Алька. Огонёк

Костяк нашей команды составляли четыре пацана – Славка, Лёшка, Витька и я. Когда собирались заняться футболом или хоккеем к нам вливались ребята из класса, или мы примыкали к чьей-то игре. Обычно я заходил за Славкой, и мы вдвоём шли за Финтрусами, Лёшку и Витьку в классе с лёгкой Славкиной руки звали Финтрусами или Финтами за тягу чего-то намутить или нафинтить. Жили они недалеко от школы в отдельно стоящем деревянном доме, располагавшемся на небольшом приусадебном участке с парой яблонек и несколькими грядками с зеленью. Клочок их земли был огорожен забором из штакетника высотой в человеческий рост, в котором была калитка, запирающаяся на какой-то хитрый запорчик изнутри. Помню осенью, в мой первый визит с нами произошла такая история. Мы подошли к калитке и стали звать Лёшку и Витьку, но отклика не было, тогда Славка сказал: «Никогда до них не докричишься, с ними постоянно так, полезли», – он забрался на забор, спрыгнул вниз и пошёл по направлению к дому. Я повторил его действия и в небольшом отдалении последовал за ним. Когда он был практически на пороге, из дверей дома выскочила высокая, плотная, но подвижная женщина и начала хлестать Славку какими-то мокрыми тряпками, где ни попадя. Славик повернулся и стал, как заяц, хаотично метаться по участку, но она просчитывала его перемещения и постоянно доставала своим тряпьём. Видя такие дела, я добежал в три прыжка до забора, перемахнул через него и стал оттуда наблюдать за происходящим. Славка поменял тактику и начал накручивать круги вокруг дома, здесь его истязательница уступила, перестала справляться с предложенным темпом, оторвавшись от неё на приличное расстояние, Славка кинулся к забору и, перелетев через него, остановился, глядя на меня с растерянным видом. Женщина, потрясая пучком коричневых тряпок в руке, запыхавшаяся, но полная готовности покарать злодеев, подбежала к забору, набрала воздуха в лёгкие, глянула на Славку и сложилась пополам от хохота. Она смеялась так, что у неё не было сил стоять на ногах, ухватившись за забор, сквозь смех она еле выдавила: «Славик, а я тебя не признала», – отхохотавшись, она открыла калитку, обняла Славку за плечи, сказала: «Пошли, извините, ребята, к нам третий день шпана какая-то лазит за яблоками, больше грядок натопчут, чем яблок нарвут, вот я и обозналась, – глянула на пучок тряпок, которые держала в руке: Ну вот, придётся заново чулки стирать, вы пока идите яблочек нарвите, я сейчас ребят позову», – больше мы через забор к ним не лазили, кричали, свистели, но из-за ограды.

В шестидесятых годах начали прятать в трубу речку, протекающую рядом с заводом «Калибр», для чего на пустырь между Калибровской улицей и улицей Годовикова привезли и складировали железобетонные трубы и кольца большого диаметра, метра два или три, и мы стали ходить туда играть в салки на трубах. Занятие это было весьма непростое и довольно рискованное, иногда расстояния между трубами были такими, что, недопрыгнув, можно было изрядно приложиться о трубу или соскользнуть и изрядно ушибиться при падении. И недопрыгивали, и соскальзывали, и горько плакали от боли и обиды проигрыша, но всё равно приходили и с азартом носились, перескакивая с трубы на трубу. Трубы эти зачем-то охраняли, была построена маленькая будочка, в которой сидел сторож. Он поначалу пытался нас гонять, но, поняв всю безнадёжность своих действий, прекратил свои потуги по наведению порядка на вверенном ему объекте.

Года через три речку упрятали под землю, усадебка, в которой жили Корзухины, пошла под снос, а их переселили в одну из построенных неподалёку хрущоб – панельный четырёхэтажный дом. Им на четверых выделили двухкомнатную малогабаритную квартирку с совмещённым санузлом. Один раз, возвращаясь вчетвером с прогулки, мы решили подшутить над матерью Лёхи и Витька. Поднялись к ним на этаж, взяли Лёшку на руки, Славка, как самый здоровый, тащил один, взяв его за ноги, а мы с Витьком держали руки и голову. Позвонили, когда мать открыла дверь, внесли его вперёд ногами в узкий коридорчик и, держа на руках, стали объяснять, что ничего страшного, он просто ударился, когда упал, но сейчас придёт в себя. Лёха лежал безмолвный, трагично закинув голову. Мать их обмерла, побледнела, прислонилась к стене, держась одной рукой за горло и ничего не спрашивая у нас, только глядела на Лёшку. Тут он начал ржать, а мы за ним – шутка ведь удалась, но смеяться долго нам не пришлось, её лицо исказила такая гримаса гнева, что мы, недолго размышляя, просто разжали руки, уронив Лёшку на пол, и галопом ломанулись вниз по лестнице. Славке повезло меньше, ему надо было как-то перебраться через распластавшегося на полу Лёшку, пока он продирался к выходу, ему неплохо прилетело по спине и затылку, а уж Лёха собрал всё, что не досталось нам, мы слышали его вопли, заворачивая за угол дома. Наутро в школе братья гордо показывали синяки на спинах и руках.

В том микрорайоне, где проживали финты, мы познакомились со многими пацанами, играли вместе в футбол или во что-нибудь, иногда любили пошкодить, и, бывало, наши шкоды носили довольно жестокий характер. Помнится, заиграв футбольный мяч до такой степени, что на покрышке половина швов разлезлась, мы думали, как его можно ещё использовать, и один из наших новых приятелей, Витька Медведев, предложил вытащить из него камеру и набить кирпичами. Идею приняли, выдернули камеру, напихали битого кирпича, вынесли и положили на дорогу, сами картинно расположились неподалёку на площадке, изображая игроков в футбол, и стали ждать. Через пяток минут подъезжает «Москвич», останавливается перед мячом, потом вылезает водитель, мы кричим: «Мужик! Подкинь мячишко», – попался ушлый, поднял руками, всё понял, подошёл к мусорному баку и кинул в него нашу заготовку. Не прокатило, не поленились, достали мяч, всё повторяем, ждём. Подъезжает ещё машина, выходит водитель, разбегается и бьёт по мячу. Далее он сидит на асфальте и корчится от боли, мы ржём. Затем мужик встаёт, материт нас, грозя мордобоем, забрасывает мяч в кусты и уезжает. Мяч извлекается из кустов, и всё повторялось дня два. Закончила наши игры мать финтрусов, придя к нам на площадку и сообщив, что через полчаса с воспитательными целями сюда придут с кольями люди, которых мы покалечили. Нас как ветром сдуло, и в футбол мы на этой площадке не играли до следующего лета.

Время ползло в школьных хлопотах, а в районе начали массово готовить к сносу деревянную застройку от школы до Огонька. Людей выселяли, дома стояли пустыми, но ещё целыми, у нас открылись удивительные возможности для игры в прятки, фактически в нашем распоряжении был не дом, не квартал, а плотно застроенное домами пространство между двумя улицами на расстоянии десяти минут хода. Практически все дома были добротной дореволюционной постройки, многокомнатные со светёлками в мансардной части, с печками различных видов, чуланами, бытовками во дворах. С тыльной стороны между домами были узенькие проходы, так что можно было пройти от Огонька до школы, не выходя на улицу. Там было интересно находиться, ходить смотреть на фрагменты старого быта, которые переезжающие в новые дома жители не сочли нужным забрать с собой в новые квартиры: угольные утюги, в печах старая чугунная и глиняная посуда, подшивки дореволюционных журналов, какие-то поломанные китайские ширмы, щипцы и крючки непонятного назначения, бронзовые дверные ручки, которые явно не предназначались для тех дверей, к которым они были прикручены, продавленные манерные диванчики с порванной обивкой и много всего такого, не встречавшегося в нашей жизни. Но играть в прятки там было невозможно, сколько бы нас не пришло после того, как во?да начинал счёт, все разбежавшиеся прятались так, что найти кого-нибудь не представлялось возможным, надо было обойти весь массив застройки. А если ты вдруг кого-то находил, то было нереально оповестить играющих о том, что в игре новый во?да и надо начинать снова. Вдобавок Славкина мать обнаружила у него на пальто какое-то нежелательное насекомое – то ли вошь, то ли клопа – и запретила ему играть в этих домах, а как без Славки?

Во дворе одного из соседних домов, там, где рыбный магазин, построили для детей дошкольного возраста площадку с песочницами, всякими детскими лавочками и грибочками и огородили её невысоким сплошным заборчиком полуметровой высоты. Песочницы и грибочки нас не заинтересовали, но у заборчика по верху был прибит пятисантиметровый брус, который позволял ходить по нему как по гимнастическому бревну, без опасения свалиться с высоты. Славка, как бесспорный лидер во всём, что касалось подвижных игр, придумал правила игры в салочки на этом заборе. Регламент этот точно уже не помню, но помню, что, если тебя догоняли, но ты успел добежать до угла, можно было спрыгнуть, обежать догоняющего тебя по земле и бежать в обратную сторону. Это давало небольшую фору в связи с тем, что развернуться быстро поначалу было для всех нас проблемой. Первоначально мамаши, гуляющие с детьми, пытались нас спровадить, но, убедившись, что особых хлопот мы не доставляем, перестали обращать на нас внимание. В итоге мы так натренировались на нашем заборчике, что на уроке физкультуры при освоении гимнастического бревна наша четвёрка продемонстрировала такое мастерство, что у физкультурника свисток изо рта выпал. А вот со мной произошёл конфуз: я так развыпендривался, что гимнастическое бревно, как известно обладающее изрядным норовом, вильнуло у меня под ногами, и я грохнулся на него пузом и причинным местом. Сполз с него, держась руками за ушибленный орган, и вприпрыжку поскакал к скамейке под дружный хохот пацанов и сочувственные взгляды девочек. Они-то понимали, для кого я там пускал пыль в глаза.

Не обошли мы своим вниманием такие игры, как расшибалка (расшибец) и пристеночек. В расшибалке на асфальте наносилась черта, за ней рисовали небольшой полукруг (кон), куда стопкой выкладывались монеты, решкой вверх – ставки игроков. На расстоянии шести-восьми шагов наносилась на асфальт вторая линия, с которой игроки бросали свои биты, целясь в кон. Если ты попадал в кон и выбивал монеты из кона, то они становились твоими, если нет, первым начинал игру тот, чья бита ложилась при броске ближе к черте. Играющий первый удар наносил по стопке монет на кону, стопка рассыпалась, и, если хоть одна монета переворачивалась с решки на орла, игрок бил поочерёдно по монетам, стараясь перевернуть каждую с решки на орла до тех пор, пока это ему удавалось, после первой ошибки игру продолжал следующий игрок. В качестве биты можно было использовать металлический диск или монету. Почти у всех нас в качестве бит были медали отечественной войны с отломанными кольцами для крепления к колодке. Награды были в каждой семье, а мы тогда не понимали их стоимости, цены крови и пота наших отцов и матерей, и жизней их товарищей, которые недошагали, недожили, не увидели своих возможных детей и внуков. У кого не было приличной биты, играли стальной шайбой или просто пятачком. Все перевернувшиеся монеты игрок забирал себе как выигрыш. Игры эти были незаконными, поскольку играли на деньги, а играть на деньги государство разрешало только себе, поэтому увидавший участкового или милиционера кричал: «Атас, хапок», – стоящие близко к кону хватали деньги, все разбегались в разные стороны. Встречались где-нибудь невдалеке, в укромном месте, вспоминали, на какой стадии игра была прервана, кто сколько хапнул с кона, и раздавали деньги всем игравшим. Бывали потери, но в целом деньги не жилили, это было западло.

Играли для разнообразия в пристенок, но реже. Игра эта требовала наличия стены, а там, где стены, там прохожие и прочие зеваки и соглядатаи.

В целом в расшибалку мы со Славкой чаще выигрывали, выиграв, если было ещё не поздно, шли в школьный буфет, покупали пирожки с повидлом или миндальные пирожные. Буфетчица обычно ворчала на нас, откуда мы берём такие деньги, копеечные и двухкопеечные монеты частенько были расплющены и изуродованы до неузнаваемости. Славка-то играл из спортивного интереса, жили они зажиточно, и мелочишка на расходы у него всегда была, а я таким образом добывал себе карманные деньги.

Здоровое времяпровождение, имея в виду подвижные игры на свежем воздухе, весьма органично повлияло на моё понимание главного и неглавного в жизни, я полностью завязал с какой бы то ни было работой, носящей формальный характер, в частности, с пионерской и любой другой общественной деятельностью, и перестал себя запаривать учёбой. Уроки дома я практически не делал, поскольку изобрёл свою систему обучения, которая заключалась в следующем: приходя на урок, я первым делом читал учебник, чтобы быть готовым к ответу, если меня вызовут к доске. Прочитав то, что было задано, я начинал выполнять домашнее задание, поскольку тетради с домашними заданиями собирали после урока, при этом был настороже, слушая краем уха, что проходят на уроке. Изредка система давала сбой, и я получал заслуженную пару, чаще трёху, тогда я готовился к следующему уроку основательно, поднимал руку, активничал, так или иначе исправлял заслуженную пару, в общем из разряда круглых отличников я уполз в лагерь твёрдых хорошистов, где и находился до седьмого класса.

Размышляя сейчас, я понял, что моя активная работа в пионерской организации в детстве оказала мне изрядную пользу, а именно обеспечила отличную прививку от марксистко-ленинской идеологии в любых её формах, у меня образовался настолько стойкий иммунитет к любым видам деятельности, связанным с ней, что в комсомол я вступил в возрасте девятнадцати лет, и только потому, что наш цеховой комсорг посоветовал, сказав: «Алек, ты что тупишь? Подавай заявление, это может помочь при поступлении в институт», – увы, вступил, прямо говоря, из шкурных соображений, а в партию нашу КПСС так и не стал вступать, хотя такие мыслишки и даже вялые потуги были. Впрочем, я мало кого видел в передовом отряде рабочего класса и интеллигенции, кто бы был там по другим размышлениям, кроме карьерных, говорили только более обтекаемо: для возможности роста, мы истово верили, нас так учили. Вспоминается диалог из пьесы «Дракон» Евгения Шварца: «Не смотрите так – дело не во мне. Нас, молодых, так учили, понимаете?» – «Нас… так учили…» – «Всех учили. Но почему ты оказался первым учеником?..» Впрочем, никого и никогда не осуждал и не осуждаю, ничего подлого или непорядочного никто из моих друзей, числившихся в этой организации, не делал, что ж делать, если даже в учёном совете института один голос принадлежал представителю парткома. Партия забралась в постель каждому россиянину, при любом карьерном продвижении, при оформлении документов на поездку за границу в анкете требовали указывать причину развода.

В шестом классе мы со Славкой записались в секцию самбо в ДК «Калибр». В те годы все детские секции были бесплатными, а вот инвентарь надо было приобретать самим, борцовские куртки нам велели или купить, или сшить. Для Славкиных родителей покупка куртки не составила проблем, а мне мать наотрез отказала, куртка в спортивном магазине стоила недёшево, но нытьём и уговорами я её всё же вынудил сшить мне куртец. Приволок ей для образца Славкину, она изучила её, купила подкладочной саржи, дешевле ткани не было, и скомстролила мне борцовскую куртку, по виду вылитый смокинг. Мой приход на тренировку большого ажиотажа не вызвал, у половины секции было что-то сходное, но в первой же схватке мне её разодрали пополам. Я в слезах приволок её матери, и она, глядя на моё горе, нашла какую-то более-менее недорогую, но прочную ткань голубого цвета, сложила её вдвое и слепила мне весьма надёжную куртчёнку. Занятия борьбой мне очень нравились, любые монотонные, повторяющиеся от тренировки к тренировке упражнения, которые мы выполняли, я делал с удовольствием. Три первых месяца половину времени мы уделяли отработке вариантов нетравматического падения на ковёр. Начинали с простого, помощник тренера брал длинный шест, клал его одним концом на борцовский ковёр, а другим – себе на плечо, борец, подбегая к шесту, опирался на него одной рукой, отталкиваясь ногами, перелетал, разворачиваясь в полёте и падая спиной на ковер, с силой ударял наотмашь другой рукой по ковру, частично гася таким образом энергию удара. Подходов было много, и на каждом следующем надо было при подбеге опираться рукой всё выше и выше для того, чтобы приходить на ковёр с большей высоты. Были ещё упражнения на умение грамотно грохаться на ковёр после броска, в смысле, когда бросили тебя. Мы разгонялись, прыгали рыбкой, в момент, когда приходили на руки на ковёр, сворачивались в клубок и делали кувырок, после чего вставали на ноги и убегали. После того как разогревались на этом упражнении, ставили самого высокого парня боком к прыгающим, он сгибался, а мы и прыгали через него, приходя в тот же кувырок. Это было нестрашно, иногда кто-то его сшибал, ну так поворчат друг на друга, не беда. Но затем тренер ставил канцелярский стул с высокой спинкой. Где он его, гад, достал? Я такие только в кино про дореволюционную Россию видел. Капитальный стулище, с обтянутой дерматином сидушкой и высоченной спинкой, с двумя остроконечными пирамидками по краям, больше напоминал трон. Да он мне по грудь был, а надо было разбежаться, сигануть через него рыбкой, сгруппироваться и нормально прийти на ковёр. Ноги тряслись не только у меня, но с перепугу все прыгали как зайцы через забор. А после стула снова прыгали в длину, без всяких преград, но тренер выбирал того, кто, по его мнению, схалтурил, и укладывал на пол, поперёк прыжку, и все прыгали через него. Потом ещё одного, и ещё, и ещё, и так, пока рядом не лежало человек шесть или семь. Мне приходилось и лежать с дальнего края, и прыгать, когда ты пролетаешь над лежащими с зажмуренными глазами пацанами, и скажу, это непросто, но какой кайф, когда ты перелетел, пришёл на руки, сгруппировался и встал на ноги, пусть даже качаясь от волнения. Было немало упражнений на общефизическую подготовку: лазили по канату без помощи ног, работали с отягощениями, бегали. Славке быстро надоело, ему как гимнасту, да ещё вдобавок парню высокого роста, всё это было несложно, и он ушёл из секции. А я продолжал, это был мой первый, и, увы, последний опыт занятий спортом, дающий возможность заниматься в перспективе почти профессионально, конечно, в том случае, если будешь соответствовать предъявляемым требованиям. В детстве мы же уверены, что нам всё по силам и у нас нет преград, да, впрочем, наверно, так и есть. Просто надо делать, что делаешь, и пусть будет то, что будет. К тому же, вследствие того, что наша секция входила в ДСО «Трудовые резервы», к нам оттуда периодически приезжал какой-то более важный тренер, лет тридцати, всегда в фирменных борцовках, красивой куртке и весь по виду из другой жизни, ребята говорили, что он был мастер спорта и чего-то там чемпион. Он проводил у нас тренировки, и как-то раз, когда мы отрабатывали захват руки в стойке с переходом на болевой приём, вдруг остановил занятия, собрал всех в круг, поставил меня с партнёром в центр и сказал: «Посмотрите, как нужно выполнять этот приём». От такого внимания я как-то взволновался и провёл захват не очень. Тренер велел всем продолжать тренировку, поставил меня с партнёром на краю ковра и скомандовал каждому, поочерёдно проводить приём, успокоившись, я стал выполнять приём половчее. С тех пор, приезжая, он наблюдал за мной, а затем и наш тренер стал почаще корректировать мои действия на ковре и требовать дневник. В секции был такой порядок: раз в неделю тренер исследовал, как мы успеваем в школе, если были двойки, он говорил: «Придёшь на тренировку, когда исправишь», – не помню точно, как он следил за провинившимся дальше, но порядок такой был. У меня был небольшой вес, и когда на моих тощих маслах наросло немного мышц, я стал иногда укладывать ребят моей весовой категории, боролся я в наилегчайшем весе. Летом секция работала для тех, кто остался в Москве, я вымолил у матери, чтобы она не отправляла меня к бабке или в лагерь хотя бы на пару месяцев, какое это было счастье. Нас ходило всего человек пять или семь, полноценные тренировки было проводить сложно, и тренер фантазировал. Мы отрабатывали приёмы боевого самбо, выбивали деревянные ножи, он показывал приёмы ухода от захватов с переходом на болевой или на бросок, было необыкновенно интересно. Осенью я с таким воодушевлением набросился на тренировки, что ребята жаловались на меня тренеру, что если я провожу захват не за куртку, а за руку или ногу, то очень больно хватаю. Я заработал значок «Юный Самбист» и третий юношеский разряд после каких-то районных соревнований, карьера моя спортивная шла в гору.

Надо сказать, что и к учёбе я стал относиться получше, хотя у меня проскальзывали трояки, материал по основным предметам я знал, но вот с английским у меня не заладилось, я вообще на дух не переносил предметы, в которых отсутствовали логические связи, такие, как например, в математике. Зубрить ненавидел, не видел в этом смысла, как-нибудь тянул на троечку, и слава богу. Но в шестом классе у нас появилась новая классная руководительница, насколько помню с какой-то заячьей фамилией – то ли Белкина, то ли Кроликова, она же преподавала английский язык. Ей мой подход к изучению её предмета категорически не понравился, и она стала меня гнобить. Вдобавок она подозревала меня в организации всех шкод, происходящих в классе, что было в корне неверно. Я был их непременный участник или свидетель, но устроителем или исполнителем бывал не чаще других.

Как-то раз Серёга Чернов приволок в класс живого речного бычка в банке и предложил его запустить в аквариум в кабинете биологии. Это был заманчивый эксперимент посмотреть, как он будет разбираться со всей этой мелочью заграничной. Ну и запустили, бычок был помельче многих, плавающих в аквариуме, однако сожрал всех рыбёшек. Под конец бычара так обнаглел, что стал только надкусывать, по всему аквариуму плавали недоеденные половинки. Наша биологичка, узрев, какой урон был нанесён школьному аквариуму, чуть не расплакалась, она была заядлой аквариумисткой. Стало щемяще жалко, когда я увидел её со слезами на глазах, не подумали, не хватило мозгов и сердца просто понять, что обидим хорошего, доброго человека, разрушим труд многих месяцев или даже лет. Вдобавок она была инвалидом. Поступили как безмозглые, бесчувственные идиоты, ну что тут уже поделаешь. Она к нам, ко всем очень хорошо относилась, а мы были глухи и слепы. Меня она чуть выделяла, предмет её я изучал как остальные, мне не интересные, без пиетета, пробегал глазами перед уроком, но не знаю почему, хорошо всё запоминал, и когда ей хотелось услышать правильный ответ, она говорила: «А что нам скажет палочка-выручалочка?» – я, как правило, выдавал правильный ответ. Конечно, были у нас в классе, как полагается, и трое круглых отличников: пацан и две девчонки, но нельзя же спрашивать одних и тех же. И надо же, ко мне, Славке и ещё одному нашему другану по кличке Псих (кликуху ему дал Володька), как к записным бузотёрам, подошли Натаха Фесенко с подругой Зинкой, и Наташка попросила: «Ребята, сорвите урок биологии, мы не готовы, а мне нельзя пару получить». – Желание дамы – закон, сорвали урок. Биологичка от огорчения и обиды просто ушла с урока, пришла наша классная, всех троих к завучу. Мать вызвали в школу, получив свою порцию, маманя по приходу домой, видно, не зная, как со мной бороться, ударила по любимому, сказала: «Всё, я запрещаю тебе ходить на самбо», – я ревел как девчонка, обещал, что изменюсь, всё исправлю, но она была как камень. Со спортом пришлось завязать.

Некогда было маме с нами вошкаться, вправлять мозги, да я думаю, не очень она представляла, как это делать, смочь и успеть прокормить, одеть, обуть. Вдобавок мы были детишки непростые: сестрёнка напрочь забила на учёбу ещё пораньше меня, я тоже стал куролесить, но спорт и физкультура (здесь я не имею в виду спорт высоких достижений), кроме благотворного влияния на организм – укрепление мышц и связок, формирование спортивной осанки и прочего, это ещё дисциплина, общение с нормальными в своей массе людьми, спорт в той ситуации был бы ей только подспорьем в моём воспитании. Но она приняла другое решение и была не права, я просто забросил учёбу совсем, меня стали интересовать вещи, которыми бы мне некогда было заниматься, если бы я остался в секции. Прости меня, мама.

В том же году как-то подошёл ко мне Славка и говорит: «Слушай, сходишь со мной в бассейн?» Я ему: «Не вопрос. Сходим, а чего ты вдруг собрался?» – «А меня училка из младших классов пригласила». В назначенное время на следующий день мы со Славкой прибыли к бассейну «Москва», огромному открытому водоёму, разделённому на семь секторов, из них один спортивный с прыжковой вышкой. В воду попадали, поднырнув под полупритопленной полупрозрачной стенкой, существовала возможность попасть в ванну, пройдя через дверь и спустившись по лестнице, но не помню, чтобы кто-нибудь так входил в воду зимой, а летом мы находили места поинтереснее. Училка уже ждала его недалеко от касс, увидев меня, она спросила: «А это кто?» Славка ответил: «А это Алек Рейн, вы ж его знаете, тоже купнуться захотел». Училка сказала: «Ну, беги в кассу, Алек Рейн», – что я и предпринял. Училка была худенькая, небольшого роста, но всё равно повыше Славки и меня тем более. Мы вошли в один из секторов и после раздевалки и душа встретились уже в воде, недалеко от входа. Стояла прохладная безветренная погода, над водой стоял туман, и, отплыв метров на пять-семь, можно было исчезнуть из поля видимости. Наша спутница босиком была ростом практически со Славку, у неё оказалась чудесная спортивная фигурка и весёлый нрав. Мы со Славкой были довольно зажаты, но стараниями нашей наяды совместное наше купание быстро превратилось в оживлённое приключение с брызгами, нырянием, поисками друг друга в воде. Очков для плавания тогда и в помине не было, и видимость в воде была очень неважная, поэтому мы не стеснялись при поимке хватать друг друга весьма плотно, а потом уже выныривать и разглядывать. Мы, конечно, ойкали, извинялись, но её реакция была игриво дружелюбной, поэтому мы осмелели, но эти случайные, тревожащие нас прикосновения вызвали у нас со Славкой стойкую эрекцию. Плавки наши были сшиты из обычной ткани и не справлялись с напором наших юных тел, мы оба стушевались, но она, заметив изменения в нашем поведении, быстро разгадала его причину и стала ещё веселее, схватила нас в охапку и спросила: «Что, ребята, плавки жмут?» – после чего отпихнула нас, нырнула и пропала, ко всему она оказалась ещё и первоклассной пловчихой. Мы кинулись вдогонку, но игра наша вдруг приняла другой оборот, она выныривала где-то рядом, что-то нам говорила, мы бросались в погоню, но она исчезала. Минут через десять раздался сигнал окончания сеанса, русалка наша была уже у входа в наш сектор, крикнула нам: «Встречаемся у входа», – нырнула и пропала. Мы вслед за ней отправились в свой душ и раздевалку, ополоснулись, вытерлись, подсушились и ждали её на улице. Минут через десять из входа в сектор вышла строгая учительница и сказала хорошо поставленным голосом педагога: «Ребята, тренировка прошла отлично, подумаю, может быть, ещё соберёмся. Я тогда тебе, Славик, сообщу. Дуйте на метро, а то простудитесь, у меня ещё дела, – пальцем провела Славке сверху вниз по носу и губам до подбородка и добавила: – Не болтайте много, а то завидовать вам будут», – повернулась и ушла. По дороге обратно мы с жаром рассказывали друг другу, как мы там лихо себя вели, изрядно привирая, но один эпизод, рассказанный Славкой, был явно правдив: «Я нырнул к ней и не рассчитал немного, случайно рукой в ляжку попал высоко, прямо рядом. Вынырнул, говорю: «Извините», а она хохочет и отвечает: «Что, Славик, не попал, куда хотел?» Мы со Славкой выстроили грандиозные планы по её соблазнению и растлению на нашей следующей встрече, но, увы, ещё на одну тренировку ни Славку, ни тем более меня она не пригласила.

Часть лета я проводил на даче, часть в пионерском лагере, тут имело значение состояние отношений между бабулей и мамулей. Если их уровень падал, то в лагере я пропадал две смены, если он, уровень, поднимался, я находился в лагере одну смену, ну а при хороших делах я грел пузо на даче всё лето.

Поперву на даче я проводил время в основном за чтением и в праздношатании, когда подрос до того состояния, что меня можно было использовать с какой-то пользой, бабуля стала привлекать меня к полевым работам. Иногда я помогал мужу её сестры Виталию Петровичу. Дача была общей собственностью трёх родных сестёр – Гермины, Марты и Розы. Располагалась она в дачном посёлке старых большевиков Искра, в получасе езды на электричке с Казанского вокзала до станции Удельная. В нашем посёлке все дачные участки были очень большими, от гектара, в частности, дача трёх сестёр была по площади где-то чуть меньше двух с половиной гектаров. В реальности участок был как бы разделён на две части, на одной половине хозяйствовала Гермина, на другой Марта. Роза, наверное, имела в собственности треть участка, но никогда землёй не занималась, и её участок обрабатывали сёстры. Половина Марты была распланирована и ухожена, большой яблоневый сад – около пятнадцати-двадцати деревьев, грядки с клубникой, малинник, кусты крыжовника, чёрной и красной смородины. Всё лето баба Марта с Виталием Петровичем колготились в саду, перекапывали грядки, рыхлили землю, вносили удобрения и поливали. Когда я подрос, меня частенько привлекали к работам, увиливать было неудобно, трудились все, неловко сачковать. Но и не было никогда ощущения, что это не твоё, тебе сюда нельзя, не тронь, не бери. Разделение на участки было виртуальным, хочешь, яблок иди нарви и лопай, хочешь, забирайся в кусты малины и наворачивай, пока не надоест. Осенью баба Марта с Виталием Петровичем собирали яблоки, аккуратно, снимая каждое яблоко поштучно, заворачивали в куски газеты, складывали в ящики, ящики убирали в подполье на осенне-зимнее хранение. Варилось бесконечное количество яблочного повидла и варенья разных видов.

Половина участка моей бабули была местами совсем запущена, она старшая из сестёр была одна, если не считать внуков-балбесов, и сил на содержание участка в должном порядке у неё явно не было, да и явно не хватало средств. Все сёстры были старыми большевиками, так называли в СССР членов партии, вступивших в партию ещё при батюшке-императоре, то есть до Октябрьской революции, но баба Гермина была из них самая заслуженная. Она вступила в партию до 1905 года, участвовала вместе с дедом в организации вооружённого восстания в Латвии, сидела три года на царской каторге, но получала самую маленькую пенсию из сестёр – шестьдесят рублей. Когда-то она была пенсионером союзного значения, но, по рассказу бабули, её сестра Роза, собираясь в магазин, перепутала и надела бабулин пыльник, было у неё летнее габардиновое пальто серого цвета с таким названием, в кармане которого бабушка хранила свой партбилет. В магазине партбилет украли, за утрату партбилета бабку выперли из партии и из членов общества политических каторжан и ссыльнопоселенцев, в результате чего она была лишена персональной пенсии и кремлёвского пайка, и каких-то льгот. Со временем в партии её восстановили, но с потерей партстажа. В итоге статус пенсионера союзного значения с пенсией в двести рублей поменяли бабуле определили на пенсионера местного значения с окладом в шестьдесят рублей с правом на дополнительную жилплощадь, с небольшими льготами в виде скидок на оплату коммунальных услуг, лекарств и транспорта. Большинство людей тогда жили аскетично и умели обходиться только самым необходимым, такой была и моя бабуленька. Она питалась какими-то кашками, покупала себе обувь и одежду, когда не купить было невозможно, а зачастую мастерила её себе сама. В один из дней она совершенно счастливая пришла домой, прижимая к груди пакет, раздеваясь, сказала: «С такой уценкой взяла, последние достались», – развернула его, и нашим глазам предстали огромного размера женские панталоны из плотной байковой ткани розового цвета. Мы с сестрой с изумлением глядели на неё, не понимая её радости, панталоны были ей чудовищно велики. Бабушка, ничего не говоря, упорхнула к себе в комнату и через пару дней продемонстрировала нам кокетливую, весьма нарядную кофточку из плотной байковой ткани розового цвета. Но когда у моего папаши произошёл какой-то очередной залёт по финансовой части, она, получив его слёзное письмо о своём бедственном положении, сняла со сберкнижки все свои сбережения, две тысячи рублей, большие деньги по тем временам и отправила сыну. Вот такая она была, Гермина Фрицевна Рейн. Большевичка, вдова, мать и бабушка.

На дачном участке стоял четырёхкомнатный деревянный дом, с большой террасой и двумя печами. Большая печь отапливала коридор и три помещения: малую комнату, которую занимала моя бабушка, гостиную – в ней жили баба Марта с мужем и большую спальню их сына Эдгара с его жены Ольги. В доме была небольшая кухонька с печной плитой, имеющей единый дымоход с малой печью, обогревающей маленькую спаленку бабы Розы. В качестве топлива использовался уголь или торфяные брикеты, изредка берёзовые дрова, они обходились дороже. На участке также был летний домик из трёх комнат. В нём располагалась большая летняя кухня с крытой террасой и две спальни. В одной из них размещались мы с сестрой или кто-то из нас, когда гостили летом у бабушки, во второй останавливалась дочь Марты Белла с мужем. И был, кроме того, дощатый, диковатого вида сарай – бабушкина летняя кухня, которую она смастерила из досок и рубероида сама, чем очень гордилась. Внутри были самодельные небольшой обеденный стол, пара лавок, рабочий столик с керосинкой, стеллаж с банками и коробками. Полы на кухоньке были земляные. Летом бабуся готовила, ела сама и кормила меня с сестрой на этой кухне. Все сёстры вели раздельное хозяйство и питались раздельно, но раз или два в месяц баба Марта с мужем, Виталием Петровичем, уезжали вдвоём в Москву и привозили сумки внушительных размеров с продуктами, она получала кремлёвский паёк или что-то вроде этого. Тогда баба Марта накрывала большой стол со всякими вкусностями и приглашала всех.

Эдгар работал то ли руководителем на серьёзном оборонном предприятии, то ли ведущим специалистом, супругу его звали Ольга, это была очень милая интеллигентная женщина, Белла закончила Московский госуниверситет, её супруг был художником, вроде бы он работал в детском журнале иллюстратором, имя его не отложилось в моей памяти. Иногда он любил со мной повозиться, помнится, я срисовал с журнальной иллюстрации пейзаж Левитана и принёс ему похвастаться, я любил прихвастнуть, да и сейчас водится такой грех за мной, особенно если немного выпью. Усадив меня к себе на колени, он стал разбирать мой рисунок и, приглядевшись, спросил: «А ты Левитана сюда не примазал?» Я гордо отверг это предположение, но сестра моя, присутствовавшая при процессе «слизывания» мною пейзажа с репродукции Левитана, громогласно заявила: «Я видела. Это он из журнала срисовал». Я, уличённый в плагиате, стал, как любой честный жулик, доказывать свою правоту и невинность, и муж Беллы, видимо, желая разрядить обстановку и помочь мне не врать дальше, сказал: «Да ладно, он, наверно, по памяти рисовал», – но Катька, зараза, продолжала резать правду-матку. Вот ведь змея.

На даче в открытом доступе хранились пневматическое духовое ружьё с нарезным стволом, такие духовушки до сих пор можно увидеть в любом парковом тире, и берданка – охотничий гладкоствольный дробовик с винтовочным затвором. Где находятся свинцовые пульки для духовушки, я знал и, набрав полный карман, часами лупил по самодельным мишеням, шишкам, яблокам на ветке. Со временем я натаскался так, что для меня не было проблемой, держа духовое ружьё на весу, сбить воробья, сидящего на ветке на вершине яблони, а яблони были у нас в саду старые и весьма высокие. Все, проживающие на даче бабушки, поддерживали эти мои экзерсисы, наверно, для революционеров с оружием в руках, участвовавших в свержении царского режима, это было нормой, полагали, что смена боевая подрастает, но вот у детей бабы Марты было другое мнение. Однажды, когда я стал демонстрировать свои успехи в стрельбе по птахам, муж Беллы попытался втолковать мне, что убивать беззащитных птичек просто так, для тренировки в стрельбе нехорошо. Я начал дискутировать, мол, а как же охотники? Но был разгромлен – охотники то добывают пропитание, а ты просто убиваешь живых симпатичных птичек для интереса. Не скажу, что он меня убедил полностью, я просто решил для себя не стрелять пташек в его присутствии. Через пару недель он привез на дачу детский журнал, открыл его и сказал мне, прочитай. Я прочитал, это было стихотворение про вредного мальчишку по имени Алик, помню, что заканчивался он примерно такими строчками: «Он украдкой из рогатки птичек маленьких стрелял…Алик, твой поступок гадкий осуждает наш журнал». Рассказ был проиллюстрирован рисунками весьма неприятного вида пацана с рогаткой, весьма смахивающего на меня. Не знаю почему, но стишок этот на меня подействовал, и в птиц я больше не стрелял. Белла и её муж, Ольга оставили в моём сердце тёплый след как люди обаятельные, образованные и симпатичные, Эдгара я видел редко, он мне казался человеком довольно замкнутым. У Беллы, а потом у Ольги родились сыновья, мои троюродные братья, старшего звали Владимир, младшего – Александр.

Стишата эти я потом нашёл у Агнии Барто, по смыслу я запомнил их точно, да и по тексту весьма близко. Вот она сила печатного слова, охренеть.

Когда яблоки созревали, пацаны частенько зорили поселковые сады, и Эдгар смастерил систему охранной сигнализации вокруг яблоневого сада. Система была по нынешним временам очень простая, он обтянул весь сад по периметру ниткой, подвижно закреплённой на невысоких столбиках, концы которой были закреплены к датчикам небольшого конечного выключателя. Когда нитка рвалась, конечник срабатывал, на прибор охранной сигнализации поступал сигнал, и звучал громкий звонок. Задумано было неплохо, но поначалу звонок звенел постоянно, поскольку нитку рвали мы сами, просто забывали про неё, она была малозаметна, рвала её Чита и даже кот, погнавшись за кем-то в саду, и поэтому, когда звонок сработал в очередной раз, никто и не пошёл смотреть, кто порвал нить. Виталий Петрович вышел на террасу, чтобы выключить сигнализацию и увидел, что калитка распахнута и из сада убегает пара пацанов. Потом все пообвыклись, набеги прекратились, видно, прошёл слух о наличии охраны, все успокоились. Но как-то утром баба Марта с Виталием Петровичем обнаружили, что с яблонь сняли, сорвали, обтрясли все спелые яблоки, сигнализация не сработала. Когда приехал Эдгар и стал разбираться, оказалось, что нитки на двух крайних столбиках периметра охраны, со стороны забора, были зафиксированы, и разрыв нити между этими столбиками уже не влиял на срабатывание сигнализации. После этого она была демонтирована как бесполезная.

Не знаю, как берданка попала к Виталию Петровичу, но, когда я первый раз её увидел, это была какая-то ржавая железяка с плесневелым прикладом. Помню, Виталий Петрович обсуждал с мамой, как с человеком тоже воевавшим, державшим в руках оружие и умеющим с ним обращаться, выбросить ружьишко или имеет смысл с ним повозиться. Мама внимательно осмотрела ствол снаружи, вынула затвор и посмотрела в ствол на просвет. Затем спросила: «А патроны имеются?» Получив коробку с патронами, покопалась в ней, выбрала патрон, зарядила его в ружье, спустилась по ступенькам террасы, подняла ружьё, прицелилась в кроны ближайших сосен, основной растительностью на даче были корабельные сосны, и нажала спусковой крючок. Берданка оглушительно бабахнула, сверху из крон сосен посыпались хвойные иголки, мелкие веточки и шишки. Я хорошо помню, что на маме была надета гимнастёрка, она иногда надевала её как рабочую одежду. Я очень гордился мамой в тот момент. «Ружьё в порядке, – сказала мама. – Почистить надо», – через пару дней ружьишко было приведено в порядок и поступило в наш дачный арсенал. Виталий Петрович тоже повоевал в ополчении, но был не очень решителен в отношении оружия.

С этой берданкой я любил играть в войну. Одно время на даче жил работник с женой, в числе прочих работ он окашивал лужайки и складывал скошенную траву в две небольшие копёнки, примерно в рост взрослого человека. Я в метрах двадцати от них залегал с ружьём в траве, передёргивал затвор, целился в воображаемого противника, спускал спусковой крючок, вскакивал и, петляя, пробегал несколько шагов и так до копны. Отдохнув, укрываясь от встречного огня противника, оползал её по-пластунски и снова атаковал врага у следующей копёнки.

Из этого ружья я через несколько лет чуть не убил свою сестру. Мне было лет пятнадцать, бабуля стала жить на даче постоянно, мы с Катей зимой ездили на дачу, возили продукты и какие-то лекарства, ей тяжело было по снегу ходить на станцию в магазин. Немного помогали по дому – натаскивали к печке изрядную кучу торфяных брикетов и дров на растопку. Как-то закончив работу, я обратил внимание на стоящее в коридоре ружьё и решил то ли пошутить, то ли напугать сестру, поднял ружьё, прицелился ей в лицо и хотел уже нажать курок, зная, что услышу привычный щелчок. Летом, когда я брал его для игр, оно всегда было не заряжено и находилось в гостиной у бабы Марты, а сейчас стояло в коридоре, под рукой. Не знаю, может быть, это обстоятельство, или в моих бестолковых мозгах впервые шевельнулась здравая мысль, но я решил проверить, заряжено ли оно. Передёрнув затвор, я похолодел, тут надо сказать, что я начал очень рано седеть, первые седые волосы девчонки заметили на моей голове лет в семнадцать, наверно, впервые они появились у меня в ту минуту. Я ничего ей не сказал ни тогда, ни когда-либо после, но понимание того, что я только что чуть не убил свою сестру, меня придавило так, что заложило уши, так как это бывает, когда самолёт резко снижается на посадку. Потом я плёлся на трясущихся ногах за Катькой на станцию, она поливала меня, что из-за такого еле ползущего осла она опоздает на свидание, а я ничего не мог с собой поделать и всё размышлял о том, что только что могло произойти.

На даче была скважина и ручная колонка, воду для полива добывали бесконечно, качая её рукоятку, причём, если ты останавливался на секунду, чтобы поменять полное ведро на пустое, вода уходила, и нужно было начинать всё сначала. Со временем Виталий Петрович оборудовал систему полива с электрическим насосом и баком накопителем на башне. Недостатком системы было то, что её запуск затруднительно было осуществить в одиночку, нужно было качать ручную колонку до тех пор, чтобы полилась вода, затем включить рубильник запуска двигателя и открыть вентиль, соединяющий скважина насос и бак накопитель. Как я понял через годы, став инженером, изменив порядок действий, можно было запуск без помощника, Виталий Петрович просто не понял или забыл порядок действий при включении насоса, надо было сначала открывать вентиль, а затем включать насос. Тогда при открытии вентиля вода из бака накопителя текла бы обратно в скважину и заполняла бы трубу скважины до уровня грунтовых вод, в струе не было бы разрыва, после включения работающий насос сразу бы начал подавать воду в бак накопитель. Чтобы всё срабатывало, необходимо было бы после полива оставлять в баке литров двадцать воды, скважина была неглубокой, литров пятнадцать вполне хватало бы. Но в нашем большом коллективе не было одного инженера-механика, Эдгар был прибористом, вот мы и маялись.

Бывало, мы с бабкой и ссорились, однажды в возрасте лет шести я расплевался с бабкой напрочь, обругал её бабкой-косолапкой, после моих слов она схватила хворостину и попыталась меня догнать и отхлестать. Когда её план провалился, я заявил, что не могу находиться с ней рядом и минуты, поэтому убываю в Москву. Вопреки моим ожиданиям, она не рухнула на колени и не поползла ко мне, протягивая руки с мольбой о прощении, а сухо сказала: «Поступай как хочешь», – развернулась и пошла по своим делам. Ну, ничего себе!

Деваться было некуда, мужик я или батон за тринадцать копеек? И я в майке и труселях потащился на станцию. Мне уже не раз приходилось ездить из дома на дачу с матерью или бабушкой, дорогу знал назубок. Читать я ещё не умел, но в какой стороне Москва, представлял, билет, по возрасту, мне не нужен, и понимал, что обойдусь без знания расписания поездов, сяду на первый в направлении Москвы и покачу. Так и произошло, часов в семь вечера приехал в Москву на Казанский вокзал, дошёл до Каланчёвки, там была конечная остановка нужного мне трамвая, сел на семёрочку и через полчаса был у нашего дома. До звонка я не доставал, поэтому развернулся спиной и стал лупить пяткой по двери, пока минут через пять из-за двери не раздался испуганный мамин голос: «Кто там?» – бунт мой и побег произошёл посреди недели, на выходные меня оттранспортировали обратно. Мы подулись с бабулей пару дней друг на друга, я уяснил, что шантаж с ней не пройдёт, она поняла, что ей меня уже не догнать и хворостину надо держать поближе, и снова зажили душа в душу. Бабуля нас любила, но никогда не сюсюкалась с нами, умела держать спокойный, ровный тон в разговоре.

Как-то раз, мне тогда было уже лет тринадцать-четырнадцать, бабушка подозвала меня и протянула фотографию, на фото был я именно в этом возрасте, стоящий с велосипедом, рядом двое незнакомых мне парней, такого же возраста, тоже с велосипедами. Я разглядывал и не мог ничего понять, несомненно, это был стопроцентно я, но одетый в одежду, которой у меня никогда не было, я не знал никого из тех парней, с кем был изображён на фото, и у меня не было велика. Я был растерян, всё никак не мог сообразить, в чём дело, а бабулечка хохотала надо мной до колик, потом сжалилась и сказала: «Это твой отец». Сказать, что меня это поразило до невозможности, ничего не сказать, я был даже подавлен – это было одно лицо, та же сутуловатость. Сходство наше в детском возрасте было поразительным, наверно, это была ещё одна из причин тёплого отношения бабушки ко мне.

Меня она баловала как могла. Любимым лакомством, из тех, что бабушка могла мне предложить, были оладушки с клубничным вареньем и молоком, и она частенько меня радовала ими. При этом хитрила, у неё заканчивались блинчики, но оставались молоко и варенье, и она предлагала допечь блинчиков, чтобы я доел всё без остатка, я соглашался, доедал, но тогда приходил черёд варенью или молоку, и всё начиналось сначала. Я объедался так, что просто сползал со стула и уползал с летней кухни под её заразительный смех. Она умела и любила играть в шахматы и решила научить игре меня. Для реализации своего плана она сама сделала шахматную фигурку и доску. Ну с доской ей долго возиться не пришлось, она взяла наклеенную на картонку большую старую фотографию, на которой был изображён дед с делегатами какого-то съезда или совещания во дворе Кремля, он какое-то время был заворгом ВЦИК РСФСР, наклеила на картонку белую бумагу, разлиновала и раскрасила её под шахматную доску. Храню эту картонку – шахматную доску с фотографией до сих пор как память о любимой бабуленьке, одну из немногих, сохранившихся после её ухода, вещей. А вот с шахматными фигурками ей пришлось повозиться, дело в том, что изготовила она их так же, как она делала это во время своей отсидки на каторге. Жевала белый и чёрный хлеб и из полученной массы лепила белые и чёрные шахматные фигурки, потом просушивала их. Сам процесс изготовления я не видел, но изделия её были твёрдые и прочные. Бабуля очень хохотала, когда я не поверил в технологию их приготовления, она часто меня удивляла каким-либо новым для меня умением.

На даче всегда были собаки. Сначала была овчарка – сука, псина крупная, злобного вида, но нрава вполне себе дружелюбного и была очень любвеобильна. В соответствии с зовом природы по весне она покидала родные пенаты, появлялась через пару недель в хорошем настроении и начинала стаскивать под дом тряпьё, а ещё месяца через полтора из-под дома начинало раздаваться попискивание целой оравы потенциальных волкодавов. После очередного кормления суку брали на цепь и отводили подальше, а мне давали задание забраться под дом и достать щенков, я лез и доставал эти чудесные, вылизанные до блеска, маленькие, ещё слепые, доверчивые комочки. Виталий Петрович складывал их в тряпочку и уходил, на вопрос куда, отвечал туманно и непонятно. Я раз навязался к нему в попутчики, по дороге он балагурил, рассказывал что-то интересное и весёлое, щенята иногда подавали голоса из узелочка, мы дошли вместе с ним до небольшого заболоченного прудика по дороге на станцию, там он размахнулся и бросил узелок прямо в центр пруда, обратно мы шли молча. А на следующий год Виталий Петрович выкопал на краю дачного участка яму, взял берданку и выстрелил собаке нашей в голову. Потом погрузил её в тачку, отвёз к яме и закопал, допекло его каждый год щенков топить, да и охранница она была никакая. Завели мы нового собакена, помесь фокстерьера, не помню, кобелёк это был или сучка, но щенков не производила, правда, имя клички, которую дали псу, было женского рода – Чита, наверно, всё же это была сучка. Она была подвижной, всегда носилась вдоль забора, протоптав такую тропу, будто там каждый день ходило стадо слонов на водопой, с энтузиазмом бросалась на всех входящих в калитку, сторожем была отменным. Муж Беллы написал её портрет, очень точно передав и внешность, и темперамент, у собак ведь тоже бывают разные характеры.

Со временем на даче у меня появился друг и несколько приятелей. Обычно мы проводили время вдвоём с другом, но, бывало, собирались вместе ребятами и играли в футбол у кого-то из нас на даче, нас было четверо или шестеро, но наши вопли раздражали наших старушек, и нас гоняли, поэтому перед игрой главным было договориться, у кого сегодня играть.

Один из наших дачных приятелей решил как-то похвастаться револьвером и принёс его в нашу компанию. Ствол был самый настоящий, никелированный, украшенный резьбой по стали, с перламутровыми выпуклыми накладками на рукоятке, одна из которых была чуть сколота. Это был очень маленький раган, такой револьверчик, вполне умещавшийся у меня на ладошке. У него даже спусковой крючок был складной, наверно, это был дамское оружие. Ни у кого такого не было, а у него был, но он им не очень дорожил, надоел, видно, во всяком случае, когда он предложил мне поменяться, я согласился сразу. Менял он его на камеру от автоколеса, перочинный двухлезвийный нож и три рубля. Камера ему нужна была, чтобы научиться плавать, нож, ну это понятно, нож нужен любому пацану, как без ножа? В ножички поиграть, срезать и обстрогать какую-нибудь веточку, да мало ли для чего нож может пригодиться. Ну, а трояк это понятно, с ним как-то повеселее, чем без, вдобавок часть нашей компании активно увлеклась игрой в карты на деньги. Особенно популярна была игра по названием «Ссека», а игры на деньги требуют наличия денег, а их то у нас было маловато. А может быть трояком он как-то пытался уравновесить неравнозначность обмена. Я-то эту неравноценность понимал, но не убеждал его, а, наоборот, горячо расхваливал возможности автомобильной камеры для обучения плаванию. Это ж ежу понятно, что с камерой тебе весь мир открыт, точнее, любой пруд, а без неё так и будешь, как последний салабон, всю жизнь возле берега плескаться с карапетами. С трёхой тоже был затык, не было у меня трёшницы, денег было где-то чуть побольше полутора рублей, но стороны бартерной сделки договорились о месячной отсрочке второй части платежа, короче, он согласился подождать месяц. Обмен состоялся, два дня я не мог налюбоваться приобретённой красотой, а на третий к нам заявилась разъяренная бабка второго участника бартера, заявив, что я облапошил её несмышлёныша-внучка и, если я не верну ей немедленно ствол, то моя дальнейшая судьба незавидна, но вполне ясна: следствие, суд, ссылка, Сибирь. Далась им эта Сибирь, это ж русская земля. На мои резонные доводы по возврату переданных мною ценных вещей и крупной денежной суммы бабка заявила, что ей наплевать на все эти наши обмены, и чтобы я разбирался, как хочу, с этим мелким ублюдком, мнящим себя её внуком, который прёт из дома всё, до чего дотягиваются его паскудные ручонки. Но если я пальцем его трону, то она мне башку оторвёт ещё раньше, чем своему внуку. Интересное кино, а как же я назад при таком раскладе заберу своё. Ничего себе семейка, на ходу подмётки рвут. Я понял, что семья этих проходимцев сговорилась облапошить меня и пустить по миру, но тут на подмогу выдвинулась моя бабка, привлечённая шумом у калитки. Выслушав обе заинтересованные стороны, бабуся сказала мне: «Принеси наган». Я с неизбывной грустью потащился к себе в комнатёнку, достал из тайника и принёс револьвер. Бабуля взяла его в руки, покрутила в руках и поинтересовалась: «И пульки есть?» Я вяло покрутил головой, демонстрируя отсутствие оных. Бабуся перевела взгляд на бабку моего приятеля, та, явно оробев, пробурчала: «Да где-то была коробочка, давно не нахожу». Дальше разговор продолжался на латышском языке, в Искре, кроме моей бабки с сёстрами, были ещё латыши. Бабуся моя наговорила соседке что-то явно неприятное, потом отдала прелесть, почти ставшую моей, но безвозвратно утерянную, повернулась и пошла по делам. Через полчаса явился заплаканный участник сделки, отдал мне камеру и ножик, денежки мои тю-тю, все проиграл, прокурил. Кинула меня всё-таки семейка, вот они внуки старых большевиков, одно курево и карты на уме.

Любили мы ходить купаться на дачу Маленкова, так все в посёлке называли это место, проникали туда через дыру в тыльной стороне забора и шли прямиком к пруду. Вообще-то, нормально искупаться, имея в виду погрузиться целиком в воду и поплавать, можно было ещё в Быково, пруд там был общедоступный и значительно больше. Иногда мы туда ходили, идти было не близко, а главное, возвращаясь по жаре, мы теряли эффект от купания, по приходу хотелось идти купаться вновь. А дача Маленкова была в минутах десяти ходу, пруд был овальной формы, метров пятьдесят в ширину и метров двести в длину, с трёх сторон его обступали лиственные деревья. Трёхэтажное деревянное здание дачи располагалось на четвёртой, длинной стороне овала пруда, а наш импровизированный пляж находился на противоположном берегу, прямо напротив строения. Вид у дачи был ухоженным, но следов жизни не наблюдалось, не мелькнёт тень в окне, никто не прошмыгнёт по открытой террасе. Территория была очень обихожена, в пруду разводили карпов, как-то в конце лета мы наблюдали за тем, как группа работников в резиновых полукомбинезонах ловили их бреднем. Размер некоторых рыбин впечатлял, здоровый мужик держал за жабры карпа, хвост которого бил по земле. Я к этим годам уже умел неплохо плавать и любил переплывать пруд сначала в ширину, а когда мне это надоело, в длину. Как-то проплывая вдоль пляжа и понимая, что за мной могут наблюдать, я, стараясь плыть красиво, забыл о других важных компонентах плавания и почувствовал, как долбанулся со всей дури головой во что-то. Не понимая, во что можно удариться в центре пруда, с изумлением поднял голову и увидел борт лодки и глядящих на меня с испугом и не меньшим удивлением женщину и девочку моих лет. Женщина спросила: «Мальчик, ты не ударился? Тебе помочь?» Голова гудела, как колокол после удара бревном, но я буркнул: «Нет», – и отчаянно молотя руками и ногами, растворился вместе со своим позором на краю пруда. Надо ли рассказывать, как ржали мои друзья на берегу. Потом мы узнали, что в то время, дача Маленкова уже была каким-то профсоюзным пансионатом или домом отдыха, во всяком случае табличка с таким названием находилась рядом с воротами, на фасадной стороне забора, мы просто по той стороне редко ходили, да и недосуг нам было таблички всякие читать. Странно, что нас никогда не прогоняли, а таких загорающих, как мы иногда собиралось человек по пятнадцать, наверное, дело было в том, что бывали мы там только по будням. И хочется верить, что просто там работали хорошие люди, да так, наверно, и было, иначе погнали бы нас в три шеи. Сейчас бы точно дали под зад коленом. Чудны дела твои, Господи, демократизма вроде стало больше, а люди лучше не стали.

Не меньше времени, чем на даче, проводил я в пионерских лагерях, и чаще всего в одном из них под названием «Медработник», организованным, наверно, профсоюзной организацией медицинских работников Дзержинского района. Поелику на медицину во все времена нашей многострадальной родины денежки выделялись по остаточному принципу, то и лагерёк наш был создан и финансировался так же. Вроде бы всё, что полагалось иметь пионерлагерю, у нас было: огороженная территория в лесном массиве, здания для проживания отдыхающей пионерии, административно-бытовой комплекс, включающий кухню, столовую, комнату для занятий в дождливую погоду, душевые, кладовые и кабинет директора. Был спортивный комплекс – неровная грунтовая площадка с двумя вкопанными столбами, между которыми была натянута волейбольная сетка и пара городошных площадок, иными словами, труба у нас была пониже и дым был пожиже, чем в крупных пионерских лагерях. Единственное в нём, что не вызвало бы никаких претензий у любого критика, это территория, большая, местами заросшая лесными деревьями и кустарником настолько, что невозможно было продраться, она нам всем очень нравилась, было где зашхериться от вожатых, перекинуться в картишки или предаться разврату – сыграть в бутылочку с девчонками. Спальные корпуса являли собой хилые фанерные строения, в каждом были мальчишечьи и девчачьи спальни, разнесённые по разные стороны от входа, и комната вожатого, расположенная посередине. Пройти из мальчишеской спальни в девчачью и наоборот можно было только мимо комнаты вожатого, точнее, вожатой, за все годы моих поездок парень был пионервожатым в моём отряде только один раз. Наставники наши спали всегда с открытыми дверями, предполагалось, что они должны наблюдать за порядком и дисциплиной, особенно в тихий час, была такая норма – отдыхать, лёжа в кроватях два часа после обеда, и это соблюдалось строго. Вожаками были, как правило, студенты педагогических вузов и техникумов, учители младших классов, дети работников лагеря, учащиеся в непрофильных вузах и техникумах или работающие в системе здравоохранения района, народ молодой и горячий. Вечером, дождавшись, когда мы угомонимся, они все потихоньку проходили по палатам, проверяя, все ли спят как убитые, а удостоверившись, смыливались по своим делам, закрыв дверь на ключ. Дети, право слово. На рамах окон, как известно, есть шпингалеты. Когда мы стали постарше, то открывали окна и сваливали вслед за ними, прикрыв окошко так, чтобы его можно было открыть снаружи. Бывало, так, что наши ночные костры в лесу были в прямой видимости от их кострищ, но им было не до нас, а нам тем более не до них. Утром после бодрых звуков горна, раздающихся из громкоговорителя, расположенного на крыше столовой, мы выползали из спален и вялой трусцой вслед за вожатой перемещались на большую грунтовую площадку, где проводили общий сбор, утренники и прочие пионерские мероприятия. Площадка была квадратной формы, в центре одной из сторон которой стояла сколоченная из досок трибуна. Мы потихоньку просыпались, выполняя разные упражнения, которые повторяли за старшей пионервожатой, стоящей на трибуне. Старшая наша была дама, дважды перешагнувшая бальзаковский возраст, и наблюдать за тем, как она пытается выполнять все притопы и прихлопы, было уморительно, что способствовало нашему пробуждению больше, чем сама физкультура. Почему зарядку проводила старшая, а не физрук, не пойму до сих пор, наверно, чтобы мы быстрее просыпались. Назад мы мчались бодрым галопом, каждый хотел первым занять место у умывальника. Они размещались прямо перед входом в спальный корпус и представляли собой навес, под которым располагался жёлоб, в который подавалась вода из летнего водопровода, в жёлобе с интервалом полметра торчали соски рукомойников, под ними было длинное корыто, куда стекала вода. Умывшись, мы собирались у входа и во главе с вожатым отправлялись в столовую. Традиционное меню завтрака: каша манная, овсяная или гречневая, чай, кофе, изредка какао, белый хлеб и брусочек сливочного масла. Обед: суп, борщ или щи, макароны по-флотски, сосиски с вермишелью, котлеты с гречневой кашей, компот или кисель, иногда кипячёное молоко, хлеб. Ужин: жареная рыба с гарниром, чай, хлеб. Простенько, незамысловато, иногда с вариациями, но всегда добротно и сытно, без изысков, но вполне съедобно, может быть, мне это, казалось, потому что я не был набалован. За все годы моих поездок я не помню ни одного случая отравления.

Лагерь наш был маленьким, человек девяносто, всего три отряда по возрастам, третий отряд – учащиеся с первого по четвёртый класс, то есть с восьми до одиннадцати лет, второй отряд – классы с пятого по седьмой, с двенадцати до четырнадцати лет, самым малочисленным был первый отряд, там были парни и девушки старших классов с пятнадцати до семнадцати лет. Многие ездили в него из года в год, знали друг друга с детства, перемещаясь с годами с третьего до первого отряда. Когда я впервые в возрасте восьми лет попал в «Медработник», в нашем третьем отряде был юноша полных восемнадцати лет, уже окончивший школу, которому по всем положениям нельзя было там находиться, но он был в лагере в десятый раз, ему некуда было деться летом, а мать его работала поваром у нас на кухне, взяли его в порядке исключения, были такие формулировки в те годы. Ввиду того, что великовозрастных обломов в том году было всего трое, всем троим определили спальные места в нашем отряде, а его назначили старшим в тройке, следить, чтобы остальные не обижали мелкоту. За что ему сразу присвоили кличку Бугор, меня Бугор прозвал Гомулкой, так меня и звали в пионерлагере «Медработник» все годы, что я ездил туда. То, что Гомулка – это бывший секретарь Польской рабочей партии, я узнал лет через двадцать, почему я стал Гомулкой, знал только Бугор, теперь не узнать. Мелкота наша, включая меня, была рада такому соседству, с ними было интересно. Бугор ввёл порядок – рассказывать перед сном любые истории, так сложилось, что я попал в число постоянных рассказчиков, было нас, основных, двое – я и ещё один мальчуган. Когда запас прочитанных мной сюжетов истощился, я, как человек, посетивший несколько занятий авиамодельного кружка и знающий несколько авиационных терминов: фюзеляж, шпангоуты, элероны, закрылки и ещё что-то, стал авторитетно врать, что я своими руками изготовил модель самолёта такого размера, что на ней можно летать, что я и делаю, но низенько и недалеко. Мой содокладчик подхватил тему и рассказал, что он тоже большой авиаконструктор, и дальше понеслось. Критические высказывания слушателей Бугор пресекал, разбивая любые доводы о том, что это явная брехня простым аргументом, – конечно, врут, не нравится, давай ври ты, не можешь, не слушай или не мешай врать другим. Мы самозабвенно несли эту муру, пока не выдохлись, и тема перестала казаться интересной. Жизнь в лагере тянулась по расписанию, каждый пункт которого отмечался звуком горна, мелодии отличались, к вечеру падал темп, они становились менее энергичными. Последняя, играемая к отбою, была медленной и печальной. Когда стали постарше, ходили перед сном на кухню, поварихи из нарезанного хлеба сушили сухари, мы подходили к раскрытым окнам и кричали: «Тёть Люсь (или тёть Вер), дай сухарика», – всех их мы знали по именам. Было что-то в этих походах неуловимо притягательное, сближающее нас, нечто большее, чем просто погрызть сухариков за компанию, не сказать, что мы голодны, хотя пожрать готовы всегда, но сближает людей совместное принятие пищи, причём именно в том составе, который мы определили сами. Ведь не было этой магии, когда мы завтракали, обедали и ужинали в лагерной столовой.

А Бугор наш, красава, между тем склеил пионервожатую второго отряда, деваху рослую, под стать ему, но постарше года на четыре. В конце смены во время тихого часа она иногда, не обращая на нас внимания, забегала к нам в палату, ложилась бочком, лицом к Бугру, поверх одеяла на кровать и что-то ему шептала, Бугор невнятно мычал в ответ, она прыскала, слегка тормошила его и улетала. Бугор надувал грудь, закладывал руки под голову, обводил нас усталым взглядом замученного поклонницами бонвивана и жуира, начинал светиться глубоким внутренним светом, и было ощущение, что он слегка парил над койкой. Да, были люди. Два других наших старичка оказались в любви неудачливы и свой нерастраченный пыл тратили на обсуждение недостатков анатомического строения взрослых девиц из первого отряда, которые наблюдали в щели дощатого сортира. У каждого спального корпуса была своя уборная, которая располагалась с тыльной стороны. Являла она собой дощатый двухдверный сарай, разделённый перегородкой на мужское и женское отделение, установленный прямо над выгребной ямой. Сами удобства представляли собой дырки в полу невысокого подиума, никак не разгороженные друг от друга. Древний возраст строений привёл их к упадку, в дожди капало, сквозь многочисленные щели дуло, комары зверски терзали голые зады. Наши доморощенные искатели приключений тихарились с тыльной стороны и подглядывали за посетителями женского пола в щели, понеже деятельность такого рода редко удаётся сохранить в секрете, а они даже и бравировали ею, где-то протекло, узнала вожатая, и понеслось. В итоге одного с позором отчислили, а второго оставили, как можно догадаться, в порядке исключения. Наверно, глядел одним глазом.

Футбольного поля с воротами у нас не было, и в футбол гоняли на площадке для общего сбора, играли в волейбол, просто для интереса. Каждую смену у нас был волейбольный турнир с участием команд из соседних лагерей. Была городошная площадка, бывало, ставили фигуры, кидали биты. Невдалеке от лагеря протекала небольшая речушка шириной метров пять не более и глубиной по щиколотку, но была у неё заводь, шириной метров семь-восемь, довольно глубокая в центральной части. В этой заводи меня научили плавать во вторую мою поездку в лагерь. В хорошую погоду нас водили туда купаться, ходили обычно отрядами, в воду запускали человек по десять. Однажды во время купания пара ребят, переплыв заводь, стали звать меня на свою сторону, я отнекивался, мол, плавать не умею, но пацаны мне: «Да ладно, что ты пару метров не проплывёшь?» Там и в самом деле надо было преодолеть метра три. Я прикинул, ну чего там, как-нибудь добултыхаюсь, и задвинул на противоположную сторону. Но, увы, проплыв метра полтора, несмотря на мои отчаянные старания, благополучно пошёл ко дну, глотая воду. Меня вытащил кто-то из ребят первого отряда, и у них моментально созрел план научить меня плавать. Я ещё не успел откашлять всю налившуюся в меня воду, как они подхватили меня и потащили к реке. Методика моего обучения была чрезвычайно проста: войдя в воду, они встали с двух сторон, взялись за руки, уложили меня на них как на носилки и пошли на глубину. Там они чуть отпускали меня, и я начинал барахтаться, пытаясь удержаться на плаву, когда я уставал, они меня чуть поддерживали. В результате чувство воды появилось у меня на второй день, деться просто было некуда, как научиться, за каждый сеанс обучения я наглатывался столько воды, что не мог потом смотреть на любую жидкость без содрогания. Через три дня под их контролем я уже уверенно переплывал заводь, то есть мог проплыть пару метров.

Один раз в смену была какая-нибудь пионерская игра, лагерь делили на две команды, одни охраняли знамя, другие пытались его потырить. Поскольку позволить украсть знамя было бы идеологически неверно, выигрывать всегда должна была команда, охраняющая знамя, но игра теряла смысл, и вводились всякие дополнительные условия, при которых команда, охраняющая знамя, могла бы проиграть, но знамя осталось бы на месте. Однажды я с двумя такими же охламонами, будучи в составе команды, охраняющей знамя, подвёл нашу команду, и она проиграла. По условиям игры наша команда должна была, кроме всего прочего, не допустить на территорию вражеских лазутчиков. На инструктаже нас проинформировали, что через лагерь проходит тропинка, по которой могут проходить сотрудники рядом расположенного совхоза. Нас троих поставили у калитки и сказали, чтобы до прихода новой смены мы никого не пускали. Что мы и сделали, закрыли калитку на щеколду и стали ждать, но никто к нам и не рвался: ни сотрудники совхоза, ни прохожие – мы торчали на заборе, болтали, ждали, когда придут сменщики. Через час на тропинке появилась сгорбленная старуха с клюкой, которая, приковыляв к забору, стала ломиться в калитку. Мы втроём наперебой ей объяснили, что у нас игра и до вечера никого пускать не велено, бабка пригорюнилась и начала канючить, что ей позарез нужно куда-то, где без неё загнётся некормленая внучка, что обойти наш лагерь ей никак невозможно и лучше будет, если мы её тут и прикопаем, что у неё больные ноги, и задрав подол рваной юбки, демонстрировала, страшные изъязвлённые старческими хворями ножищи, затем, привалилась боком на забор и заплакала, точнее, заревела как белуга. Мы сползли с забора, провели совещание и единогласно решили бабку пропустить, игры играми, а старуху жалко. Отворили калитку. Бабка рассыпалась в благодарностях, как-то мерзотно хихикнула и бодрым галопом запылила по тропинке. Минут через пятнадцать горн заиграл отбой, мы снялись с поста и помчались к месту сбора, где нам объявили, что наша команда проиграла, ибо три лопуха, дежуривших у калитки, пропустили вражеского лазутчика, который скрывался под личиной бабки, оказавшейся, на самом деле, пионервожатым третьего отряда. Он, подлец, был студентом первого курса театрального вуза, даже ноги, гад, себе загримировал. Вот и верь после этого людям.

Ходили мы в однодневные походы в недалеко от нас расположенные лагеря. Со второго раза было понятно, что водят нас по одному и тому же месту, но ходили с удовольствием, всё же какая-то развлекаловка. К тому же по дороге купались в каком-то небольшом пруду. Озёрцо было тёплым, с чистой прозрачной водой, с одним маленьким нюансом, сводящий на нет эффект от купания, – у ставка было топкое торфяное дно. Стоило зайти в него на пару метров, как со дна поднималось облако взвешенных в воде микроскопических частиц торфа, которые оседали на наших телах, и счистить их либо смыть было большой проблемой. Со временем мы нашли методы её решения: таскали с собой пару вёдер, набирали аккуратненько в стороне чистой водицы, обмывались после купания. Это было хлопотное занятие, но на вопрос вожатых: «По дороге купаемся?» – все хором кричали: «Да!» Обычно дорога до лагеря вместе с купанием занимала часа четыре. По приходу в лагерь, а приходили мы, как правило, к обеду, нас кормили вместе со всеми, после чего тот же обязательный тихий час, закладывали нас всех вместе в пустующем помещении прямо на пол, выдав спальные мешки и подушки. После сна старшие наши, как правило, играли в волейбол, всегда проигрывая, сложно было в нашем маленьком лагере сформировать сильную команду, а нужное количество для игры в футбол сроду не набирали. Остальные, кто поменьше, шли посмотреть, чем занимаются в различных секциях, и, если удавалось, самим поковыряться в авиамодельном или с глиной в скульптурном кружке. Под вечер вожатые вытаскивали нас изо всех углов, выстраивали в торжественную линейку, мы вразнобой выкрикивали прощальное приветствие, отдавали честь, дудели что-то невразумительное в горн и убывали. Домой мы добирались минут за двадцать, ужинали и заваливались спать беспробудным сном.

Но однажды, я тогда был уже во втором отряде, вожатые стали организовывать настоящий двухдневный поход с ночёвкой в лесу. Желающих было хоть отбавляй, но отбор был строжайший, брали только тех, у кого не было никаких нареканий по дисциплине и наиболее крепких. С поведением у меня в те годы было всё нормально, но по здоровью меня забраковали. Причиной того было не состояние моего здоровья, а справка, которой мать меня сопровождала во все мои поездки в пионерлагеря. После моего зимнего купания в Люблинском пруду и последующей тяжёлой болезни она, постоянно находила во мне симптомы несколько смертельных заболеваний одновременно, сама выписывала мне справки о критическом состоянии моего здоровья, ставила на них печать заводского здравпункта и предоставляла их в любые места, куда я отправлялся. Допекала меня этим страшно, но поделать с этим я ничего не мог, вот и попадал периодически в инвалидные команды. В лагере осталась наша группа задохликов и хулиганов, насчитывающая пять-шесть пацанов и столько же девчонок, и весь третий отряд, малышня была в пролёте. Вместе с туристами в поход ушла наша вожатая, оставив нас на попечение воспитателю третьего отряда. День прошёл как-то бессодержательно, друзья наши в это время героически преодолевали суровую, буреломную, дремучую, непроходимую тайгу, а мы, как лохи, торчали в лагере. После ужина к нам в палату забежала вожатая третьего отряда, посмотрела на наши кислые физиономии, попыталась нас немного подбодрить: «Да ладно, не огорчайтесь, находитесь ещё в походы, – сказала: – Ну, вы ребята взрослые, я вас на ключ закрою, а то мне к моей малышне надо бежать», – что и сделала. Мы лежали в кроватях, как обычно о чём-то трепались перед сном и не заметили, что один из наших парней куда-то смылился, через некоторое время он вдруг появился, картинно встал в дверном проёме и сказал: «Пацаны, девки нас в гости приглашают». Поднялся гвалт, он рявкнул: «Тихо, пойдут…» – и назвал четыре имени, среди которых было и моё. Моментально наступила тишина, мы быстро оделись и пошли вслед за ним. Войдя в девичью палату, он показал каждому из нас, к какой койке ему следует направляться, и сам нырнул в одну из них. Я подошёл к указанной мне кровати и остановился, девчачья рука откинула край одеяла, и я увидел, что избравшая меня девчушка лежит в ночной рубашке, длина которой доходила практически до стопы. Не очень представляя, что мне надо делать, я молча скинул кеды и улёгся рядом, как был одет, то есть в тренировочном костюме и носках. Самое общее понимание, конечно, было, но как оно реализуется практически, я не представлял, и главное, не было во мне волнения, жара, желания обладать, которое возникает в созревшем мужчине и толкает нас иногда на необдуманные поступки. Мы лежали рядом, стараясь не дышать оба, и молчали. В палате стояла абсолютная тишина, и только с койки нашего организатора доносились какие-то признаки жизни, смех и возня. Пролежав минут сорок в полной неподвижности, я немного освоился, устроился поудобнее и через какое-то время стал задрёмывать. Поняв, что так спать не очень удобно, я встал, не тратя время на обувание, взял кеды в руки, удалился к себе в палату и завалился спать. Проснулся я оттого, что меня теребил наш главный ходок, разбудив меня, он с упрёком сказал: «Ты куда свалил? Идём, тебя Кира ждёт», – я, понимая, что поступил не по-мужски, не по-пацански, поднялся и, уже не одеваясь, в полудрёме, поплёлся за ним в девчачью палату. По приходу тут же нырнул к Кире под одеяло и заснул. Проснулся я утром от того, что меня, лежащего в обнимку с Кирой, бесцеремонно спихнули с постели на пол пионервожатая третьего отряда. Разбудила она не только нас, а всю нашу весёлую тусовку, застукав четырёх парней в девичьей спальне, один всё же ушёл и не вернулся. Глядя на всё происходящее глазами, превратившимися в две большие плошки, она деловито пробежала вдоль коек, срывая одела и бесцеремонно спихивая ребят с коек, мельком разглядывая постели. Потом велела ребятам идти одеться и подождать её на улице, а сама осталась в спальне девочек. Минут через десять на улице, подойдя к нам, она сказала: «Чтобы не было никакого скандала, я никому не скажу, но вы, – тут она понизила голос, глядя на нас, – языками не очень, а не то все вылетите из лагеря, сообщим родителям и в школы».

Мы и не очень, но кто-то, кому-то шепнул что-то, просочилось и до конца смены все мы, я имею в виду парней, ощущали на себе странные оценивающие взгляды, иногда осуждающие, но по большей части одобрительные и двусмысленные шутки от женского персонала лагеря.

Во время тихого часа того же дня, наши походники явились только к ужину, к нам в палату зашла одна из наших девиц и сказала, что у неё есть письма для кое-кого из нас, там было две записки и для меня: одно от Киры и второе от одной из наших девчушек. В писульках обе девчонки интересовались, где я живу и учусь, в каком классе, что читаю, чем увлекаюсь. Примерно такие же послания были у остальных ребят, включая и тех, кто не был ночью у девчонок, все стали переписываться со всеми, и мы утонули в эпистолярном омуте. Пошла такая переписка, что наша почтальонша сбилась с ног, мы не выходили из палаты часа два, к нам опять примчалась та же вожатая, увидев нашу бурную деятельность, она обомлела. В общем, крикнул взводный, эту песню прекратить, так значит, так тому и быть. Вечером, когда появились наши путешественники, они не могли понять, что с нами произошло, все мы были возбуждены, о чём-то всё время шептались, уединялись и главное, совсем не интересовались, как прошёл поход.

Мы стали популярны у наших девушек и не только. Меня пригласила поиграть в волейбол девица из первого отряда, невысокая, крепкого сложения, она была старше меня на год. Мы немного поиграли в волейбол, она похвалила меня, после нескольких моих пробных подач сказала: «Да нормально всё, и руки у тебя неслабые», – тут на площадку пришли ребята погонять в футбол, тренировка наша завершилась сама собой. Можно было, конечно, найти небольшую площадочку, ещё покидать мяч друг другу, но мой новоявленный тренер приняла другое решение. Она решительно взяла меня за руку и сказала: «Пойдём погуляем», – мы занесли мяч физруку, поболтались, разговаривая, по лагерю, и она предложила пойти в лес, в этом был резон, стояла жара. Двинули мы туда самой короткой дорогой, которая вела мимо спальных корпусов, что нас и подвело, здесь всегда кто-нибудь тусил. Тут мы напоролись на нашу вожатую, и у нас состоялся такой диалог:

– А куда это вы намылились?

– Жарко, мы решили в лес пойти погулять.

– Какой лес, скоро обед.

– Да мы успеем, – лицо у вожатой вытянулось: