Карантин. COVID-19 – вирус, который потряс мир

Чтобы понять, как развиваются поликризисы, Чэнь предложил китайским чиновникам, отвечающим за безопасность, сосредоточиться на шести основных факторах:

• по мере того как Китай начинает занимать центральное положение на мировой арене, государственные чиновники должны обеспечивать защиту от эффекта «обратного ответа», который может быть получен в результате взаимодействия с внешним миром;

• в то же время они должны постоянно быть начеку и не допускать, чтобы происходил «эффект конвергенции» между тем, что сегодня может показаться маловероятной угрозой, и новой реальной угрозой. Нельзя забывать о том, насколько легко размывается граница между внутренним и внешним, между новым и старым;

• помимо возможной конвергенции необходимо также не допускать «эффекта наслаивания», в результате которого «требования групп интересов из различных сообществ могут пересекаться и создавать „многослоевые“ социальные проблемы, то есть наслаивание одних проблем на другие: текущих на исторические, материальных на идеологические, политических на неполитические. При этом все эти проблемы пересекаются и перемешиваются друг с другом»;

• по мере того как облегчается коммуникация между разными странами, может возникнуть «эффект взаимосвязи». Разные сообщества теперь «могут вступать друг с другом в контакт на расстоянии и поддерживать друг друга…»;

• интернет не только сделал возможной «обратную связь» и взаимосвязь – благодаря ему внезапно произошло быстрое распространение новостей. КПК, предостерегал Чэнь, должна учитывать «эффект усиления», при котором «любая мелочь может превратиться… в водоворот; пара слухов… легко могут создать „бурю в стакане воды“ и внезапно вызвать реальное „торнадо“ в обществе»;

• и наконец, Чэнь назвал еще один фактор – «эффект индукции», в результате которого проблемы, которые испытывает один регион, косвенным образом вызывают сочувствие другого региона. Это может приводить к копированию и создавать еще не существующие и не решенные проблемы[33 - Hart and Link, “Chinese President Xi Jinping’s Philosophy on Risk Management.”].

Хотя все это описано несколько витиеватым стилем, характерным для Коммунистической партии Китая, факторы, описанные Чэнем, каким-то сверхъестественным образом подходят для описания опыта 2020 г. Вирус – это пример «обратной связи» вселенского масштаба, от китайской глубинки до города Ухань, от Уханя до всего остального мира. Западные политики, так же как и политики в Китае, боролись с конвергенцией, наслаиванием и взаимосвязями. Протестное движение Black Lives Matter явило собой пример гигантского усиления и индукции, создав резонанс по всему миру[34 - Замечательную карту можно найти в: https://www.creosotemaps.com/blm2020.].

На самом деле, если не обращать внимания на исходный контекст, то контрольный перечень факторов, предназначенный для китайских партийных кадров, вполне может стать путеводителем для нашей частной жизни, самоучителем выживания в условиях кризиса, вызванного коронавирусной инфекцией. Сколько семей, сколько супружеских пар, сколько нас всех, изолированных из-за карантина и находящихся взаперти в четырех стенах, были защищены от эффектов усиления и индукции? Порой возникает ощущение, что невидимый враг в виде вируса готов поразить самые слабые стороны нашей личности и наших самых близких людей.

Бывали и более смертоносные пандемии. Пандемия 2020 г. коренным образом отличалась от других пандемий масштабом ответа. И здесь напрашивается вопрос, который главный политический обозреватель газеты Financial Times Мартин Вульф сформулировал следующим образом:

Почему… экономический ущерб от такой относительно мягкой пандемии оказался столь огромным? Ответ: потому, что это было возможно. Обеспеченные люди с легкостью могут отказаться от большей части своих привычных ежедневных расходов, а их правительства могут оказать широкомасштабную поддержку пострадавшим людям и бизнесу… Сегодня в ответе на пандемию отражаются экономические возможности и социальные ценности. По крайней мере, так происходит в богатых странах[35 - M. Wolf, “What the World Can Learn from the COVID-19 Pandemic,” Financial Times, November 24, 2020.].

На самом деле, поразительной чертой пандемии 2020 г. было то, что за ее преодоление огромную цену были готовы заплатить и бедные страны, и страны со средним достатком. К началу апреля большая часть стран (кроме Китая, где распространение вируса уже удалось сдержать) прилагали беспрецедентные усилия, чтобы остановить пандемию. Как сказал выбивавшийся из сил Ленин Морено, президент Эквадора – страны, наиболее сильно пострадавшей от пандемии, «это была реально первая война, охватившая весь мир… Другие войны происходили на каких-то одних континентах и не затрагивали других… в этот раз под удар попали все. Эта война не ограничена географическим пространством. От нее никуда не убежать»[36 - M. Stott and G. Long, “‘Tis Is a Real World War’: Ecuador’s President on the Virus,” Financial Times, June 15, 2020.].

Если это и была война, от которой невозможно спрятаться, то все равно в этой войне нужно было сражаться. Именно этот факт служит объяснением того, что события, происходившие в 2020 г., мы называем кризисом. В своем первоначальном значении слово «кризис» (от греческого krisis) означает перелом в ходе болезни. Этот термин также имеет отношение к слову krinein, которое означает «разделять, решать и высказывать суждение». От этого глагола происходят существительные «критик» и «критерий» (то есть оценка степени верности суждения)[37 - “The Vocabularist: Where Did the Word ‘Crisis’ Come From?” BBC, September 15, 2020. R. Koselleck; trans. M. W. Richter, “Crisis,” Journal of the History of Ideas 67, no. 2 (2006): 357–400; JSTOR, www.jstor.org/stable/30141882.]. Таким образом, термин «кризис» в обоих своих значениях прекрасно подходит для описания воздействия вируса, который заставил людей, организации, правительства разных стран всего мира принять целый ряд исключительно сложных и судьбоносных решений.

Термин «локдаун» вошел в привычное употребление для описания нашей коллективной реакции. Само это слово неоднозначно. «Локдаун» предполагает принуждение. До 2020 г. этот термин использовался для обозначения коллективного наказания в тюрьмах, когда заключенные заперты в своих камерах. В современной ситуации этот термин хорошо подходит для описания мер, направленных на борьбу с COVID-19, которые были приняты рядом стран. В Дели, Дурбане, Париже вооруженные полицейские, патрулируя улицы, фиксировали имена и адреса нарушителей комендантского часа, для которых затем устанавливалось наказание[38 - G. George, “Covid-19 and the Tussle Between Coercion and Compliance,” Daily Maverick, May 4, 2020.]. В Доминиканской Республике за нарушение локдауна было арестовано на удивление много людей – 85 тыс. человек, или почти 1 % населения[39 - B. G. Rivas, “The OAS Must Condemn Repressive Measures Taken to Combat the Pandemic,” Amnesty, September 7, 2020.].

Даже если не учитывать нарушения комендантского часа, указ правительств о закрытии всех предприятий общественного питания и баров может ощущаться владельцами и клиентами как репрессивная мера. Однако если мы зададимся целью рассмотреть эти события в более широком контексте, в частности сфокусироваться на том, как на пандемию реагировала экономика (а именно это и будет сделано в данной работе), то окажется, что локдаун был лишь одной из мер борьбы с коронавирусной инфекцией. Мобильность населения стремительно уменьшалась еще до того, как были изданы правительственные распоряжения об ограничении передвижения. Попытки обезопасить финансовые рынки начались еще в конце февраля. При этом не было никакого тюремного надзирателя, который хлопал бы дверью и поворачивал ключ в замке. Инвесторы искали защиты. Потребители сидели по домам. Бизнес закрывался или переходил на дистанционную работу. Бангладешских работников фабрик по пошиву одежды и так запирали на рабочих местах еще до того, как им было приказано оставаться дома. В некоторых случаях правительства приступали к действиям после принятия решений частными лицами. В других случаях они их опережали. К середине марта все страны жили под прессингом пристального внимания друг к другу и копирования действий. Карантин стал нормой. Те, кто оказался за пределами своих стран, стали изгнанниками. Так, например, сотни тысяч моряков оказались заточенными на кораблях.

В этой книге я ввожу термин «карантин» для того, чтобы поставить следующие вопросы: кто и что решил? Где? Как? Кто кого заставил что-то делать? Что именно заставили делать? Если я порой избегаю термина «локдаун», то это вовсе не означает, что сам процесс был добровольным и что люди сами могли принимать решения. Конечно же, нет. Цель этой книги и состоит в том, чтобы проследить, как в сфере экономики взаимодействовали решения, вынужденно принятые во всем мире в условиях полной неопределенности. Эта неопределенность проявлялась на различных уровнях: на центральных улицах и в центральных банках, в семьях и на промышленных предприятиях, у жителей трущоб и у трейдеров, которые фанатично работают в импровизированных офисах, размещенных в подвальных помещениях загородных домов. Решения принимались под воздействием страха или на основе научных прогнозов. Они определялись правительственными указами или социальными традициями. Кроме того, мотивацией для принятия решений могло быть и перемещение сотен миллиардов долларов, спровоцированное мелкими, почти незаметными изменениями в процентных ставках.

Широкое распространение термина «локдаун» свидетельствует о том, насколько неоднозначной была противовирусная политика. В различных странах, социальных группах и семьях шли горячие споры об использовании масок, о социальной дистанции и карантине. Нередко казалось (а иногда это вполне соответствовало действительности), что на кону стоял вопрос о жизни и смерти. Порой отличить видимость от действительности было нелегко. Нам пришлось столкнуться с тем, что немецкий социолог Ульрих Бек в 1980-е гг. обозначил термином «общество риска», только в гораздо большем масштабе[40 - U. Beck, Risk Society: Towards a New Modernity (SAGE Publications, 1992).]. В результате развития современного общества оказалось, что нам всем угрожает невидимая опасность, известная только науке. Это был риск, который оставался абстрактным и нематериальным, пока человек не заболевал. Самые невезучие медленно умирали из-за того, что в легких у них накапливалась жидкость.

В ответ на ситуацию, в которой вам угрожает такая опасность, можно просто ее отрицать. Такой подход может сработать. Было бы наивным ожидать иной реакции. Многие распространенные заболевания и социальные недуги, включая и те, которые приводят к крупным людским потерям, мы подчас просто игнорируем и считаем их чем-то естественным – просто «фактами жизни». Что же касается наиболее серьезных природных рисков, в частности климатических изменений, то вполне можно утверждать, что обычной моделью поведения является широкомасштабное отрицание и сознательное неприятие фактов[41 - Об агнотоцене см. «агнотология»: C. Bonneuil and J. B. Fernbach, The Shock of the Anthropocene: The Earth, History and Us (Verso, 2016).]. Даже такие чрезвычайные медицинские ситуации, как пандемии, при которых речь идет о жизни и смерти людей, могут по-разному интерпретироваться политиками и властями. Столкнувшись с коронавирусом, некоторые из них наверняка предпочли бы выбрать стратегию отрицания. В этой стратегии есть элемент азартной игры, и она несет риск внезапной скандальной политизации. При сложившихся обстоятельствах вновь и вновь оценивались все за и против. Те, кто выступал с лозунгом «Ничего страшного, мы справимся», позиционировали себя защитниками здравого смысла и реализма, однако в итоге им пришлось убедиться, что их хладнокровие было гораздо более убедительным в теории, чем на практике.

Мужественно встретить пандемию – именно к этому стремилась большая часть населения земного шара. Однако, как писал Бек, проблема состоит в том, что вступить в противоборство с современными макрорисками легче на словах, чем на деле[42 - A. Tooze, “The Sociologist Who Could Save Us from Coronavirus,” Foreign Policy, August 1, 2020.]. Мы должны прийти к общему пониманию того, что это за риски. Это неизбежно вовлекает в наше обсуждение ученых, а у тех, кто не связан с наукой, порождает ощущение неопределенности научных выводов[43 - L. Lenel, “Geschichte ohne Libretto,” H Soz-Kult, May 12, 2020. L. Lenel, “Public and Scientifc Uncertainty in the Time of COVID 19,” History of Knowledge, May 13, 2020.]. Кроме того, для этого требуется полученное путем саморефлексии критическое осознание нашего поведения и общественного устройства, в рамках которого мы находимся. Поэтому мы должны быть готовы отстоять выбор тех или иных политических решений – решений, связанных с распределением ресурсов и расстановкой приоритетов на всех уровнях. Однако это противоречит тому, что мы так настойчиво старались не делать в течение последних 40 лет, противоречит нашему стремлению к деполитизации и желанию так использовать рынки или законодательную систему, чтобы не принимать подобных решений[44 - A. Roberts, The Logic of Discipline: Global Capitalism and the Architecture of Government (Oxford University Press, 2011).]. Это главный импульс, который лежит в основе явления, получившего название «неолиберализм», или «рыночная революция». И этот импульс состоит в том, чтобы деполитизировать вопросы, связанные с распределением. При этом надо учитывать и неравноценные последствия общественных рисков, независимо от того, чем они обусловлены: структурными изменениями в мировом разделении труда, нанесением вреда окружающей среде или заболеванием[45 - Эта парадигма рассмотрена в: G. R. Krippner, Capitalizing on Crisis: The Political Origins of the Rise of Finance (Harvard University Press, 2011).].

Коронавирус со всей очевидностью выявил нашу институциональную неготовность – то, что Бек называл нашей «организованной безответственностью». Новое заболевание обнаружило слабость базовых аппаратов государственного администрирования, таких как современные реестры граждан и правительственные базы данных. Чтобы дать достойный отпор кризису, нам было нужно общество, которое гораздо более приоритетное место отводило бы вопросам здоровья населения[46 - A. Kapczynski and G. Gonsalves, “Alone Against the Virus,” Boston Review, March 13, 2020.]. Из самых неожиданных источников звучали призывы к «новому общественному договору», согласно которому вклад базовых работников будет по достоинству оценен. Предполагалось также, что в таком контракте будут учтены риски, возникающие вследствие глобализации образа жизни, плодами которой смогла воспользоваться лишь наиболее состоятельная часть населения[47 - F T Series, The New Social Contract, www.ft.com/content/774f3aef-aded-47f9-8abb-a523191f1c19.]. Подобно таким программам, как «Зеленый новый курс», которые неоднократно появлялись с начала нового тысячелетия, этот грандиозный проект должен был бы воодушевить граждан[48 - A. Pettifor, The Case for the Green New Deal (Verso, 2020); K. Aronof, A. Battistoni, D. A. Cohen, and T. Riofrancos, A Planet to Win: Why We Need a Green New Deal (Verso, 2019).]. Его задача состояла в том, чтобы мобилизовать население. Однако для его реализации требовалось решить вопрос о власти. Если это был новый общественный договор, то кто и с кем должен был его заключать?

Странное послевкусие осталось от многочисленных призывов к проведению крупных социальных реформ, прозвучавших в 2020 г. По мере того как коронавирус продолжал свое наступление, левое крыло по обеим сторонам Атлантики, по крайней мере та его часть, которую воодушевляли идеи Джереми Корбина и Берни Сандерса, начинало терпеть поражение. В разгар пандемии обещание о появлении радикализированного и получившего приток новой энергии левого крыла, объединенного вокруг программы «Зеленый новый курс», рассеялось как дым. Отпор кризису пришлось давать в основном центристским и правым правительствам. Они представляли собой странную компанию. Президент Бразилии Жаир Болсонару и президент США Дональд Трамп решили поэкспериментировать со стратегией отрицания. Что скепсис по поводу климата, что скепсис по поводу вируса – никакой разницы для них не было. В Мексике правительство левого толка, возглавляемое Андресом Мануэлем Лопесом Обрадором, также пошло по своему собственному пути и отказалось предпринимать решительные меры. Такие сильные национальные лидеры, как Родриго Дутерте на Филиппинах, Нарендра Моди в Индии, Владимир Путин в России и Реджеп Тайип Эрдоган в Турции, не отрицали существование вируса, но сделали ставку на патриотические призывы и выбрали тактику запугивания населения. Наибольшее давление испытывали государственные деятели центристского толка, такие как Нэнси Пелоси и Чак Шумер в США, Себастьян Пиньера в Чили, Сирил Рамафоса в Южной Африке, в Европе – Эмманюэль Макрон, Ангела Меркель, Урсула фон дер Ляйен и другие. Они решили пойти по пути, предложенному учеными. Отрицать опасность вируса они не собирались. Они отчаянно старались доказать, что они лучше «популистов». Пытаясь противостоять кризису, наиболее умеренные политики стали использовать откровенно радикальные меры, большинство из которых были импровизацией и компромиссом. Правда, им удалось облечь свои инициативы в форму программ. Будь то программа «ЕС нового поколения» или программа Байдена «Восстановим лучше, чем было» – многие идеи были почерпнуты из репертуаров движений за зеленую модернизацию, за устойчивое развитие или из концепции «Зеленого нового курса».

Результатом была горькая историческая ирония. Даже хотя приверженцы «Зеленого нового курса» потерпели политическое поражение, 2020 г. ярко продемонстрировал реалистичность их диагноза. Ведь именно сторонники «Зеленого нового курса» убедительно показали необходимость срочного решения серьезнейших проблем, связанных с окружающей средой, а также увязали их с фактом вопиющего социального неравенства. Не кто иной, как пропагандисты «Зеленого нового курса» продемонстрировали, что при решении этих проблем на демократические общества не должны негативно влиять консервативные фискальные и монетарные теории, которые были унаследованы из давно завершившихся политических баталий 1970-х гг. и которые были полностью дискредитированы в ходе финансового кризиса 2008 г. «Зеленый новый курс» смог собрать вокруг себя энергичных, заинтересованных, перспективных молодых людей, от которых, безусловно, зависела демократия, – если демократия состояла в том, чтобы иметь надежное будущее. Неудивительно, что одно из требований «Зеленого нового курса» состояло в том, чтобы радикально реформировать систему, создающую и воссоздающую неравенство, нестабильность и кризисы, вместо того чтобы постоянно пытаться ее залатать. Для центристов это была чрезвычайно сложная задача. Но если в кризисе и были положительные моменты, то одним из них была возможность отложить на время вопрос о долгосрочном будущем. В 2020 г. нужно было решать главную проблему – как выжить.

Непосредственная реакция экономической политики на шок коронавируса была обусловлена уроками, извлеченными во время кризиса 2008 г. Фискальная политика была более активной и энергичной. Интервенции центрального банка оказались еще более масштабными. Если умозрительно объединить эти два фактора, то есть к фискальной политике добавить монетарную политику, то тогда подтвердятся главные предположения экономических теорий, некогда поддерживаемых радикальными кейнсианцами и вновь вошедшими в моду благодаря таким доктринам, как современная монетарная теория (Modern Monetary Teory, MMT)[49 - Популярное изложение см.: S. Kelton, The Defcit Myth: Modern Monetary Teory and the Birth of the People’s Economy (PublicAfairs, 2020).]. Государственные финансы ничем не ограничены в отличие, например, от финансов домохозяйств. Если правительство страны, обладающей монетарным суверенитетом, рассматривает вопрос об организации финансирования, причем не только с технической стороны, то оно уже делает политический выбор. В разгар Второй мировой войны Джон Мейнард Кейнс напоминал своим читателям: «Мы можем позволить себе только то, что в состоянии сделать»[50 - J. M. Keynes, 1942 BBC Address (Collected Works XXVII).]. Реальный вызов, то есть настоящий политический вопрос, состоял в том, чтобы решить, чего на самом деле мы хотим, а потом спланировать, как это можно сделать.

В 2020 г. эксперименты с экономической политикой проводили не только богатые страны. Правительства многих развивающихся стран в ответ на кризис также проявляли высокую активность, получив поддержку благодаря большому количеству долларов, напечатанных Федеральной резервной системой. При этом они учитывали опыт последних десятилетий, в течение которых движение мирового капитала сопровождалось флуктуациями. Страны с развивающимися рынками использовали весь арсенал средств, который позволял им хеджировать риски, связанные с глобальной финансовой интеграцией[51 - BIS Annual Economic Report 30 June 2019; www.bis.org/publ/arpdf/ar2019e2.htm.]. Как это ни парадоксально, но в отличие от 2008 г., на фоне более успешных мероприятий по сдерживанию эпидемии, экономическая политика Китая выглядела относительно консервативной. У таких стран, как Мексика и Индия, все хуже получалось идти в ногу со временем: пандемия там распространялась с огромной скоростью, а правительства оказались неспособными в ответ на это использовать широкомасштабные экономические меры. В 2020 г. можно было наблюдать умопомрачительное зрелище, когда МВФ в пух и прах разносил формально левое правительство Мексики за то, что ему не удалось принять бюджет с достаточно крупным дефицитом[52 - S. Hannan, K. Honjo, and M. Raissi, “Mexico Needs a Fiscal Twist: Response to Covid-19 and Beyond,” IMF Working Papers, October 13, 2020.].

Было трудно избавиться от ощущения, что поворотная точка уже пройдена. Что это было: окончательная смерть ортодоксальных взглядов, преобладавших в экономической политике с периода 1980-х гг.? Или погребальный звон по неолиберализму?[53 - A. Doherty, “Has the Coronavirus Crisis Killed Neoliberalism? Don’t Bet on It,” Guardian, May 16, 2020. C. Crouch, The Strange Non-Death of Neoliberalism (Polity, 2011). P. Mason, “Day One of UK’s Suppression Strategy,” The Waves, March 17, 2020.] Если рассматривать неолиберализм как стройную государственную идеологическую систему, то вполне возможно. Идея о том, что естественной оболочкой экономической активности можно пренебречь или надеяться, что ее будут регулировать рынки, со всей очевидностью утратила связь с реальностью. Столь же нежизнеспособным оказалось представление о том, что рынки якобы могут осуществлять саморегулирование в ответ на все возможные социальные и экономические шоки. Для того чтобы выжить, было нужно государственное вмешательство, причем эта необходимость ощущалась гораздо острее, чем в 2008 г. Потребовались интервенции небывалого масштаба – сравнить их можно было только с государственным вмешательством периода Второй мировой войны.

У экономистов-доктринеров от всего этого перехватило дыхание, что само по себе неудивительно. Ортодоксальное понимание экономической политики всегда отличалось отсутствием реалистичности. Неолиберализм в качестве стратегии власть имущих неизменно был предельно прагматичным. В реальной истории неолиберализма зафиксирован ряд эпизодов, когда с целью накопления капитала государство вмешивалось в дела экономики, не брезгуя использованием силовых методов для подавления оппозиции[54 - D. Harvey, A Brief History of Neoliberalism (Oxford University Press, 2007).]. Какими бы ни были теоретические тонкости, можно утверждать, что неизменными сохранились социальные реальности, которые начиная с 1970-х гг. стали неотъемлемыми характеристиками рыночной революции, – сильное влияние капитала на политику, судебную систему и средства массовой информации, а также отсутствие у рабочих возможности оказывать какое-либо влияние. Что же это была за историческая сила, которая разрушила устои неолиберального порядка? История, которую я хочу рассказать в этой книге, – это не история об оживлении классовой борьбы или о возрождении радикальных популистских схваток. Реальный вред экономике был нанесен катастрофой, которая разразилась вследствие безудержного мирового роста и огромного маховика накопления финансов[55 - Это великолепно проанализировано в: D. Gabor, “Tree Myths About EU’s Economic Response to the COVID 19 Pandemic,” Critical Macro Finance, June 15, 2020.].

В 2008 г. кризис был спровоцирован непомерным ростом банковской системы и избыточной секьюритизацией ипотеки. Удар, который коронавирус нанес финансовой системе в 2020 г., поступил извне, а ее хрупкость, обнаружившаяся в результате кризиса, была ее внутренним свойством. В этот раз слабым звеном оказались не банки, а сами рынки активов. Кризис поразил самое сердце системы – рынок американских казначейских облигаций. Считалось, что эти облигации были самым надежным активом, лежащим в основании всей пирамиды кредитов. Если бы это основание рассыпалось, то вслед за ним рухнули бы финансовые системы всего мира. К третьей неделе марта 2020 г. кризис также охватил Лондонский Сити и Европу. В очередной раз Федеральная резервная система, Казначейство США и конгресс на скорую руку организовали ряд интервенций, которые оказали эффективную поддержку большей части негосударственной кредитной системы. Позитивное влияние, оказанное этими мероприятиями, распространилось и на другие страны мира благодаря тому, что в основе их финансовых систем лежит доллар. На кону стояло выживание мировой сети рыночной финансовой системы, которую Даниэла Габор удачно назвала «консенсусом Уолл-стрит»[56 - D. Gabor, “The Wall Street Consensus,” SocArXiv, 2 July 2020.].

Масштаб стабилизирующих интервенций, осуществленных в 2020 г., был поистине впечатляющим. Это подтвердило правильность тезиса «Зеленого нового курса» о том, что при желании демократические государства могли бы установить контроль над экономикой, поскольку имеют для этого все необходимые инструменты. Однако такой контроль мог бы стать палкой о двух концах, так как, хотя эти интервенции были проявлением суверенной власти, они были реакцией на кризис[57 - D. Gabor, “Revolution Without Revolutionaries: Interrogating the Return of Monetary Financing,” Transformative Responses to the Crisis, 2020; https://trans-formative-responses.org/wp content/uploads/2021/01/TR_Report_Gabor_ FINAL.pdf.]. Как и в 2008 г., они служили интересам тех, кому было что терять. В этот раз было объявлено, что не только отдельные банки, но и все рынки в целом имеют слишком большие размеры, чтобы потерпеть крах[58 - Following a logic brilliantly sketched out by D. Gabor, “Critical Macro-Finance: A Teoretical Lens,” Finance and Society 6, no. 1 (2020): 45–55.]. Для того чтобы разорвать этот порочный круг, в котором кризисы сменяются периодами стабильности, и чтобы превратить экономическую политику в инструмент истинной демократической суверенности, необходимо было осуществить коренную реформу. А для этого, в свою очередь, потребовалось бы произвести реальные сдвиги во властных структурах. Однако шансов на это практически не было.

Безусловно, рыночная революция 1970-х гг. была революцией экономических идей, хотя и не ограничивалась только этим. Война с инфляцией, которую вели Тэтчер и Рейган, была масштабной кампанией против общественных беспорядков. Представлялось, что угроза таких беспорядков шла как извне, так и изнутри. Эта кампания проводилась достаточно жесткими средствами, потому что в 1970-х и в начале 1980-х гг. классовые конфликты, возникавшие в Европе, Азии и США, продолжали нести на себе отпечатки мировой борьбы за освобождение колоний, а также холодной войны[59 - Об этом я узнал из частной беседы с Барнаби Рейном.]. Такая консервативная кампания была необходима еще и потому, что распад Бреттон-Вудской системы в период между 1971 и 1973 гг. означал отказ от «золотого стандарта» и открывал двери для экспансионистской экономической политики. Теперь угроза исходила не от благопристойного кейнсианства послевоенного периода, а от чего-то гораздо более радикального. Для того чтобы ее сдержать, было необходимо заново прочертить государственные и общественные границы. В этой схватке наиболее важным институциональным ходом было отделение контроля над деньгами от демократической политики и передача этого контроля в руки независимых центральных банков. Как сказал в 2000 г. Рудигер Дорнбуш, профессор Массачусетского технологического института, один из наиболее влиятельных экономистов своего поколения, «прошедшие 20 лет и сам факт укрепления влияния независимых центральных банков – это попытка расставить правильные приоритеты, избавиться от демократических денег, которые всегда были недальновидными, плохими деньгами»[60 - Rudi Dornbusch Essays 1998/2001, web.mit.edu/15.018/attach/Dornbusch,%20 R.%20Essays% 201998-2001.pdf.].

Все это имеет горькие последствия. Если начиная с 2008 г. центральные банки и пошли на масштабное расширение эмиссии ценных бумаг, то это было сделано по необходимости – для того, чтобы сохранить стабильность финансовой системы. Но, хотя и делалось без звона фанфар, политически это стало возможным благодаря тому, что в 1970–1980-е гг. все баталии завершились победами. Больше не существовало угрозы, нависавшей над поколением Дорнбуша. Демократия не представляла опасности, как это было когда-то, в неолиберальный период борьбы. В области экономической политики все это проявилось в поразительном открытии – оказывается, риска инфляции больше нет. Несмотря на кликушество центристов по поводу «популизма», классовый антагонизм ослаб, давление заработных плат стало минимальным, а забастовки прекратились.

Так же, как и в 2008 г., в 2020-м массированные экономико-политические интервенции были подобны двуликому Янусу. С одной стороны, их размах вырвался за границы неолиберальных ограничений, а их экономическая логика подтвердила базовые параметры макроэкономической политики интервенций, описанные еще Кейнсом. Интервенции центральных банков не могли восприниматься иначе, как предвестники появления еще одного режима помимо неолиберального. С другой стороны, они проводились сверху. Они стали осуществимыми с политической точки зрения только благодаря тому, что, во-первых, левые силы этому никак не препятствовали, а, во-вторых, их насущность определялась необходимостью стабилизировать финансовую систему. И они были осуществлены. За период 2020 г. чистая стоимость домохозяйств в США увеличилась более чем на 15 трлн долл. В результате бенефициаром оказался, главным образом, 1 % самой богатой части населения, владеющий почти 40 % всех капиталов[61 - R. Picket, “U. S. Household Net Worth Surged in Closing Months of 2020,” Bloomberg, March 11, 2021.]. При этом 84 % находится в руках 10 % из их числа.

В действительности это был «новый социальный контракт», причем он был заключен в интересах только одной стороны, что не могло не вызвать беспокойства. Тем не менее было бы неправильным видеть в мерах, предпринятых в ответ на кризис 2020 г., только усиление ограбления населения. Центристы, которые боролись за свое политическое выживание, не могли просто не замечать огромной мощи социального и экономического кризисов. Появилась серьезная угроза со стороны правого националистического крыла. Сильный резонанс вызывали призывы к большей социальной солидарности в деле восстановления национальной экономики. «Зеленые», хотя они и были в меньшинстве, набирали силу, и с этим политическим движением теперь приходилось считаться[62 - J. Henley, “European Elections: Triumphant Greens Demand More Radical Climate Action,” Guardian, May 21, 2019.]. Хотя представители правого крыла пытались играть на сильных чувствах, текущему моменту больше соответствовал стратегический анализ, который предлагали сторонники «Зеленого нового курса». Дальновидные центристы хорошо это понимали. Может быть, руководству Евросоюза или Демократической партии США и не хватало мужества, чтобы решиться на проведение структурной реформы, но им удалось осознать взаимосвязь между эпохой модерна, проблемами окружающей среды, несбалансированным и нестабильным экономическим ростом и неравенством.

В конечном счете факты говорили сами за себя, и для того, чтобы их проигнорировать, нужно было проявить силу воли. Именно по этим причинам 2020-й был подходящим годом не только для наживы, но и для экспериментирования с реформами. В ответ на угрозу социального кризиса в Европе, в США и во многих развивающихся странах были опробованы новые способы поддержания благосостояния населения. И в поисках позитивной повестки центристы как никогда активно использовали политику, связанную с проблемами окружающей среды и климатических изменений. Движение «Зеленый новый курс», в отличие от других, не боялось, что COVID-19 отвлечет от иных приоритетных задач, поэтому его политико-экономическая программа оставалась в мейнстриме. Участники зеленого движения имели разные лозунги – «Зеленый рост», «Строй лучше, чем было», «Зеленое дело», но их деятельность так или иначе касалась зеленой модернизации, которая была общим ответом центристов на кризис[63 - Associated Press, “Japan Adopts Green Growth Plan to Go Carbon Free by 2050,” Politico, December 25, 2020. О кампании Байдена см.: joebiden.com/build-back-better/.ec.europa.eu/info/strategy/priorities-2019-2024/european-green-deal_en.].

2020-й отчетливо продемонстрировал, насколько сильно экономическая деятельность зависит от стабильности природной среды. Самые ничтожные мутации вируса в микробе могут нести в себе угрозу для всей мировой экономики. Этот год также показал, каким образом в экстремальных ситуациях всю монетарную и финансовую систему можно направить на поддержку рынков и жизнедеятельности людей. При этом встал острый вопрос, кому и как оказывать поддержку. Осознание этих двух фактов размыли разграничения, которые были основополагающими для политической экономии в течение последних 50 лет: границы между экономикой и природой, между экономикой и социальной политикой, а также политикой как таковой. Кроме этого, имелся еще и третий фактор, который в 2020 г. полностью разрушил краеугольные положения эпохи неолиберализма, – подъем Китая.

Согласно лучшим из имеющихся у нас сегодня научных источников, не должен вызывать удивления тот факт, что вирус пришел из Китая. Быстрые природно-очаговые мутации были вполне предсказуемым результатом биологических, социальных и экономических условий в регионе Хубэй. Было принято считать, что этот процесс носит природный характер, и такое понимание не позволило оценить, в какой степени он был обусловлен экономическими и социальными факторами. Однако находились люди, которые считали, что не все так просто. Одна из наиболее правдоподобных альтернативных теорий утверждала, что вирус распространился вследствие утечки из китайского научно-исследовательского института[64 - Y. Yang and C. Shepherd, “WHO Investigators Probe Wuhan Virology Lab,” Financial Times, February 3, 2021.]. Если верить этому, то это происшествие следует воспринимать как новый Чернобыль, происходящий в глобальном масштабе, но лучше завуалированный, как своего рода пример общества риска. Но скорее это была неудачная попытка получить господство над природой, а вовсе не халатность, в результате которой появились опасные побочные эффекты. Более алармистской была точка зрения, согласно которой вирус был разработан в рамках программы создания биологического оружия. Сторонники этой концепции полагали, что Пекин сознательно допустил распространение этого вируса с целью дестабилизации западных государств[65 - G. G. Chang, “China Deliberately Spread the Coronavirus: What Are the Strategic Consequences?” Hoover Institution, December 9, 2020.]. Пекин добавил масла в огонь, отказываясь разрешить проведение независимого международного расследования. Китай распространял конспирологические нарративы противоположного содержания, отрицающие все обвинения в свой адрес[66 - By J. C. Hernаndez and J. Gorman, “On W. H.O. Trip, China Refused to Hand Over Important Data,” New York Times, February 12, 2021.]. В любом случае, какую бы интерпретацию ни содержали эти теории, они исследовали не только вирус и его происхождение. В них давалась интерпретация процесса глобализации и подъема Китая. Такое сочетание этих двух тревожных факторов было чем-то новым.

Когда в 2005 г. Тони Блэр иронизировал над критиками глобализации, главной мишенью его насмешек были их страхи. Их местечковой озабоченности он противопоставлял энергию азиатских стран, твердо вставших на путь модернизации. Для этих стран глобализация открывала широкие горизонты. Блэр признавал, что угрозы глобальной безопасности исходят от исламского терроризма, а также от оружия массового уничтожения, производство которого начал Саддам Хусейн[67 - Это было поводом для военного вторжения США и союзников в Ирак в 2003 г. Оружия массового поражения найдено не было.]. Это были серьезные угрозы. Если бы они на самом деле реализовались, то это привело бы к гибели огромного количества людей. Это были симптомы того, что глобализация идет не тем путем. Но, несмотря на агрессивность этих угроз, в действительности у них не было ни малейшего шанса изменить статус-кво. В них, по сути, была заложена самоубийственная потусторонняя иррациональность. Если что-то и было утрачено за 10 лет после 2008 г., так это уверенность в устойчивости статус-кво.

Возродившаяся Россия, пополнившая свои закрома с помощью экспорта нефти и газа, первой продемонстрировала незрелость концепции геополитической глобализации. Претензии России были умеренными, чего нельзя было сказать о Китае. В 2011 г. администрация Обамы сделала «ставку на Азию»[68 - “Fact Sheet: Advancing the Rebalance to Asia and the Pacifc,” the White House, Ofce of the Press Secretary, November 16, 2015; obamawhitehouse.archives. gov/the-press-ofce/2015/11/6/fact-sheet-advancing-rebalance-asia-and-pacifc.Remarks by B. Obama, “Remarks by President Obama to the Australian Parliament,” the White House, Ofce of the Press Secretary, November 17, 2011.]. В декабре 2017 г. США обнародовали свою Новую стратегию безопасности (National Security Strategy). В ней Индо-Тихоокеанский регион впервые был назван главной ареной, на которой будет происходить соперничество ведущих держав[69 - National Security Strategy of the United States of America, December 17, 2020; trumpwhitehouse.archives.gov/wp content/uploads/2017/12/NSS-Final 12 18 2017-0905.pdf.]. В марте 2019 г. Евросоюз выпустил аналогичный документ[70 - “EU China – A Strategic Outlook,” European Commission, March 12, 2019, ec.europa.eu/info/sites/info/fles/communication eu china a strategic-outlook. pdf.]. Этому же примеру последовали министерства иностранных дел Франции и Германии[71 - Франция: www.diplomatie.gouv.fr/en/country-fles/asia-and-oceania/the-indopacifc-region a priority-for-france/ Германия: www.auswaertiges-amt.de/blob/2380 514/f9784f7e3b3fa1bd7c5446d274a4169e/200901-indo-pazifk-leitlinien–1–data.pdf. For a comparison see: M. Duch?tel and G. Mohan, “Franco-German Divergences in the Indo-Pacifc: The Risk of Strategic Dilution,” Institut Montaigne, October 30, 2020.]. Тем временем Великобритания совершила крутой политический по ворот – от празднования в 2015 г. новой «золотой эры» в отношениях между Китаем и Великобританией к посылке авианосца в Южно-Китайское море[72 - О сближении делового Лондона и Китая см.: J. Green, “The City’s Pivot to China in a Post-Brexit World: A Uniquely Vulnerable Policy,” London School of Economics, June 15, 2018. On the pivot of UK defense planning against China in 2020, see H. Warrell, “Britain’s Armed Forces Pivot East to Face Growing China Treat,” Financial Times, July 3, 2020.].

Военная логика была широко известна. Все ведущие державы являются соперниками, или, по крайней мере, это следует из логики «реалистов». В случае с Китаем существовал дополнительный фактор в виде идеологии. В 2021 г. Коммунистическая партия Китая отметила свою столетнюю годовщину – событие, которое так и не довелось отпраздновать Коммунистической партии СССР. Пекин не скрывал своей приверженности к идеологическому наследию, которое создавалось сначала Марксом и Энгельсом, затем развивалось Лениным, а после него – Мао Цзедуном. Вряд ли можно было с большим чувством, чем это сделал Си Цзиньпин, сказать о том, насколько важно сохранять верность этой традиции, и с большей откровенностью осудить Михаила Горбачева за то, что тот выпустил из рук идеологический компас Советского Союза[73 - G. Yu, “Beijing Observation: Xi Jinping the Man,” China Change, January 26, 2013; T. Greer, “Xi Jinping in Translation: China’s Guiding Ideology,” Palladium, May 31, 2019.]. Таким образом, новая холодная война была в действительности оживлением старой холодной войны – холодной войны в Азии. Войны, в которой Запад никогда не был победителем.

Однако между старой и новой холодными войнами существовали два существенных различия. Первое – экономическое. Угроза, которую представлял Китай, возникла в результате самого мощного экономического бума, когда-либо происходившего в мировой истории. Этот бум нанес удар по ряду категорий рабочих в западном полушарии, однако бизнесмены и потребители Западной Европы (и не только они) получили огромную выгоду от развития Китая. Будущее дало бы им еще большую прибыль. Такая ситуация была весьма двусмысленной. Возобновленная холодная война сулила выгоду во всем, кроме экономики. (Вспомним: «это же экономика, тупица».)

Вторым фундаментальным отличием была глобальная проблема ухудшения экологии и роль экономического роста в этом процессе. Когда в 1990-х гг. глобальная климатическая политика появилась в своем современном формате, она проводилась под знаком однополярности. В то время США наносили наибольший вред окружающей среде и всегда отказывались от выполнения международных экологических требований. Китай был бедной страной, и объем производимых им выбросов вредных веществ вряд ли сильно ощущался в мировом масштабе. К 2020 г. выбросы Китаем углекислого газа были больше, чем выбросы США и Европы, вместе взятых. Согласно прогнозам, в ближайшее десятилетие этот разрыв увеличится еще больше. Решение вопроса о климате невозможно представить без участия Китая. Точно так же невозможно вообразить, что без Китая будет дан достойный отпор угрозе возникновения инфекционных заболеваний. Китай обладает самым мощным потенциалом для решения обеих проблем.

Сторонники зеленой модернизации из Евросоюза разрешили эту дилемму в своих стратегических документах, обозначив Китай стратегическим соперником, стратегическим конкурентом и, одновременно, партнером в работе над вопросом климатических изменений. Администрация Трампа решила облегчить себе жизнь, объявив, что такой проблемы не существует. Но Вашингтон тоже метался, решая экономическую задачу и не зная, что выбрать: осудить идеологию Китая, следовать стратегическим расчетам, осуществить долгосрочное корпоративное инвестирование или исполнить желания президента и поскорее заключить сделку. Такая ситуация была нестабильной, и в 2020 г. чаша весов дрогнула. Несмотря на то что президент уже приготовился в начале года отпраздновать завершение первой фазы в торговой сделке с Китаем, летом того же года стратегическая конкуренция и идеологическая борьба перевесили экономические интересы. Теперь Китай был объявлен стратегической и экономической угрозой для США. Китай отнял работу у многих американцев и нелегально присвоил себе американскую интеллектуальную собственность, которая была использована на благо враждебному режиму[74 - UST R, “Investigation: Technology Transfer, Intellectual Property, and Innovation”; ustr.gov/issue-areas/enforcement/section-301-investigations/section-301-china/ investigation.]. В ответ на это правительственные структуры США, занимающиеся разведывательной деятельностью, безопасностью и юридическими вопросами, объявили экономическую войну Китаю. Они умышленно пытались затормозить развитие в Китае высоких технологий – основы современной экономики.

То, что эта эскалация напряженности произошла не раньше и не позже, было в некотором смысле случайностью. Подъем Китая являлся долговременным мировым историческим трендом, событием, на которое каждая мировая держава в конечном счете должна была прореагировать. Но успехи Пекина в борьбе с коронавирусом и проявленная им настойчивость стали для администрации Трампа красной тряпкой. Более того, накалившаяся атмосфера во время выборов в США создала эффекты усиления и индукции, если воспользоваться несколько эвфемистической терминологией Чэня. Команда Трампа не только обвинила Китай в появлении вируса, но перенесла начатую в Америке культурную войну на американских коллаборационистов, сотрудничающих с Китаем. Помимо этого, к лету 2020 г. становилось все более очевидным, что в Америке что-то происходит. Что-то было не в порядке.

Такая нездоровая обстановка в современной Америке складывалась не в первый раз. Президенту Картеру скандальную известность принесло его обращение к американской нации, посвященное этой же проблеме. С обращением он выступил летом 1979 г., в то время когда США ощутили на себе последствия иранской революции и второго энергетического кризиса[75 - K. Mattson, “What the Heck Are You Up To, Mr. President?”: Jimmy Carter, America’s “Malaise,” and the Speech Tat Should Have Changed the Country (Bloomsbury USA, 2010).]. В числе прочего рыночная революция 1980-х гг. обещала, что благодаря «американскому утру», прорекламированному Рональдом Рейганом, страна оправится от кризиса. То же самое обещала Тэтчер для Великобритании. Дональд Трамп, тусовщик с Манхэттена 1980-х гг., был живым воплощением новой эры показного богатства. Однако Трамп также олицетворял собой горькую правду того периода – рыночная революция отбросила назад большую часть американского общества. Глобальная мощь Америки в финансовой сфере, в области технологий и в военной промышленности неуклонно росла, но экономика страны, составлявшая основу этого роста, напоминала колосса на глиняных ногах. Пандемия COVID-19 обнаружила печальную картину: система здравоохранения США находилась в плачевном состоянии, а система социальной защиты поставила десятки миллионов граждан США на грань нищеты. Если предложенная Си Цзиньпинем программа «Китайская мечта» и оставалась жизнеспособной в течение 2020 г., то о программах социального развития США этого сказать нельзя.

Таким образом, общий кризис неолиберализма в 2020 г. оказал специфическое и травматичное влияние на Америку в целом и особенно на определенную часть американского политического спектра. Система взглядов правительства США, сформированная сменявшими друг другу администрациями демократов, начиная с Вудро Вильсона и Франклина Делано Рузвельта, дали в руки либералам механизмы, с помощью которых можно было ответить на вызовы, связанные с коронавирусом. Даже новое поколение американских радикалов, возглавляемое Александрией Окасио-Кортес, смогли найти что-то привлекательное для себя в «Новом курсе»[76 - D. Kurtzleben, “Rep. Alexandria Ocasio-Cortez Releases Green New Deal Outline,” All Tings Considered, NPR, February 7, 2019.]. Республиканская же партия и ее националистические и консервативные избиратели, наоборот, в 2020 г. пережили что-то вроде экзистенционального кризиса, который имел крайне негативные последствия для американского правительства, для американской конституции и для отношений Америки с другими мировыми державами. Этот кризис привел к предельной напряженности в период с 3 ноября 2020 г. по 6 января 2021 г. Тогда Трамп отказался признать свое поражение, большая часть республиканцев активно поддержали его попытку опротестовать результаты выборов, а для преодоления социального кризиса и пандемии не предпринималось никаких мер. Наконец, 6 января президент и другие видные представители его партии спровоцировали вторжение толпы демонстрантов в Капитолий.

Разумеется, эти события не могли не вызвать глубокой обеспокоенности за судьбу американской демократии. Кроме того, в американском крайнем правом политическом крыле имеются политики, которых без преувеличения можно назвать фашиствующими[77 - R. O. Paxton, “I’ve Hesitated to Call Donald Trump a Fascist, Until Now,” Newsweek, January 11, 2021.]. Однако для того, чтобы говорить о них как о настоящих фашистах, Америке 2020 г. не хватало двух элементов. Первый из них – это наличие тотальной войны. Американцы не забывают о Гражданской войне и могут представить себе грядущие гражданские войны. Совсем недавно они принимали участие в экспедиционных войнах, и это вернуло в американское общество милитаристскую политику и военные фантазии[78 - J. A. Russell, “America’s Forever Wars Have Finally Come Home,” Responsible Statecraft, June 4, 2020.]. Однако при тотальных войнах общество трансформируется совершенно иначе. В нем формируется единый сплоченный организм, а не отдельные коммандос, как это было в 2020-м.

Второй недостающий элемент в классическом фашистском уравнении, который является более важным для этой книги, – это социальный антагонизм, воображаемая или реальная угроза для общественного и экономического статус-кво. По мере того как в 2020 г. над США сгущались конституционные грозовые тучи, американский бизнес решительно сплотил свои ряды и выступил против Трампа. Кроме того, крупнейшие компании США не побоялись открыто заявить о том, какие бизнес-проблемы их на это сподвигли, включая стоимость акционерного капитала, проблемы, возникающие при управлении компаниями с работниками, разделяющими различные политические взгляды, экономическая важность верховенства закона, а также, что удивительно, ожидаемый спад продаж в случае гражданской войны. Такое единство капитала и демократии в США в 2020 г. должно было бы выглядеть до некоторой степени весьма обнадеживающим. Но только представьте себе на секунду альтернативный сценарий. Что, если бы вирус появился в США на несколько недель раньше, распространяющаяся эпидемия спровоцировала бы массовую поддержку Берни Сандерса и его призывов к универсальной системе здравоохранения, а на проводимых демократами праймериз был бы выдвинут какой-нибудь известный социалист, а не Джо Байден?[79 - J. Iadarola, “What if Bernie Has Already Won Tis Ting?” The Hill, February 23, 2020. S. Hamid, “The Coronavirus Killed the Revolution,” Atlantic, March 25, 2020.] Не так сложно представить себе сценарий, при котором все влияние американского бизнеса было бы по тем же причинам использовано в противоположном направлении: поддержка оказывалась бы Трампу, чтобы не дать возможность Сандерсу победить[80 - G. Ip, “Businesses Fret Over Potential Bernie Sanders Presidency,” Wall Street Journal, March 1, 2020. B. Schwartz, “Mike Bloomberg Prepares Media Onslaught Against Democratic Front-Runner Bernie Sanders,” CNBC, February 24, 2020.]. А что, если бы у Сандерса оказалось большинство голосов? Это стало бы проверкой на прочность американской Конституции и преданности ей наиболее влиятельной социальной группы.

Если мы будем считать 2020-й годом всестороннего кризиса неолиберальной эпохи – кризиса, который затронул окружающую экосистему, внутренние социальные, экономические и политические основы, а также международный порядок, то это поможет нам найти исторические ориентиры. Если рассматривать кризис, вызванный коронавирусом, в таком контексте, то мы должны признать, что он знаменует собой конец периода, начало которого нужно искать в 1970-х гг. Этот кризис также следует считать первым всесторонним кризисом грядущей эпохи антропоцена – эпохи, главной чертой которой являются негативные последствия наших несбалансированных отношений с природой[81 - A. Tooze, “‘We Are Living Trough the First Economic Crisis of the Anthropocene,’” Guardian, May 7, 2020.].

Однако вместо того, чтобы пытаться поспешно обрисовать непрерывный ход событий этой полувековой истории или стараться мысленно устремиться в будущее, в этой книге я пытался, насколько это возможно, оставаться только в настоящем. Когда в повествовании возникнет такая необходимость, мы будем путешествовать в прошлое и в будущее, но наше основное внимание будет сфокусировано исключительно на событиях, которые произошли между началом пандемии в январе 2020 г. и инаугурацией Джо Байдена.

Такие жесткие хронологические рамки – мой сознательный выбор. С помощью этого подхода можно будет проследить конфликт между прошлым и настоящим, а именно в этом и состоит смысл исторического исследования. Такой подход также представляет собой персональную стратегию, которая помогает справиться с интеллектуальными и психологическими стрессами. В сложившейся ситуации без этого было бы весьма сложно существовать.

Коронавирус заставил миллиарды людей изменить свои планы. То же самое случилось и со мной. В начале этого года я работал над книгой, посвященной проблемам энергетической политики. В ней я хотел проследить политическую экономику углеводородов, начиная с эпохи нефтяных кризисов, а также осветить предысторию «Зеленого нового курса». Подобно многим другим, меня очень интересовал вопрос об эпохе антропоцена – о трансформациях этого периода, вызванных ростом капиталистической экономики; трансформациях, которые ставят под сомнение правомочность разделения истории на историю природы и историю человечества[82 - Лучшее краткое введение см.: C. Bonneuil and J. B. Fressoz, trans. D. Fernbach, The Shock of the Anthropocene: The Earth, History and Us (Verso, 2016).].