыкли к определенному распорядку, что Мышь почти всегда знала, как отреагирует хвост, а тот, в свою очередь, знал, как реагировать. Теперь оба были в замешательстве.
– И волосы у меня из-за этого гена светлые?
– Я думала, ты красишься?
– Нет! Это настоящий. У папы тоже светлые, и у сестры тоже…
Мышь закусила губу. Ну ладно. Хуже уже она не сделает, верно? Невозможно испортить то, чего не существует. Она подвинула тетрадь Давалки к себе и начала писать, объясняя, карандашом делая пометки, чтобы потом сокамерница могла всё переписать сама и красиво оформить… раз уж ей это так нравится. Давалка слушала внимательно, часто переспрашивала, уточняла мелочи, задавала глупые вопросы, и Мышь отвечала настолько подробно, насколько понимала сама. А когда Давалка отвлекалась на конспектирование, прислушивалась к хвосту. О, его чувства были очевидны. Он понятия не имел, как потом за всё это мстить. В происходящем не было ничего, что могло бы навредить Мыши. Она и так всеизвестная душнила и зануда. Не будет у этого маленького урока биологии последствий, а значит, у хвоста не будет причин припоминать ей об этом и душить перед сном, упиваясь слезами и паникой.
– Че за алфавит? – Подружка плюхнула сумку на тетрадь Давалки – спасибо, что не на саму. Та одернулась и посмотрела на Подружку так, как обычно одна красивая девушка смотрит на другую. Ну, то есть, не так, как красивые девушки смотрят на Мышь, – брысь с моего места.
– Мышь, ты потом дообъясняешь?
– А нахрена? – фыркнула Подружка, не дав подруге возможности ответить, – хочешь узнать, насколько уродливыми будут ваши дети? В зеркало глянь. Сочувствую.
Давалка закатила глаза, спорхнула с места и поспешила к Мажору, который, как обычно, явился в сопровождении менее везучих сокамерников. Сколькие из них набились к нему в друзья, надеясь, что он однажды увезет их из Села?
– Мерзотно, – Подружка вывалила вещи на парту, швырнула сумку на пол, плюхнулась рядом, – еще и стул нагрела, сука.
Мышь ждала, что ее спросят – нечасто в Клетке можно наткнуться на учащуюся Давалку, но Подружка только упала головой на сложенные руки, вздохнула и замерла неподвижно.
– Моя шлюшенька!
– Моя идиотик!
– Моя стервочка!
– Эй? Ты живая?
Подружка рывком вскинула голову. Рывком, видимо, потому что тяжело было ее держать. Опухшие веки тяжело смаргивали сон, зрачок метался в красных венах белков, пытаясь найти фокус.
– А я те тест кидала, ты не приходила, да?
– Прости, – сегодня Мышь читала только сообщения Яна, и ей уже не терпелось рассказать подруге о нем. Об их встрече. О конфетах и ухмылке. О его хвосте. Об их хвостах.
– Да забей, там херня, весёлая просто, – зевая, явно с трудом осознавая происходящее, Подружка слепо потыкала в телефон, но уронила руку, -типа как распознать рядом с собой иностранного шпиона. Официально, от правительства, с ссылками на законы. Заняться людям нечем.
Подружка снова уронила голову. Она выглядела так, будто не спала несколько ночей. Ладно, ей сейчас не до Яна. Своих проблем навалом, как всегда.
– Что случилось-то?
– Да сеструха тупая. Я же вчера тут задержалась, и она пошла бухать с подружками. Две в реанимации, одна в могиле.
– Не твоя?
– Да мою хрен проймешь. Щас отсижу и поеду к ней, суке.
Нет. Вряд ли она сможет понять про хвост. Для такого нужно быть на определенной волне, нужно быть… другим, как она, как Ян. Они были особенными, мыслили иначе, и это объединило их, создало такую прочную, такую надежную…
– Я могу помочь?
– Как ты мне поможешь? – фыркнула Подружка. Она всегда делала это так… ноздрями, дергая головой, будто воздух нюхая. Странно, но Мышь впервые это заметила, – можешь дать скатать химию.
Мышь бы и дала, но она сама толком ничего не сделала, потратив большую часть перемены на Давалку. Ай. Вот по лопаткам было больно. Будто ножом резанули.
Телефон снова пиликнул. Нужно вернуть его на беззвучный, а то Ян так много пишет… Мышь придавила хвост к спинке стула и начала строчить ответ вместо того, чтобы попытаться дописать хотя бы химию.
ЯН: Эй, хвостатая, может, пересечемся сегодня?) Я уже соскучился)))
Он ведь их тех, кто говорит, что думает. Зачем бы ему врать?
МЫШЬ: Я в Клетке.
ЯН: Тогда после? Когда тебе удобно)
Ей? Она сбежала бы прямо сейчас, от этих давящих взглядов, от зеленых облупленных стен, от Классуки, которая вот-вот явится, от хвоста, от ярлыка отличницы и необходимости постоянно его оправдывать, быть первой во всем, всего добиваться.
МЫШЬ: у меня допы допоздна.
ЯН: То есть, сегодня не получится? :((
Он ведь приехал недавно, говорил, что у него здесь никого нет, никаких друзей… совсем один… не с кем поделиться… интересно, как его хвост реагирует на то, что встреча срывается? Может, тоже пытается ввинтиться в лопатки, словно перфоратор?
МЫШЬ: я могла бы сегодня пропустить…
Палец застыл над кнопкой «отправить». Хвост? Прием? Ты там как? Уже готов вырывать позвоночник? Мышь сейчас будет кататься по полу и выть, да? Но он не двигался. Не понял еще, что ли?
