Любовь и уважение
За стеной мыслительной волны не замечаю, как из буфета исчезают театралы, допиваю остывший кофе. Мое внимание привлекают шумные аплодисменты и выкрики «Браво» в зале. Все, надо вставать и идти в зал. Начинается мой выход, пора подметать сцену.
В этот прекрасный вечер в театре играли премьеру спектакля по мотивам произведения А.П. Чехова «Вишневый сад». Волнение среди актеров передавалось на обслуживающий персонал и на меня тоже. Реквизит таскали по сцене из угла в угол, чтобы удобнее было его выставлять на сцену во время спектакля. Сам не понимаю почему, но я все время был в напряжении от истеричных криков не только эмоциональных женщин, а и от мужской половины тоже. Из расспросов у Фрау Моники выяснилось, что на премьеру прибыли именитые особы из России. Ах, вот оно что! Никуда не спрячешься от этих суровых, серьезных земляков. Кто именно такие эти русские, никто толком сказать не смог. Во время антракта я был сильно занят, мне не удалось разведать россиян. Зато в конце спектакля я услышал фамилию Ракиных, теперь и меня взволновало событие. Я потерял контроль над собой, забыл про обязанности и помчался смотреть на них в зал. Ожидания не были обмануты, в ложе для почетных гостей стояли и аплодировали актерам сам князь Иван Владимирович, Елизавета Петровна, Павел Витальевич и она – Анна Ивановна. Мое сердце радостно и волнительно сжалось, застучало сильно-сильно, руки похолодели, хотелось крикнуть через весь зал, что я здесь, вот он я. Удержался, пересохло в горле. Я переборол свое волнение с помощью растирания щек и висков докрасна, чтобы вернуться в исходное состояние. Это было трудно, но результативно. Актеры кланялись уже в десятый раз, а зал никак не отпускал их. Наконец, аплодисменты стали жиже, и актеры смогли уйти за кулисы, шторы задвинусь и зрители пошли на выход. Я выскочил в фойе и быстро, опережая всех, направился к лестнице, по которой должны были спускаться Раковы. Вот, еще минутка и я вижу ее – Анну Ивановну, а она меня. Я сильно взволнован. Она смотрит на меня так, будто ждет этого давно, будто заранее знает то, что я здесь стою. Вот это женщина, какая выдержка чувств, воистину дворянская порода, не в пример мне.
– Как, это вы, господин «А»?! Я не верю своим глазам. – Я заметил, как в голосе Анны Ивановны тоже чувствуется неподдельное волнение.
– Да, он самый! Я безумно рад видеть вас! – Ответил я, сдерживая приступ накатившегося сердцебиения.
– Приятно видеть вас, господин «А».– Подошел Иван Владимирович и пожал мою руку.
– Здравствуйте, господин «А». Какое совпадение?! Я тоже сильно удивлен нашей встрече здесь в театре Гамбурга. – Павел Витальевич искренне был удивлен и одновременно рад нашей встрече.
– Дорогой мой, господин «А», какими судьбами в Гамбурге? – Удивленно спросила Елизавета Петровна и протянула руку для приветствия.
– Не стану таиться. Вы будете удивлены, но я тут сейчас работаю. – Ответил я и с достоинством поцеловал руку княжне.
– Вам нужны деньги, у вас возникли проблемы? Мы поможем, правда, же папа? – Анна Ивановна отошла от мужа и взяла отца под руку.
– Родненький вы наш, вы похудели, осунулись. Ну, голубчик, нельзя же так переутомляться. – С материнской заботливостью стала жалеть меня Елизавета Петровна. – Поедемте с нами.
– Да, любимый вы наш. Не стесняйтесь своего положения. – Поддержал Иван Владимирович. – Говорите все как есть.
– О, нет Анна Ивановна, огромное спасибо Иван Владимирович, вашей доброте нет предела Елизавета Петровна, Павел Витальевич не беспокойтесь за меня. Не надо денег и проблем у меня нет. Я тут постольку, поскольку пишу о жизни в театре, для чего и устроился. Мы люди творческие, понимаете, народ вольный. Для лучшего образа надо окунуться в мир героев, жить с ними, понимать их отношения. Я тружусь здесь до тех пор, пока пишу повесть.
– Какая жертва во имя искусства?! Скажите по секрету, а они все тут об этом знают? Они знают кто вы такой? – В полголоса спросила Елизавета Петровна.
– Увы, я скрываюсь. Никто не должен знать истинную цель моего нахождения, иначе пропадет доверие, люди начнут вести себя неестественно. – Также вполголоса ответил я.
– Я восхищаюсь вами, господин «А»! Вот это сила искусства! Мне натерпится первой прочесть ваш рассказ о театре. Мы ведь договорились? – Анна Ивановна смотрела в мои глаза тем самым знакомым взглядом, которому нельзя было отказать.
– Договорились. Тогда с вас, Анна Ивановна, расширенное резюме. – Тихо ответил я и поклонился ей.
– Господин «А», не желаете ли составить за ужином нам компанию. Приглашаем вас сегодня в ресторан. Я немедленно распоряжусь о кэбе лично для вас. – Предложил Павел Витальевич и остальные поддержали его замечательную идею.
– Спасибо! Для меня это не только честь, но и большое удовольствие побыть в вашей компании. – Сказал я, но не подумал, что у меня еще ряд обязанностей перед театром. – Но, мне надо закончить здесь дела, а через час я буду свободен.
– Ну, вот и отличненько! Через час у входа будет ждать кэб на ваше имя, который отвезет к нам. До встречи, господин «А». – На прощание сказал Павел Витальевич и улыбнулся.
– До встречи! – Отозвался я и остался на месте провожать взглядом дорогих мне друзей.
Анна Ивановна взяла под руку Павла Витальевича, а Елизавета Петровна своего мужа Ивана Владимировича и они пошли вниз по лестнице в гардероб. Перед ними кланялись незнакомые господа и дамы, пропуская вперед и приветствуя почтением, а я стоял и думал, хоть бы меня не засыпали вопросами коллеги по театру. Как только Ракины скрылись за углом лестницы, я посмотрел на время и поторопился исполнять свои должностные обязанности.
9. Беседы за ужином
Мне не терпелось побыстрее закончить дела, поэтому справлялся с ними быстро, с энтузиазмом, четко, весело, короче говоря, через час я был совершенно свободен. У меня с собой не было костюма для выхода в свет, и я обратился за помощью к Талии или Тилл. Девушка находилась на своем рабочем месте в костюмерной, занималась ремонтом одежды. Мое появление и просьба вызвали в ней смущение. Пришлось рассказать ей о своих планах на вечер и попросить фрак, брюки, белую блузу. Тилл не подвела. Она выдала мне все, что нужно, за это я ее поцеловал, простите, не смог удержаться.
В этом месте мне натерпится рассказать об Тилл, описать читателю девушку из Театра. Она не шла в сравнение с Анной Ивановной, в нее разрешалось влюбиться. Это совершенно другая девушка, более приземленная, материальная, выросшая среди простого быта и уличной грубости. Она не следила за словами, просто говорила то, что первое приходит на ум. Ее одежда всегда чиста, опрятна, безукоризненно ровно облегает тело. На вид ей было около тридцати лет. Небольшого роста, слегка полная фигура, русые прямые волосы спускались ниже плеч. В ее поведении каждый желающий может увидеть отражение своих желаний: хочешь жену, вот тебе жена, хочешь любовницу, получи такую, нужна мать, готова быть матерью, такая накормит и приголубит, но и свое не упустит. Расплата заключается во внимании к ней, как к женщине. Такой как Тилл нельзя отказывать, она не поймет и сочтет это за ссору. Вот вкратце словесный портрет девушки, которая ждала от меня отношений. Готов ли был я к ним, урезать свою свободу, стать вечным должником в обмен на любовь.
Мое общение с русскими не прошло незамеченным Фрау Моникой, ее всевидящие ока следили за происходящим, кончики ушей высовывались из волос для лучшего внимания слов, а ее сморщенный рот все пересказывал директору господину Шварценбергеру исходя из личного опыта жизни. К моей радости русского языка она не знала, поэтому понять, о чем я общался с Раковыми, не могла.
– Позвольте вас спросить, откуда вы знаете этих именитых господ из России? – Спросила меня Фрау Моника.
– Мы давно знакомы? – Предельно коротко ответил я, широко улыбаясь, и поспешил на выход.
– Подозрительно это все! Они давно знакомы… – Крикнула в спину Фрау Моника. – И перестаньте преследовать бедную девушку Тилл. Она невинная глупышка, а вы ей в дедушки годитесь.
На эти слова я не стал отвечать, постарался не принимать глубоко внутрь себя, ведь они касались не меня лично, а того рабочего сцены, роль которого я играю в этом театре. Я, наконец, оказался на улице. Перед центральным входом ждал кэб, который привез меня к самому дорогому ресторану Гамбурга «Wasserschloss Speicherstadt» с видом на Эльбу. На входе я заявился и оставил верхнюю одежду в гардеробе. Услужливый официант провел меня к столику и представил Ракиным, это представление вызвало улыбки и смех, а официант, наверное, не понял нашей реакции.
– Присаживайтесь, пожалуйста, господин «А»! – Первым сказал Павел Витальевич.
– Мы не дождались вас и уже поужинали. Просим не стесняться и наверстать упущенное время. Давайте же, ужинайте. – Предложила настойчиво Елизавета Петровна.
– Вы умеете уговаривать, Елизавета Петровна. – Ответил я и принялся поедать содержимое на тарелке.
– А вот теперь, когда вы закусили, давайте выпьем за искусство, за тех, кто не жалеет своих жизненных сил, чтобы делиться ими с человечеством. – Провозгласила тост Анна Ивановна и подняла бокал красного вина.
– Да, за искусство! – Подтвердил Иван Владимирович.
На пару минут я замолчал, потому что поедал и выпивал то, что было поставлено передо мной на тарелках и в фужерах. Не испытывая никакого стеснения, ел салаты и гарниры, жевал мясные блюда и закусывал овощами, в это время господа тихо общались между собой, обсуждая спектакль, зрителей театра, вспоминая их поименно, последние новости. За этим ужином мне казалось, что за гостеприимство небезгранично, что я должен как-то развлечь, скучающих Ракиных-Ананьиных, поэтому обдумывал очередную тему для беседы. Тема родилась сама собой. Случайно вспомнилось, как в конце спектакля сцену завалили цветами, корзинками с цветами. Анна Ивановна сказала про лично свое отрицательное отношению к цветам, которые вянут после того, как их срежут.
– Мне их жаль. Грустно смотреть на опадающие лепестки, поникшие бутоны, вялую листву. Как может вызвать радость завядшая трава?! – Анна Ивановна немного взгрустнула и посмотрела на мужа.
– Поэтому я всегда дарю тебе цветы в горшке. – Ответил Павел Витальевич и обнял жену за плечо.
Я отпил глоток вина и почувствовал сытость. В голове появились живые узоры из цветных образов, которые разветвлялись зелеными виноградниками, путались между собой, образуя в местах узлов новые ветви, на месте ветвей появлялись и распускались яркие цветы. Я пожалел, что под рукой не оказалось моего блокнота и карандаша, а то бы я успел все записать. Вместо этого я, сам того не осознавая, говорил и говорил, а меня слушали.
– Не люблю покупать и дарить магазинные цветы. Если точнее выразиться, цветы сами по себе мне нравятся, это красиво, радостно, но то, что продается в ледниковых цветочных магазинов – цветами не считаю. Я их называю просто – трупами цветов. Проходя мимо витрин, вижу прилично наформалиненные, залаченные, одетые в блестящую упаковку, яркие бутоны. Бесспорно, они привлекают внимание натуральными признаками жизни, схожими с природными: дрожат на ветру, пьют воду, шелестят листьями. Некоторые даже источают предсмертный аромат, но почему-то приятный только для человека, насекомые же пролетают мимо, животные вовсе не реагируют, они не понимают смысла человеческой радости и правильно делают. Такие цветочки, выставленные на показ зевакам в, так называемом, цветочном морге предназначены не для меня, а для продажи фанатичным некрофилам. Не считая сцен, где цветы вручают друзьям, коллегам, любимым людям, цветы возлагают на могилы, украшают праздники, можно только представить, что еще вытворяют с трупами цветов. Только лишь из известных способов мы знаем, как осыпают лепестками молодожен или, как подкрашивают в нереальные тона бутоны, чтобы угодить покупателю, или некоторые варят варение из розовых лепестков, или собирают нектар. В общем, кто на что горазд. Я не против цветов, которые растут на земле, в горшках, в клумбах, в огородах, везде, где можно расти. Мы все знаем, каждый цветок цветет в свое время в своей климатической местности. Только человеческая глупость заставляет отделять стебель от корней, чтобы перенести то, что оторвалось на далекое расстояние для созерцания быстрого увядания, для сравнения своей долготы жизни по сравнению с краткостью жизни цветка и испытывать при этом удовлетворение собственной живой силы, могущества над природой и временем. Такова человеческая натура и ничего с этим не поделаешь.
Наконец, я закончил и замолчал. Раковы-Ананьины смотрели на меня серьезным взглядом, но назвать такой взгляд осуждающим, я бы не стал. Скорее сочувствующий. Они переглянулись между собой. Иван Владимирович прекратил крутить чайную ложечку в руке и положил ее на скатерть.
– Простите за мои слова. Если вы считаете, что я переборщил, то сделайте, пожалуйста, скидку на алкоголь. – Вынужден был я извиниться за личные мысли.
– Да, ничего-ничего, голубчик. С ваших слов мы поняли, что жили до этого момента не в соответствии с законами природы. – Все еще задумчиво сказал Иван Владимирович. – Надо менять личные привычки.
– А как же национальные традиции? Если лично для себя можно отказаться, как вы назвали, от «Трупов цветов», то обществу в целом этого не объяснишь. Артистам, дорогим нам людям по-прежнему будут дарить срезанные цветы, и никак эту традицию не сломаешь. – Высказалась Елизавета Петровна.
Павел Витальевич может и хотел что-то сказать, но не был готов ясно сформулировать свою точку зрения, поэтому отказался от комментариев сожалением. Вместо него сказала Анна Ивановна.
– Вы, правы, господин «А», цветы это всего лишь растения, которым жить недолго. Одни растения мы употребляем в пищу, другие используем в обиходе. Есть растения, которым приписываем лечебные свойства, другие считаем избранными и вручаем их в качестве дара. Цветы, это только признанное в обществе исключение, выделенное из растительной массы для создания определенного настроения.
– Анна, ты слишком материально мыслишь, – возразила Елизавета Петровна. – Цветы всегда были и будут символом настоящего подарка. Если кому-то не нравятся цветы, это его личное дело. В общем, цветы нравятся многим, а большинство общества определяет нравственные принципы. Вы со мной согласитесь, господин «А»?
– Все наши беседы сходятся на элементарных ощущениях: нравится или не нравится. Одичалый мужчина-дикарь, воспитанный дикими джунглями, не знавший понятия красоты, первым делом преподнес девушке цветок лотоса. Это ли не пример чувства прекрасного, изначально заложенного в каждом человеке?!
В зал внесли зажженные свечи, стало намного светлее и праздничнее. Тишину прервали музыканты. Они взяли скрипичные инструменты и заиграли классику. От избытка света наше настроение улучшилось. По стечению иронии в ресторане появилась пожилая женщина с маленькими букетиками хорошо украшенных цветными ленточками садовых цветов, уложенных ярким шаром в плетеной кошелке. Говоря на французском языке, она предлагала купить их посетителям. Увидев ее, мы весело переглянулись и взорвались смехом. Наше поведение цветочница не поняла, постояв рядом с нами, она перешла к другому столику. От души, посмеявшись, мы успокоились.
– Господин «А», мы послезавтра отбываем домой, не желаете поехать с нами? – Спросила Анна Ивановна.
– Спасибо за заботу, увы, я вынужден отказаться. Находясь в глубине театральной жизни, как нельзя лучше понимаешь быт артистов и каждодневный труд всего театрального коллектива. Мне отведена маленькая роль в этом мире. Прячась под маской обыкновенного рабочего сцены, я имею возможность прикоснуться к великому искусству театра. Обещаю, это увлечение невечное, мне надо закончить свой новый рассказ.
Ужин закончился. Мы стали прощаться. Когда я подошел к Анне Ивановне, чтобы поцеловать ее руку, то она тайком вложила в мою руку маленькую записку, я спрятал ее незаметно в карман. С этой минуты мне стало беспокойно, у нее появились секреты от своей семьи и мужа. Этим доверием ко мне она втягивала меня в собственные интриги, подвергая меня быть втянутым в ссору. Окончательно распрощавшись, я покинул первым ресторан, дожидавшийся кэбмен, узнал меня и услужливо открыл дверь кэба. Я сказал адрес и отбыл в темноту, в свои рабочие трущобы.
На следующий день я вернул вещи Тилл в том виде, в котором брал, но совершенно забыл про оставленную записку в кармане фрака. Вспомнил о записке только на следующий день, в тот момент, когда увидел артиста в этом фраке, репетирующего на сцене. Сердце сжалось у меня при мысли, что вот он сейчас достанет записку из кармана и прилюдно прочитает ее и о моей тайне узнает весь театр. Я стоял, спрятавшись за портьеру, и следил за каждым движением артиста. Ну, зачем накачивать себя дурными мыслями, текст наверняка написан на русском, а здесь никто его не знает. Да и потом то, что написано, может быть написано неконкретно про кого или чего либо, а образно. Ничего такого страшного, если в записке указан адрес, инициалы, к кому обращаться за помощью. Я ждал, когда актер снимет с себя фрак, но сцену репетировали вновь и вновь, бесконечность меня стала утомлять. Я стал терять терпение и принялся в уме придумывать план изъятия одежды. Спасение пришло неожиданно. Вдруг, кто-то за спиной коснулся моей руки, в испуге я обернулся и увидел свою музу Талию. Лицо девушки светилось детской радостью.
– Почему ты радуешься? – Спросил я ее шепотом, чтобы не отвлекать актеров.
– Не это ли ищешь? – Сказала Тилл и показала сложенную бумажку между указательным и средним пальцами.
– О, радость моя! Ты просто умница! Как ты догадалась достать ее? – Я был восхищен Тилл.
– Это моя обязанность проверять карманы и состояние вещей. Эта записка тебе дороже, чем я? – Девушка напрашивалась на вознаграждение.
– Так нельзя сравнивать, человек всегда дороже любой вещи! Мы живем в мире, где слово может, как убить, так и оживить.
– Я понимаю, хорошо! – Ответила Тилл и повернулась уходить.
– Постой, Тилл! – Я взял ее за руку, и мы поцеловались.
Тилл ушла в темные проемы за сценой, я смотрел на нее до тех пор, пока она не пропала из виду, пока ее тихие шаги не умолкли. Теперь я остался один за кулисами. Давно не чувствовал такого одиночества. Как-то не по-мужски оставаться на месте и не броситься за влюбленной в меня девушкой. Наверно, она сейчас думает обо мне, ждет моего поступка. Но я стоял, как театральная мебель и никуда не бежал. В руке лежала записка, я раскрыл ее и прочитал: «Если успеете прибыть в начале осени, то будете нашим крестником». В миг, волна опасности и подозрений отхлынула, на душе стало легко и беззаботно. Зачем же было так тайно передавать записку, дело то не касается нас двоих, его узнают все. Будучи не подверженным, влиянию вероисповедания я спокойно мог принять правила любого религиозного течения. Только дело было не в религии, а в записке. Почему же тайно? Может это сюрприз для семьи и мужа. Димон Гуров или Павел Витальевич? Да, правильно, наверно суть тайны где-то здесь. Что ж, дела будущие, а сейчас я здесь и сейчас. Я сложил записку и спрятал в портмоне. Тилл, она ждет меня в костюмерной: «Я иду к тебе, Талия, дочь Зевса!»
10. Эпилог
В сентябре того же года, в котором прожил в Гамбурге три месяца, я прибыл в столицу России. Я торопился закончить свой рассказ об артистах театра и успеть в срок прибыть к Раковым-Ананьиным. Поэтому с собой была привезена толстенная пачка бумажных рукописей, в ней находилось больше черновиков, нуждающихся в проработке, чем натурального текста, требовалось много времени на проработку. Вы вспомните про бедную девушку, вдохновлявшую меня на творческие подвиги. С Тилл я попрощался легко и непринужденно, она не успела ко мне привыкнуть, а я к ней, получился легкий роман и только. На прощание я подарил ей один экземпляр своей книги о любви, на которой оставил дарственную надпись и автограф. Кстати, эту книгу я купил в книжной лавке города, так как своего экземпляра не нашлось. Таким образом, пришлось открыться только ей одной, кто я есть на самом деле. Этот факт не произвел на нее особого впечатления, в придачу книга была написана на русском, а она наш язык не знала, не удивлюсь, если эта книга вылетела из окна мне в след. Заработанных денег в театре Талии едва хватило на тур в родные края. Оказавшись в Москве, не теряя времени, я направился с визитом к Ракиным и оказался вовремя. Анна Ивановна была занята своими родами. Первым, кого я встретил в имении, оказался Павел Витальевич. Он находился в угнетенном, нервном состоянии. Мое прибытие подбодрило его, он предложил остаться пожить в гостевом домике, пока все закончится. Я естественно согласился, мои финансы были на мели, а репутация в апогее. Спешить нам было некуда, сидя в комнате, мы долго говорили обо всем на свете, стараясь скоротать время. Временами к нам присоединялся Иван Владимирович. В имении все это время проживал доктор Ставринский Федор Никанорович. С этим человеком найти общий язык было трудно, довольно трудно. Нет, не так! Даже не то чтобы трудно, не находилось точек соприкосновения. Я объясню. Врач вел себя так, будто кроме него никто во всем свете не имел права лечить знатных особ. Его возраст превосходил мой на десяток лет. Седой, поросшее месячной щетиной, но ухоженное лицо. Руки морщинистые и худые. Одетый во все черное, кроме белого ворота на шее, он очень походил на ворона. Одежда его пахла лекарствами и туалетной водой. При выдающейся осанке и высоте роста, ему не хотелось смотреть в лица собеседников, склонять голову или горбиться, поэтому он всегда говорил поверх голов, в пустоту, в безответную бездну человеческих судеб. Он никогда не улыбался и не шутил, но и не болтал ничего лишнего. Каждое слово, озвученное им, имело власть над нашим вниманием, каждая фраза касалась нашего личного здоровья, он властвовал нашими телами и, казалось, гордился за себя. В отличие от хозяев имения, я отказался обследоваться, не приведи меня еще чего, консультироваться у такого врача. Мне совершенно не хотелось знать свою судьбу наперед, пусть я буду счастлив здесь и сейчас, сию минуту, чем стану после общения с черным доктором неизлечимым больным и потеряю свой драгоценный покой.
На следующий день Анна Ивановна родила дочку. Нас всех доктор Ставринский ненадолго пустил к ней. Ребенок был закутан в пеленки, открытым оставалось одно маленькое личико, больше похожее на лицо игрушечной куклы, чем на человека. Какими же немощными мы рождаемся в этом мире, как много заботы требуется, чтобы вырасти, стать взрослыми, самостоятельными людьми. Анна Ивановна выглядела измученной и усталой, но легкая улыбка говорила о ее уважении к нам и смущении по поводу своего положения в постели. Мы, зашедшие в покои, стояли в ряд у подножия кровати, одетые в строгие одежды с сопричастными выражениями на лицах, не смея делать шаг, шуметь, даже дышать. Павел Витальевич подошел и поцеловал свою жену в лоб, доктор разрешил ему взять на руки сверток с ребенком и подержать на руках. Ребенок почувствовал перемену места или может быть отдаление от матери, тихонько пискнул, после этого Павел Витальевич вернул его на кровать к жене. Дочку назвали Натальей. Через полтора месяца меня пригласили на крестины дочери, где мне отвели роль крестного отца.
В конце осени я простился с Раковыми-Ананьиными и уехал в Ялту перезимовать. Здесь, в Крыму, было тепло и сухо, солнечные дни пригревали тело сквозь темные одежды, в воздухе пахло хвоей и сушеными листьями. Бархатный сезон потому и назывался, что здесь у Черного моря все одевали бархатные одежды, дамы – платья, накидки, господа – пиджаки и пальто. Я тоже пошил на заказ бархатный пиджак. Бархат успокаивал и согревал. Бархат давал возможность абстрагироваться от окружающего пространства, мысленно отвлечься от чужих мнений, прервать цепочки связей вещей и явлений, материализовать собственные мысли из множества воображаемых образов.
Чтобы закончить свой рассказ я нуждался в тишине и покое, поэтому поселился в пятистах метрах от берега моря, в частном подворье одного местного русского жителя Василия. Его жена Пелагея и трое взрослых детей мне не доставляли никаких неудобств, скорее я им, но через пару недель мы привыкли к присутствию друг друга. Все, в чем я нуждался, это было трехразовое питание, чистая постель, уборка комнаты, вода для ухода за телом. Василий и Пелагея мне обеспечивали комфорт за ту сумму денег, которую им платил еженедельно.
Я стал регулярно ходить на почту получать корреспонденцию и денежные переводы. Помимо творческой деятельности, столько же писал ответные письма. Да, опять письма, письма, письма. Я ненавижу писать письма, они вымывают мои творческие мысли. Сам не замечая того начинаю вкладывать в строки письма те эмоции, которые должны были бы стать частью одного из героев моих рассказов. Десятками еженедельно лично относил их молодому да раннему почтмейстеру по прозвищу Рустик и столько же получал. Писали письма все, кому не лень. Писали издательства, типографии, мои родные, магазины и книжные лавки, в том числе и Анна Ивановна. Ее письма были редкими, немногословными, но содержательными, из них всегда можно было провести логические связи, представить то, о чем было не сказано, но косвенно намекалось на конкретные эпизоды жизни. Однажды, в одном из таких писем пришла фотографическая черно-белая карточка, новинка современной алхимии, физики и магии. На фото были запечатлены Анна Ивановна, сидящая в кресле, Павел Витальевич, стоя у спинки кресла, держал правую руку жены и их дочь Наталья, сидящая на коленях у Анны Ивановны, на заднем фоне декоративная портьера с кистями придавала карточке торжественную театральную обстановку. На меня эта фотокарточка произвела сильное впечатление. Эта удивительная карточка, на которой словно памятники времени замерли образы, причастные к моему творчеству, участвующие в моей жизни, служившие долгие годы символом любви и уважения. Эту фотографию я разглядывал долго, потом заказал для нее рамку со стеклом и поставил на свой рабочий стол.