И задушевных слов поблекшие узоры
От сердца моего к ланитам гонят кровь.
Я вами осужден, свидетели немые
Весны души моей и сумрачной зимы:
Вы те же светлые, святые, молодые,
Как в тот ужасный час, когда прощались мы,
А я – доверился предательскому звуку, –
Как будто вне любви есть в мере что-нибудь!
Я дерзко оттолкнул писавшую вас руку,
Я осудил себя на вечную разлуку
И с холодом в груди пустился в дальний путь…
Зачем же с прежнею улыбкой умиленья
Шептать мне о любви, глядеть в мои глаза?
Души не воскресит и голос всепрощенья,
Не смоет этих строк и жгучая слеза!
На развалинах цезарских палат
Надь грудой мусора, где плющ тоскливо вьется,
Над сводами глухих и темных галерей
В груди моей сильней живое сердце бьется,
И в жилах кровь бежит быстрей.
Пускай вокруг меня тяжелые громады
Из праха восстают, – и храмы, и дворцы,
И драгоценные пестреют колоннады,
И воскресают мертвецы,
И шум на площади, и женщин вереница,
И, вновь увенчанный, святой алтарь горит,
И из-под новых врат златая колесница
К холму заветному спешит, –
Нет! Нет! Не ослепишь души моей тревожной!
Пускай я не дерзну сказать: «Ты не велик!» –
Но, Рим, я радуюсь, что, грустный и ничтожный,
Ты здесь у ног моих приник.
Безжалостный Квирит, тебя я ненавижу
За то, что на земле ты видел лишь себя,
И даже в зрелищах твоих кровавых вижу,
Что музы прокляли тебя.
Напрасно лепетал ты эллинские звуки:
Ты смысла тайного речей не разгадал
И на учителя безжалостные руки,
Палач всемирный, подымал.
Законность измерял ты силою великой, –
Что ж сиротливо так безмолвствуешь теперь?
Ты сам, бездушный Рим, пал жертвой силы дикой,
Как устаревший хищный зверь.
И вот – растерзаны блестящие одежды,
В тумане утреннем развалина молчит,
И трупа буйного, жестокого невежды
Слезой Камена не почтит.
Италия
Италия, ты сердцу солгала!