Откровение. Любовь, изменившая нас…

Смотря на него, я не верила, что когда-то отец украл маму на вокзале или сражался на войне. О войне он, кстати, никогда не рассказывал, словно смог вырезать её из памяти. Только ночь иногда оживляла страшные картины. Ефрейтору царской армии снились кошмары. Он кричал или бормотал бессвязные слова: «Стреляй! … Нет! …. Его убили!…». Потом вскакивал с постели и уходил в сени курить самокрутку. Мать привыкла к таким беспокойным ночам, поэтому продолжала спать сном младенца. Мы тоже спали. Так что отец оставался наедине со своими призраками из прошлого.

К тридцать седьмому году папа дослужился до участкового. Семёна Прохоровича больше уважали, чем боялись, потому что без дела он особо не тряс криминальные элементы. Да и кого трясти? Алкоголиков с мелкими воришками? Крупных бандитов в довоенном Сенно не было. Все друг друга знали. Человек ещё только подумает о чём-то противозаконном, как уже весь город судачит. Сарафанное радио. Но, несмотря на относительно спокойную жизнь в Сенно, папа домой не спешил. Наверное, не хотел лишний раз встречаться глазами с женщиной, чью жизнь он испортил.

Иногда я сомневаюсь: любила ли отца, как положено дочери. Единственное, в чём я сейчас уверена, так это в своей жалости к нему.

Анна – моя старшая сестра. В тридцать седьмом году ей исполнилось девятнадцать лет. Мамина гордость и радость. Отличница в школе. Комсомолка. Все обожали умницу Аню. Ухажёров у Анечки было хоть отбавляй. Все парни мечтали проводить гордую дочь участкового из клуба. Нередко за эти фантазии начищали друг другу физиономии. Аня, и вправду, была красавица для белорусов. Смуглая кожа. Высокая и худощавая. Густые чёрные волосы с синим отливом вороного крыла. Брови полумесяцем. Карие бархатистые глаза подчёркивали длинные ресницы. А ярко-красные губы всегда улыбались. У моей сестры был такой задорный смех, что когда она смеялась никто не мог удержаться. К ней обязательно все присоединялись, и уже неважно в чём была причина веселья. Смеялась Аня – этого было достаточно. Вот какой была моя сестрица! Среди светло-русого и голубоглазого населения Беларуси такие смуглянки, как она, почти не встречаются. Поэтому Анюта была невеста нарасхват, но из многочисленных ухажёров она выделяла только Фёдора Тихицкого, своего одноклассника.

Коленька – обычный советский мальчишка. Воспитанный на большевистских лозунгах в школе, он верил в светлое будущее коммунизма. Его веру в Ленина и Сталина ничто не пошатнуло, даже репрессии. Дети, как же легко управлять их умами… В этом нежном возрасте они все идеалисты и максималисты.

Вот и вся моя семья. Несчастливая и не такая уж несчастная для тогдашнего времени. Обычная для маленького городишки.

О, я ещё не рассказала о себе.

В тридцать седьмом году мне было шестнадцать лет. Я даже не знаю, как себя описать. Красивая? Да. Я могу это сказать с уверенностью. Мужчины всегда смотрели на меня. Только не так, как на мою сестру. В их взгляде не было того восхищения, какое было адресовано Анюте. Сильная половина человечества уже тогда не восхищалась мной, а хотела. Я, словно магнит, притягивала к себе противоположный пол. Однажды Есфирь Исааковна сказала: «У тебя другая красота. Роковая. Такие женщины рождаются покорять, а не покоряться».

Есть жгучие брюнетки, а вот я была жгучей блондинкой. Мои волосы на солнце искрились словно снег, густыми локонами ниспадая с плеч до самой поясницы. Я не любила заплетаться, а в школу не пускали неприбранной, вот и приходилось связывать волосы лентой. Учителям это не нравилось. Они с каким-то упоением отчитывали меня на пионерских собраниях, но со временем угомонились, поняв, что всё это бесполезно. Как ходила с лентой вместо косы, так и буду ходить. С губами мне тоже повезло. Пухлые и розовые. Правда, была у меня тогда вредная привычка. Когда я злилась или нервничала, то кусала губы. От чего они наливались кровью и становились ярко-красным пятном на бледно-мраморном лице. Но, главное моё достоинство это необычного цвета глаза, доставшиеся по наследству от бабушки. Глаза хамелеоны, меняющиеся под настроение или от освещения. Когда я злюсь, они приобретают ярко-зелёный оттенок. В сумерках тёмно-зелёный. Равнодушие или спокойствие окрашивает их в серые тона. Сам узор радужки напоминает чешую змеи. Глаза ведьмы, как говорила баба Тая.

В школе моей страстью стал немецкий язык. Наша учительница Эльза Францевна была немкой и, заметив мою тягу к иностранным языкам, стала заниматься со мной внеурочно. Для большинства детей такие занятия равносильны каторге, но не для меня. Я жила этими часами. Ведь вместе с уроками по немецкому, я с головой погружалась в воспоминания своей учительницы. Она рассказывала мне о мире за гранью Советского союза. Там было всё таким необычным, сказочным, прекрасным и в тоже время чужим.

Как-то Эльза Францевна сказала мне на родном ей языке:

– Ты говоришь, как настоящая немка.

Это была лучшая похвала в моей жизни, а хвалили меня нечасто. И я подумала: «Почему я не её дочь?». В тот момент лучшей матери я бы не желала.

Сколько бы лет ни прошло, я всегда буду помнить голубые глаза моей учительницы. Они просто светились какой-то особенной нерастраченной материнской теплотой. И как много любви было в этом хрупком человечке. Хватило бы, наверное, окутать этой любовью весь земной шар.

Странно, некоторые желания сбываются. Мои сбывались всегда. Поняв это, я стала с опаской желать. Наверно, баба Тая опять оказалась права. Может быть, я ведьма?

Через пять дней после этого урока, мою любимую учительницу увёз чёрный ворон. Для всех Эльза Францевна стала шпионкой, но не для меня.

Началась охота на врагов народа.

ГЛАВА 2. Жених

Репрессии начались в Беларуси задолго до тридцать седьмого года. После Польско—Советской войны по Рижскому договору нашу страну разделили. Западная часть отошла Польше, а восточная часть РСФСР. Поляки могли потребовать и восточную. Только почему-то мечтатели о возрождении Речи Посполитой не забрали бывшие земли. Даже не знаю, кому больше повезло: жителям западной Беларуси или нам? Хотя, тем тоже было не сладко. Быть под пятой горделивого ляха, то ещё сомнительное удовольствие.

Репрессии и коллективизация вплотную коснулась западных соотечественников только после войны. Мы же ощутили ежовую рукавицу военного коммунизма сполна. Сначала ОГПУ и НКВД гонялись за поляками в их усадьбах. Когда шляхтичей поубавилось, принялись за зажиточных крестьян, дав им обидное прозвище – кулаки. Будто они в своих руках держат весь хлеб и не хотят делиться.

В двадцать восьмом году начался «хлебный кризис». Закупочные цены на зерно искусственно занизили. Выращивая с таким трудом стратегически важный продукт, крестьяне не хотели задёшево его отдавать. Правительство не придумало ничего умнее, как забирать силой зерно. Комиссары вычищали амбары и погреба так, что и мышам не оставалось. Такая политика спровоцировала более пятисот выступлений и это только в моей стране. Несогласных с изъятием хлеба жестоко уничтожали.

Раскулачивание внесло непоправимый урон независимому жителю деревни, а коллективизация окончательно добила. Жестокие меры дали городам долгожданный хлеб, уничтожив некоторую часть работящего населения бывшей Российской Империи. Итог: тысячи сосланных и расстрелянных. Отнимая последний хлеб у селянина, новая система обрекла его на голодную смерть. Сотни людей заплатили жизнью за ударные темпы индустриализации. А тут ещё машина репрессий набирала обороты, кромсая все больше и больше человеческих судеб.

Представители всех здравомыслящих профессий, не согласных с политикой молодой страны, подлежали чистке. Учителя, врачи, учёные, литераторы – арестовывались сотнями. Их ссылали. Расстреливали. Высосанные из пальца обвинения сыпались на их головы, как из рога изобилия. В начале тридцатых годов процессы были показательными. Якобы раскрывались целые шпионские сети: «Союз освобождения Беларуси», кулацкая организация «Пуховичского района» и это не все громкие разоблачения врагов народа.

Чтобы улучшить процесс работы ОГПУ, решения о мере наказания «врагов народа» принимали три человека. «Тройки» – как их называли в народе. В тридцать седьмом году репрессии достигли своего максимума. Коммунисты всегда стремились к ударным темпам во всём. В те страшные годы, казалось, что весь народ разделился на «врагов народа» и тех, «кто сдаёт врагов народа». Арестовать могли за самый невинный проступок. Например, опоздание на работу или анекдот. Сталинские репрессии походили на средневековую инквизицию. Религиозным фанатикам везде мерещились ведьмы, а комиссарам «враги народа». Дошло до того, что и палачи сталинского режима стали опасаться друг друга. Наряды на «врагов» росли в арифметической прогрессии. Может статься, что и твоё имя внесут в список, чтобы закрыть отчётность за квартал. Заслуги перед отечеством не вспомнят. Сегодня ты комиссар НКВД, а завтра за излишнюю или не очень хорошую расторопность «враг народа». Так произошло и в Сенно. Одного комиссара сменил другой. Если тот был относительно мягким, то у нового комиссара сплошные амбиции. Не лучшее качество для человека его профессии в тридцать седьмом году.

Пусть мы были не очень дружной семьёй, но по-своему счастливой. Наше счастье было в однообразии. Для большинства людей однообразие – это и есть сама жизнь. Всем хочется просто жить. Просыпаться по утрам, пить горячий чай с блинами и вареньем. Обнимать любимых, провожая их на работу и встречая после. Радоваться каждому шагу своего ребёнка. Его успехам в школе. Переживать за неудачи и подбадривать, что в следующий раз обязательно получится. Засыпать под сопение домочадцев или даже храп. Счастье – это уверенность в завтрашнем дне. Новый день не принесёт ничего нового. Новый день не станет отправной точкой для несчастий. Он будет таким же, как и предыдущий.

Так думали и мы в одно пасмурное утро апреля.

Отец ушёл на службу раньше обычного. Ещё засветло к нам прибежал посланный дежурным паренёк. В зоотехникуме вскрыли замок и покалечили сторожа. Старик чудом остался жив, но в себя пока не пришёл. Такое преступление было настоящим событием, после восстания эсеров в Сенно. Их сопротивление советской власти в восемнадцатом году было непросто мелким волнением. В бывшей Земской управе левые эсеры даже организовали свой штаб. Но набирающей обороты власти большевиков уже никто не мог противостоять.

Мама накрывала на стол и всех торопила. На часах стрелка показывала половину седьмого. Ещё целых полтора часа до школы и так хотелось спать.

Я неторопливо ела кашу, делая вид, что слушаю Анины бредни о вчерашнем собрании комсомольцев. Планы пятилеток и субботники во славу дня трудящихся меня уже тогда не интересовали. Я переживала за Эльзу Францевну. Уроки немецкого языка отменили. Не было учителя. Нехорошие слухи расползались по городу. Будто учительница – шпионка и у неё целая подпольная сеть в Сенно. Эти враги народа хотят разрушить нашу счастливую советскую жизнь. В это я не верила, как и во многое другое.

Коля быстренько, как утка, проглотил завтрак и приставал к матери. Та недовольно бубнила ему в ответ:

– Ты денег не получишь. Спроси у отца. Сколько можно смотреть одно и то же?

Поняв, что у матери он денег не выклянчит, брат ушёл собирать портфель. В качестве протеста Коля начал громко распевать песню из кинофильма про Чапаева. Этот «Чёрный ворон» в писклявом исполнении брата заставил всех в один голос крикнуть:

– Заткнись!

– Пока денег на кинотеатр не дадите, не замолчу!

Первой не выдержала Аня. Сестра вытащила из сумки пару копеек и кинула на стол.

– Иди возьми деньги, только не пой больше!

Из-за занавески выглянула довольная рожица младшего брата.

– Ань, а ещё дашь? – и тут же добавил, – Ну, чтобы я завтра без песен?

Сестра брызнула смехом, а за нею и мы.

– Вот нахал! – пожурила его мама. – Ему мало! Иди в школу!

Брат вихрем промчался меж столом и дверью. Помахав в дверях, Коля побежал в школу.

– Когда фильм-то показывают? – спросила мама.

– Вроде сегодня в десять будут, – уже одеваясь, ответила сестра.

Заподозрив, что сын прогуляет школу, мама посмотрела на меня и приказала:

– Проверишь брата, Лизка.

Возразить матери мне не дал Дружок. Пёс залаял и радостно заскулил. Отец. Только его так встречает наш Дружочек. Потом снова зашелся лаем. Это чужой зашёл во двор. Голос отца заставил собаку замолчать. Хвостатый сторож уже не лаял, только злобно рычал на непрошеного гостя.

Отец вошёл в дом и, не снимая фуражку, сказал матери:

– Собери мне поесть.

– Что? Почему? Ты куда? – поток вопросов посыпался на отца.

– Собери, – спокойно повторил муж.