Театр в театре. Зарубежные авангардные пьесы 1940–1970-х годов

Ц е з о н и я. Она не убивает. Она уступает мудрости.

К а л и г у л а. Нет, Цезония, она – убийца. Глупость – убийца, поскольку считает себя оскорблённой. Меня убьют не те, кого я лишил отца или сына. Эти меня понимают, эти со мной. У нас во рту один и тот же привкус. Меня убьют те, кого я оскорбил и над кем надсмеялся. Против них у меня нет защиты.

Ц е з о н и я (горячо). Мы любим тебя, мы тебя защитим, нас ещё много.

К а л и г у л а. Всё меньше и меньше, и я сам в этом виноват. К тому же надо быть справедливым: против меня не только глупость, но честность и мужество тех, кто хочет быть счастливым.

Ц е з о н и я (та же игра). Нет, тебя не убьют. Небо испепелит их прежде, чем они к тебе прикоснутся.

К а л и г у л а. Небо? Бедная женщина… Нет никакого неба! (Садится.) Не понимаю, к чему столько любви сразу? Это не по нашему уговору.

Ц е з о н и я (поднимается и ходит по комнате.) Разве мне мало видеть, как ты убиваешь других, а надо ещё непременно знать, что убьют тебя? Разве мне мало обнимать тебя, жестокого, истерзанного, и вдыхать в себя запах убийцы? Каждый день я вижу, как в тебе умирает человеческий облик. (Поворачивается к нему.) Мне известно, что я – старая и некрасивая женщина. Но любовь к тебе настолько изменила мою душу, что теперь мне совершенно неважно, любишь ты меня или нет. Я хочу только одного: увидеть тебя, совсем ещё ребёнка, исцелённым. Ради этого я готова отдать свою жизнь.

К а л и г у л а (встаёт и смотрит на неё). Слишком ты здесь задержалась.

Ц е з о н и я. Да. Но ты всё равно меня оставишь?

К а л и г у л а. Не знаю. Знаю только, почему ты ещё здесь: из-за острых и безрадостных ночных наслаждений, из-за всего того, что тебе обо мне известно. (Он обнимает Цезонию, одной рукой чуть отведя её голову назад.) Мне – двадцать девять, совсем немного. Но сейчас, когда жизнь оказалась слишком затянувшейся, отяжелевшей и завершённой, ты – мой последний свидетель. Я не желаю отрекаться от своей постыдной нежности к стареющей женщине, которой ты стала.

Ц е з о н и я. Обещай, что оставишь меня.

К а л и г у л а. Не знаю. Самое ужасное это то, что нежность к тебе – единственное подлинное чувство, которое у меня сохранилось.

Цезония выскальзывает из его рук, Калигула следует за ней. Она прижимается к нему спиной, он её обнимает.

К а л и г у л а. Не лучше ли и последнему свидетелю исчезнуть?

Ц е з о н и я. Мне всё равно. Я счастлива от твоих слов. Почему бы нам не разделить это счастье?

К а л и г у л а. Кто тебе сказал, что я несчастен?

Ц е з о н и я. Счастье великодушно. Оно не может жить уничтожением.

К а л и г у л а. Значит, существуют два вида счастья, и я выбрал счастье убийцы. Ибо я счастлив. Было время, когда я решил, что достиг пределов боли. Но нет, оказалось, что можно идти дальше. И там, на самом краю, я нашёл бесплодное и могущественное счастье. Взгляни на меня.

Цезония поворачивается к нему.

К а л и г у л а. Цезония, смешно подумать, что в течение нескольких лет Рим боялся произнести имя Друзиллы. Все эти годы Рим ошибался. Я давно уже понял, что мне мало любви. Сейчас, глядя на тебя, я понимаю это вновь. Любить человека – значит стариться вместе с ним. Я не способен на такую любовь. Лучше Друзилла мёртвая, чем Друзилла старая. Принято считать, что особое страдание человеку причиняет мысль о смерти любимого существа. Нет, истинная его причина: мысль о том, что и печаль – преходяща. Даже горе лишено смысла. (Пауза.) Как видишь, и призрак любви, и горечь меланхолии оставили меня. Сегодня я свободнее, чем прежде: я освободился от воспоминаний и заблуждений. (Горестно смеётся.) Я знаю, что всё – преходяще. Как тяжело это знать! Из двух-трёх человек, которые пережили этот печальный опыт, каждый достиг своего безумного счастья. Цезония, ты досмотрела эту забавную трагедию до конца. Время пришло: занавес опускается.

Он подходит к ней сзади и обхватывает шею рукой.

Ц е з о н и я (в ужасе). Неужели эта жуткая свобода и есть счастье?

К а л и г у л а (медленно сжимает ей горло). Можешь не сомневаться. Без свободы я остался бы ограниченным самодовольным человеком, а благодаря ей обрёл божественную проницательность одиночества. (Он понемногу возбуждается и всё сильнее сжимает горло Цезонии, которая совершенно не сопротивляется. Он говорит, склонившись к её уху.) Я живу, я убиваю, я обладаю властью разрушителя, после которой власть создателя кажется простым кривлянием. Это и значит быть счастливым. Вот моё счастье: невыносимое освобождение, всеобщее презрение, кровь, ненависть, безмерное одиночество, радость ненавидимого убийцы, неумолимая логика, дробящая людские жизни… (Смеётся.) Логика, которая раздробит и тебя, Цезония, и доведёт до предела то бесконечное одиночество, которого я жажду.

Ц е з о н и я (слабо). Кай!

К а л и г у л а (возбуждённо). Довольно нежностей! Время не ждёт. Цезония, родная, время не ждёт!

Цезония хрипит и замолкает. Калигула опускает её на ложе и смотрит на неё блуждающим взглядом .

К а л и г у л а (хрипло). Ты тоже виновата. Но разве убийство – решение?

Сцена 14

Калигула в растерянности подходит к зеркалу.

К а л и г у л а. Калигула! И ты, ты тоже виноват. Чуть больше, чуть меньше – какая разница? Однако кто посмеет судить тебя в мире, где нет судьи и где все виноваты? (Прислонясь лицом к зеркалу, с глубоким выражением скорби.) Геликон так и не пришёл. Луна никогда не будет моей. Как горько сохранять разум и следовать своему долгу до конца. Как я боюсь конца! Лязг оружия… Это невинность готовит свой триумф. Почему я не с ними? Мне страшно! Как отвратительно: презирать чужую трусость и обнаружит её в собственной душе! Ничего, страху тоже придёт конец. Скоро, скоро, обрету я ту великую пустоту, в которой душа найдёт своё успокоение.

Калигула отходит и снова возвращается к зеркалу. Теперь он выглядит спокойнее.

К а л и г у л а (тихо и сосредоточенно). Всё кажется таким сложным, и однако же всё очень просто. Если бы луна стала моей, тогда бы всё изменилось. Но где, где утолить эту жажду? Какая душа, какой бог явит собой желанный источник? (Опускается на колени и плачет.) Ни в этом мире, ни в мире ином ничто не может меня успокоить. (Протягивает руки к зеркалу.) Впрочем, и мне, и тебе прекрасно известно, что мне надо. Мне надо, чтобы невозможное существовало. Невозможное! Я искал его на краю света, у пределов самого себя. Я протягивал к нему руки… (Кричит.) …я протягиваю к нему руки – и натыкаюсь на тебя! Ты всегда оказываешься передо мной – о, как я тебя ненавижу! (Пауза.) Неужели я избрал неверный путь и ничего не достиг? Неужели в моей свободе нет ничего благого? Геликон! Геликон! Где ты? Какая тяжёлая ночь! Геликон не придёт: мы навсегда останемся виновными.

Из-за кулис доносится лязг оружия и крики.

Г е л и к о н (показывается в глубине сцены). Кай, берегись! Берегись!

Невидимая рука пронзает Геликона кинжалом. Калигула поднимается, берёт в руки скамейку и, тяжело дыша, подходит к зеркалу. Он смотрит на своё отражение, затем, резко подавшись вперёд, изо всех сил бросает в зеркало скамейку.

К а л и г у л а (кричит). В историю, Калигула, в историю!

Зеркало разлетается вдребезги, и в тот же момент из всех дверей появляются вооружённые заговорщики. Калигула с безумным смехом корчит им рожи. Старый патриций вонзает ему кинжал в спину, Кассий – в грудь. Смех Калигулы переходит в икоту. Заговорщики наносят ему новые удары.

К а л и г у л а (смеётся и хрипит). Я ещё жив!

З а н а в е с

1944 г.

Жан-Поль Сартр

При закрытых дверях[2 - Совместно с Татьяной Шапошниковой. Первая публикация: «Часы», № 12 (1978).]

Действующие лица:

И н е с с а

Э т е л ь

Г а р с е н

С л у ж а щ и й

Сцена первая

Гарсен, служащий.

Гостиная в стиле ампир. На камине бронзовая статуэтка.