Ласточкин крик
В глазах Зейнеп, когда мы зашли в подъезд, появился интерес – видимо, ей не часто приходилось бывать в таких местах. На стенах не было ни следа побелки или краски – только надписи, сделанные хулиганами. Стоило нам ступить на истертые ступеньки, как снизу донесся голос, заставивший нас вздрогнуть. Согласно ориентировке, в цоколе была только одна квартира, в которой жил Акиф Сойкыран, один. Зейнеп с недоумением посмотрела на меня, а я потянулся к оружию и продолжил спускаться. Добравшись до двери, мы замерли: она была приоткрыта. Держа руку на кобуре, я толкнул створку.
– Ну и что же это такое? – вновь раздался голос. – Почему в рамах ничего нет? Что он хотел этим сказать?
Мы проскользнули в коридорчик, но человек, видимо, услышал скрип половиц и замолчал.
Мы столкнулись у дверей в гостиную.
– Господин главный комиссар! – радостно завопил вышедший нам навстречу полицейский. – Господин главный комиссар, вы ли это?
Передо мной был Косой Мюнир собственной персоной. Тот самый, который когда-то помог мне со слежкой за Акифом Сойкыраном. Тогда Мюнир был еще на младших должностях, а теперь дослужился до звания комиссара. В его слегка раскосых глазах играли радостные огоньки.
– Ты что здесь делаешь? – спросил я вместо приветствия.
– За педофилом охочусь, что ж еще… – Тут он разглядел Зейнеп и застыл – девушка полностью завладела его вниманием. Чтобы привести его в чувство, я спросил:
– Эй, ты в курсе, что Акиф Сойкыран мертв?
Красота моей подчиненной настолько поразила Мюнира, что он даже не заметил моего ироничного тона, но все же соизволил отреагировать:
– Да в курсе я, в курсе… Поэтому и здесь. – Ему явно с трудом удавалось переключиться. – Только вы не подумайте, господин старший инспектор, что я хочу как-то помешать вашему расследованию. Мы просто пытаемся защищать детишек от таких мерзавцев, как Акиф. Поэтому продолжаем разрабатывать их и после смерти. Выясняем, с кем они дружили, какие сайты посещали, есть ли связи с другими извращенцами.
Он перевел раскосые глаза на мою подчиненную.
– А вы, значит, тоже по его следам сюда пришли… Как у вас там вообще, какие-нибудь улики обнаружили?
– Ты к кому сейчас обращаешься? – Прозвучало грубо, но так было надо, чтобы хоть немного охладить пыл этого сердцееда.
– А? Вы что-то сказали, господин главный комиссар?
– Ты кому сейчас вопрос задавал, Мюнир? У тебя один глаз на меня смотрит, другой на Зейнеп, не боишься, что глаза совсем разойдутся?
Зейнеп с трудом удержалась от смеха, а заросший трехдневной щетиной Мюнир покраснел.
– Прошу прощения, господин комиссар, – промямлил он. – Ваша спутница такая симпатичная, что я… э-м-м… немного растерялся…
– Моя спутница вообще-то очень хороший криминалист и моя правая рука. И молодой человек у нее есть… Ты ведь знаешь Али?
Я оглянулся на Зейнеп – девушка слегка нахмурила брови и спрятала глаза. Мои слова ее огорчили – вероятно, она посчитала, что я лезу не в свое дело, вступаясь за нее.
– Ну ладно, Мюнир, давай перейдем к делу, – смягчил я тон. – Акиф Сойкыран… У вас в отделении есть досье на него?
Моего коллегу обрадовала перемена темы.
– Конечно, есть, – выдохнул он. – К тому же очень подробное.
Дальше последовала небольшая заминка.
– Вы же помните, этот человек приставал к вашей дочке…
Я грустно покачал головой:
– Да, помню, Мюнир. К сожалению, я очень хорошо все это помню.
– Да и не может человек такое забыть! – рассерженно произнес он. – Да, господин комиссар, в жизни часто встречаются подонки, но педофилы, конечно, хуже всех. Мертвы они или нет, об их грязных делишках нам забывать нельзя. После того как эта скотина Акиф вышел из тюрьмы, мы взяли его под наблюдение. Не было никакого официального приказа по этому поводу, но педофилов мы просто так не оставляем без внимания. Следим за ними, контролируем каждое их движение. Узнаём, где они работают, где живут. Общаемся с их руководителями, соседями по району, интересуемся, не замечали ли они чего-то странного. По нашим данным, за Акифом последние два года никаких грешков не водилось. Ну или нам просто не удалось засечь. Скорее всего, его прикончили за прошлые преступления. А у убийцы, видимо, есть список с именами педофилов.
Мюнир довольно хорошо разбирался в теме, и мне захотелось узнать его мнение.
– На месте преступления мы нашли куклу. Очень похожую на ту, что Акиф когда-то подарил моей дочке. Глаза жертвы были завязаны красной тряпкой, а правое ухо…
Мюнир не дал мне закончить.
– Слепой Кот? – пророкотал он. – Выходит, Слепой Кот вернулся…
Он запнулся и внимательно посмотрел на меня.
– А вы как-то связаны с этим? Это что, вызов какой-то?
Я не ответил, и он с восторгом произнес:
– Ого, а Слепой-то Кот вышел на новый уровень. Он и лично вам бросает вызов, и всей нашей службе.
Я совершенно так не думал. У Слепого Кота не было никакого мотива вовлекать меня в свою странную игру. Но я понял, что у Мюнира есть еще какая-то информация о серийном убийце.
– Расскажи-ка немного о Слепом Коте.
Мюнир уже совершенно забыл про Зейнеп, он облизал губы и начал:
– На самом деле этот человек – герой. Он делает то, что не можем сделать мы. Он кардинально решает вопрос педофилии…
Н-да… Полицейский открыто восхищается серийным убийцей и называет его героем. Но я предпочел не спорить – просто спросил:
– Так кто он, этот Слепой Кот?
Мюнир пожал плечами:
– Откуда ж мне знать, господин главный комиссар. Ведь этим делом не я занимался, а убойный отдел. Но, насколько я знаю, Слепой Кот очень аккуратен, он не оставляет вообще никаких улик.
– Верно, ни одного прокола… Слушай, ты, похоже, разбираешься в педофилах. Скажи, есть вероятность, что Слепой Кот сам стал жертвой педофилии в детстве?
Полицейский помрачнел.
– Может быть. У нас были такие случаи, и не раз. Бывает, что тот, кого изнасиловали в детстве, сам становится насильником. Но я не думаю, что у Слепого Кота в биографии есть такой эпизод. Нет, не похоже. Но, возможно, насилию подвергся близкий ему человек. Дочь, сын или, может, младший брат… Такой мотив тоже имеет смысл рассмотреть. – Он задумчиво поскреб подбородок. – Понимаете, господин комиссар, изнасилования детей – это очень сложная тема. Случившееся оставляет отпечаток не только на психике жертвы, но и на психике близких. Чтобы преодолеть душевную травму, человек может причинить боль и кому-то другому. То есть как… Чтобы уничтожить боль внутри себя, думает он, нужно выплеснуть ее на другого…
– Так можно унять ее только на короткий срок, – перебила его Зейнеп. – Но затем боль возвращается, а значит, снова надо выплескивать ее на кого-то, снова кого-то убивать.
– Именно так, Зейнеп-ханым. – Мой упрек сделал Мюнира куда более учтивым. – Наверняка и у Слепого Кота все так же. В двенадцатом году он убил двенадцать человек. Казнь двенадцати педофилов успокоила его на пять лет, и теперь он снова начал убивать. И у нас снова нет никаких зацепок.
Мюнир говорил искренне, но я был уверен: мы можем выудить из него еще что-то полезное.
– Хорошо, давай вернемся к Акифу. Как по-твоему, Акиф Сойкыран мог в детстве подвергаться сексуальному насилию?
Тоном большого эксперта Мюнир произнес:
– Не обязательно, господин комиссар. Среди педофилов есть и те, кого насиловали, и те, у кого было вполне счастливое детство. Не надо искать им оправдания, это дает какую-то обоснованность их поступкам, а никакой обоснованности тут нет.
Кто знает, с какими жуткими случаями доводилось сталкиваться Мюниру за годы работы в полиции, и я вполне мог понять, почему он так ненавидит педофилов.
Я кивнул в сторону гостиной:
– У тебя получилось осмотреть квартиру? Нашел что-то интересное?
– Да, господин комиссар, кое-что обнаружил. Вряд ли это поможет поймать Слепого Кота, но дает отличное представление о внутреннем мире жертвы. – Он отошел чуть в сторону. – Проходите, посмотрите сами.
Шагнув в гостиную, я тут же понял, о чем он. Стены были покрашены в синий цвет глубокого темного оттенка; окна закрыты бордовыми занавесками.
– До чего же мрачная атмосфера, – прошептала Зейнеп. – Какие тяжелые цвета…
На стенах висели покрытые дешевой позолотой рамы, но в этих рамах не было ни картин, ни фотографий – только белые картонки. Не было в них ни радости, ни горя – они словно символизировали собой непрожитые воспоминания и события, которым не суждено случиться и в будущем.
Я подошел поближе и стал внимательно со всех сторон исследовать раму.
– Не трудитесь, господин комиссар, мы тут все изучили, даже ультрафиолетом просветили. Никаких скрытых кодов, надписей или рисунков.
Мюнир продолжал что-то говорить о рамах, но моим вниманием уже завладел стоявший в углу небольшой деревянный стеллаж. Как и рамы, он был выкрашен позолотой, а на полках стояли книги в обложках того же синего цвета, что и стены. Конечно, проще всего было бы свалить эту символику на то, что Акиф был сумасшедшим, но все же за позолотой рам, трагичной синевой стен и обложек, а также за белой пустотой картонок мог скрываться определенный смысл.
– Интересно, что он читал? – Зейнеп вытянула одну из книг и быстро пролистала ее. – Пусто? – В голосе моей подчиненной звучало удивление. – Да тут ничего не написано! Уж не был ли этот Акиф маньяком?
Я тоже взял книгу и, открыв ее, обнаружил, что там не было ни строчки текста, ни рисунков. Это были не книги, а неисписанные тетради. Я вспомнил, что говорил бывший директор приюта Хиджаби-бей. По его словам, Акиф писал хорошие рассказы. Эти тетради предназначались для них? Нет, ерунда, на такое хватило бы и парочки, а тут ими был забит целый стеллаж – штук пятьдесят, не меньше.
– Возможно, это еще не написанные книги, – голос Мюнира вывел меня из задумчивого состояния. – Может быть, Акиф Сойкыран собирался написать о всех тех мерзостях, которые он совершил с маленькими детьми, но не смог набраться духу.
Зейнеп вернула тетрадь на полку.
– Жаль, что не написал, нам бы это очень помогло. – В ее голосе не было ни гнева, ни злобы.
– Как бы помогло, Зейнеп-ханым? Он бы точно все переврал, постарался бы выставить себя агнцем невинным.
Моя помощница бросила на Мюнира ледяной взгляд:
– Не думаю. Акифу тяжело было жить с таким психическим расстройством. Пустые рамы, пустые тетради – это выражение его внутренней боли. Если бы он смог что-то написать, выразить в словах свое состояние, вспомнить все и выстроить цепочку, он бы перестал приставать к детям. Потому что он бы оказался лицом к лицу с тем злом, которое, возможно, совершали по отношению к нему, и с тем злом, которое он сам совершал. Описывая все шаг за шагом, он бы достиг внутреннего примирения, а затем попросил бы прощения у несчастных детей.
Мюнир был не согласен с такой позицией.
– Нет, так просто они от своего не отказываются. Ведь им никакое лечение не помогает – лечи не лечи, они все равно вновь и вновь ломают детские судьбы… Не знаю, но мне кажется, единственное, что можно с ними делать, – так это кастрировать. Но кто из них согласится на такое…
– Кто-то, может, и согласится, – в словах Зейнеп звучал упрек. – Пусть извращенец, пусть педофил, но это в первую очередь человек. У него, как у вас, как у нас у всех, есть душа. Возможно, и педофилы испытывают муки совести. Нам надо понимать причины такого поведения. Не понимая причин, как можно бороться со следствиями?
Мюнир закипал все сильнее, но девушка не давала ему вставить и слова.
– Мы всегда должны смотреть в корень проблемы. Точно так же, как нельзя положить конец убийствам, просто переловив всех убийц, нельзя уничтожить педофилию, просто перебив всех педофилов. Акиф Сойкыран никогда не был счастливым человеком. Очевидно, что он хотел бы другой жизни, в которой нет места грязи и насилию. – Она показала на стену. – Такой же чистой и светлой, как эти картонки, как страницы этих синих тетрадей. Жизни, открытой творчеству… Он не выбирал, как ему жить, но помешать самому себе стать таким, каким он стал, у него тоже не получилось.
– Нет, все совсем не так, – не выдержал Мюнир. – Не хочу вам сейчас в подробностях все расписывать, Зейнеп-ханым, но поверьте, нет у них ни души, ни совести. Это подонки, одержимые собственными страстями.
Мне стоило вмешаться, иначе спор грозил затянуться:
– Кто знает, может, для Акифа эти страницы не были такими же пустыми, как для нас. Может, для него в этих тетрадях содержались романы, повести или поэмы. Конечно, это были его собственные произведения. Просто он не хотел ими ни с кем делиться, а потому и не стал ничего записывать. – Я еще раз оглядел комнату. – Все это напоминает декорацию к фильму. Возможно, такой интерьер помогал ему спастись от воспоминаний о том, что он сделал детям, или о том, какая боль была причинена ему самому.
– Возможно, господин комиссар, – Зейнеп поддержала меня. – Разве мы сами не читаем книги для того, чтобы забыть ежедневные горести и проблемы? Возможно, и у Акифа Сойкырана только так получалось справляться с грузом прошлого.
Мюнир, пусть с иронией, но очень жестко поставил точку в нашем разговоре:
– Да уж, шикарную услугу этому мерзавцу оказал Слепой Кот. Помог наконец-то расправиться со страшным грузом прошлого.
11
Эта жара не предвещает ничего хорошего
Единственной нашей надеждой был вечер: казалось, стоит солнцу покатиться к горизонту – с моря повеет ветерком, жара уйдет, и жуткая духота развеется. Но нет – температура не снизилась даже на полградуса, а влажность, наоборот, увеличилась.
Мы расположились в кафе у дворца Долмабахче [21]. Безоблачное небо постепенно темнело, на Босфоре царил штиль, и, если бы не паромы, проходившие мимо, на поверхности воды не было бы и призрака волны. Свободных столиков в кафе не было – такое чувство, будто все стамбульцы устремились поближе к воде в надежде урвать хоть кусочек прохлады, и нам еще повезло, что мы сумели занять местечко. Зейнеп отлучилась в уборную, а мы с Али молча сидели за столом. Он пока не перешел к отчету о своих сегодняшних встречах – сидел и задумчиво созерцал воду, окрашенную красным цветом заката.
– Будто лава… – в его голосе звучали странные нотки. – Аж жаром дышит… Того гляди, растечется, затопит все вокруг. Расплавит набережные, подожжет весь Стамбул…
Мои губы расползлись в ироничной улыбке, но Али продолжал философствовать:
– Вы смеетесь, но эта жара не предвещает ничего хорошего, господин комиссар. Такая погода всех нас в гроб загонит.
Воротничок его рубашки был расстегнут, волосы взъерошены, грудь приподнималась так, будто ему тяжело было дышать. Даже наш храбрый борец с мафией, человек, который никогда и ничего не боялся, сдался перед лицом такой погоды.
– Не накручивай, Али, все будет хорошо, через несколько дней жара схлынет. Поверь своему начальнику, не сегодня, так завтра подует ветерок и станет легче дышать. А мы потом будем говорить друг другу: «Эх, помнишь, до чего же жуткая жара была тем летом». – Я показал на пролив. – Вот эта вода, которая тебе кажется похожей на лаву, в пятьдесят четвертом году покрылась льдом. Нет, не сам Босфор замерз, просто пригнало льдины с Черного моря. Мой отец рассказывал, что молодежь, перепрыгивая со льдины на льдину, добиралась до противоположного берега. Вот и ты когда-нибудь будешь рассказывать своим детям об этом жарком июне…
Он через силу улыбнулся:
– Надеюсь, у меня получится дожить да этого момента.
Али не спал со вчерашнего дня, силы его были на исходе, а нервы на пределе.
– Конечно, получится. Говорю тебе, эта жара не будет длиться вечно. Вспомни-ка, совсем недавно в Стамбуле три дня подряд шли проливные дожди. Обычно дожди бывают в первых числах июня, а в этом году чуть пораньше выпали. После дождей и случается жара. Не такая, конечно, сильная, как сейчас, но потерпи немного, скоро все это кончится.
Он стер пот со лба и произнес:
– Все, что вы сказали, господин комиссар, конечно, очень убедительно, но что-то не похоже, чтобы температура в ближайшее время понизилась. Может, Судный день скоро?
– О, дружок, да ты совсем как безумная старуха зазвучал.
Парень рассмеялся:
– Ну как тут знать, я такого никогда в жизни не видел. Мы прям как в аду оказались. – Он кивнул на стакан крепко заваренного чая, стоявший передо мной. – Как вы еще чай умудряетесь пить, я совершенно не понимаю.
– А ты попробуй. Чай замечательно в жару помогает.
– Да какое помогает, господин комиссар. Я, пока мы тут сидим, уже две бутылки ледяной воды выпил, и то не берет, а вы упорно пьете горячий чай.
Я собирался прочитать ему лекцию о пользе потребления чая в жарком климате, но неожиданно зазвонил телефон. Это была Евгения.
– Да, дорогая.
В ушах зазвучал ее пьянящий голос:
– Здравствуй, Невзат! От тебя новостей не было, вот и решила позвонить. Как ты? Ничего плохого не произошло?
Если не считать, что маньяк, пять лет назад убивший двенадцать человек, начал новую серию, то, в принципе, ничего плохого и не произошло.
– Все в порядке, – произнес я уверенным тоном. – Надо было кое-какие бумажки перебрать, поэтому и не получилось позвонить. А у тебя как дела?
– У меня тоже все нормально. Хотя… – Она запнулась, что-то было не так. – Сама я хорошо, но вот сирийские беженцы…
Может быть, она что-то увидела в новостях… Но нет, ерунда, она тогда не стала бы меня беспокоить. Видно, ей от чего-то другого не по себе.
– Да, мне тоже всегда грустно, стоит задуматься о них, – попробовал я поддержать Евгению. – Даже и не знаю, что мы можем сделать в этой ситуации.
– Да нет, я не об этом, я про нашего Медени. С ними случилась большая беда.
– Медени – это кто?
– Господи, – удивленно произнесла она, – точно, ты же с ними не знаком. Медени с семьей живет в Ферикёе [22]в центре для беженцев. Иногда они заходят ко мне в гости. Сегодня тоже придут – у них сейчас очень большие проблемы. Я тебе поэтому и звоню. Тебе нужно с ними поговорить. Приходи ко мне вечером, хорошо?
У нее был встревоженный голос, и обычно она не просила меня о помощи. Похоже, тут действительно все серьезно.
– Конечно, приду, глубокоуважаемая королева мейхане Евгения-ханым. Если вы зовете, то как же мы можем позволить себе не прийти! У нас тут небольшое совещание, как только закончится, я сразу буду в вашем распоряжении.
– Спасибо, Невзат. Я буду ждать.
Что же могло ее так встревожить?
– Эй, Али! – вернул меня в реальность голос Зейнеп. – Вот уж ты себя распустил!
Парень тут же подобрался и застегнул две пуговицы рубашки.
– Чего уж сразу распустил? Это все из-за солнца. К тому же с кучей людей пришлось сегодня переговорить, устал я. – Он почесал потный затылок и повернулся ко мне. – Как мы и предполагали, господин комиссар, никто из них ничего не знает об убийце. Даже не подозревают никого. После обеда я посетил четверых родственников убитых в двенадцатом году. Никому из них не понравилось, что пришлось вспоминать те события. Отцы троих выразились примерно одинаково: «Мы уже позабыли о том, что случилось, препоручили заботы о них Всевышнему». Вот как можно так безразлично относиться к убийству собственных сыновей, пусть они и педофилы? Немного иначе отреагировала Сеннур-ханым, мать Илькера Бахтчи, убитого второго июня. Она с надеждой спросила у меня: «Вы же найдете убийцу моего сына? Пожалуйста, найдите его. Моего сына оговорили, память Илькера запятнали. Найдите мерзавца, который его убил, пусть все узнают правду!» Короче, только она захотела мне как-то помочь, но, к сожалению, никакой полезной информации у этой женщины не было.
Я сделал глоток чая:
– Все жертвы были педофилами, как же у них не может быть врагов? А как же родители детей, к которым они приставали?
Мой подчиненный грустно вздохнул:
– Я тоже не могу этого понять, господин комиссар, хотя внимательно изучил все дела. Родители пострадавших детей никогда этим мерзавцам не угрожали… Были инциденты в тюрьмах, где они отбывали свой срок. Двоих сокамерники избили до полусмерти, одного даже пырнули ножом, но на этом все.
– Да, – подтвердила Зейнеп, – если не считать нападений в тюрьмах, то никто из них, включая Акифа Сойкырана, даже угроз не получал. Я тоже внимательно изучила дела и ничего такого не увидела.
Мне пришлось повысить голос, чтобы перебить шум машин, стоявших в пробке:
– А откуда у педофилов смелость, чтобы жаловаться на угрозы в полицию? Подумайте сами, они же как прокаженные. Все смотрят на них с отвращением. То же касается и их семей. Наличие родственника-педофила пятнает репутацию. Сложно быть матерью, отцом, братом или сестрой педофила. Али же сказал, что им совершенно не хочется смахивать пыль с этой истории. Повторно испытать жгучий стыд – это большой стресс. Они хотят всё забыть, потому и уклоняются от разговоров. Да и что они могут сказать? Вполне возможно, кто-то думает: «Вот и хорошо, что умерли. И так нас опозорили».
Зейнеп кивнула и потянулась к запотевшей бутылке с водой.
– Скорее всего, все именно так, господин комиссар, – сказала она, наливая воду в стакан. – И нам, вероятно, не стоит больше тратить время на опрос родственников. Одна надежда – прижать Зекаи и от него узнать что-то интересное.
Я допил чай и посмотрел на Зейнеп.
– Хорошо, я еще раз поговорю с Зекаи. Но нам нужно набрать еще какой-то информации. Нельзя идти к нему с пустыми руками. Тебе надо хорошенько покопаться в двенадцатом году. Да, ты уже нашла немало, но нужно знать абсолютно все. В том числе, что писала выходившая в дни убийств пресса, кто и что говорил на эту тему, какие реакции были. Попробуй вытащить то, что раньше не казалось важным, что было пропущено, самые мельчайшие зацепки… Иначе мы не сможем полностью понять стиль Слепого Кота.
Али, видимо, все еще не давал покоя вопрос, как я могу пить чай в такую жару. Он покосился на мой стакан и произнес:
– Но мы уже и так знаем его стиль, господин комиссар.
– Нет, Али, не знаем, – отрезал я. – Все, что мы знаем, так это что он завязывает жертвам глаза, убивает выстрелом в затылок, оставляет труп в местах скопления детей, а рядом кладет игрушку… Нужно сконцентрироваться на датах преступления. Что говорят нам эти числа? Мы должны понять смысл. Слепой Кот убил двенадцать человек в двенадцатом году. Что это значит? Нужно нащупать связи между датами убийств и местами, где были оставлены трупы. Есть ли что-то, что связывало жертв друг с другом? Какой-то третий персонаж или, может быть, некая организация? Все это нам необходимо узнать.
Я на секунду замолчал и продолжил:
– Когда мы это исследуем, мы можем и не обнаружить ничего, что приблизит нас к разгадке личности убийцы. Но попробовать – обязаны. Мы столкнулись с очень запутанным делом, поэтому прошу вас быть в два раза более внимательными и в два раза более чуткими, чем обычно.
Зейнеп вскинулась в приливе азарта:
– Так точно, господин комиссар, не волнуйтесь, в самый короткий срок я найду всю информацию, которая вам нужна.
Я окинул взглядом обоих:
– Мне нужна не только информация, мне нужны еще и ваши комментарии. Нам надо составить психологический портрет Слепого Кота. Каким бы он ни был ловким, все убийцы допускают ошибки. Вероятно, и Слепой Кот допускал, просто мы не заметили.
А если даже он ошибок пока не делал, то рано или поздно все равно сделает. Чего мы только не видели, с чем только не сталкивались в нашей профессии. Есть убийства, которые не привиделись бы и дьяволу в самых страшных снах. Преступники выстраивали многоуровневые комбинации, чтобы запутать полицию, а потом прокалывались по-глупому на мелочах. Давайте не забывать, ребята, жизнь всегда работает против убийц. Убийцы всегда допускают ошибки и оставляют зацепки, и нам же нужно просто найти их.
12
Фаххар, наш Фаххар пропал. Вышел утром из дома и не вернулся
Стоило мне приоткрыть дверь мейхане в Татавле, как с кухни донесся запах еды, возбуждавший аппетит. Мюзейен Сенар [23]пела: «Есть еще одна возможность, хочешь – назови ее смертью…» Меня снова перекрутило чувством безграничного счастья, хотя оно и смешалось с легким смущением. Да, смущением, причину которого я не мог понять. Возможно, мне просто было сложно полностью отдаться ощущению счастья, когда весь мир до краев полон боли и несправедливости. Но должен признаться, приходя в мейхане Евгении, я будто оказывался в другой стране, и каждый из проведенных здесь часов был часом, проведенным в счастливом путешествии. В этом оазисе не было ни злобы, ни крови, ни насилия – только нежность, доброта и понимание. Я вполне понимал, что мир этот иллюзорный, но до чего же хорошо иногда ошибаться. Благодаря этой прекрасной иллюзии получалось верить: сколько бы ни было в жизни разных мерзостей, всегда есть возможность куда-то сбежать от них, и для этого совсем не надо умирать, как в песне Мюзейен Сенар.