Классика, скандал, Булгарин… Статьи и материалы по социологии и истории русской литературы

БУЛГАРИН И КАРАМЗИН350

Отношения крупнейшего писателя и журналиста конца XVIII – начала XIX в., «отца русской истории» Карамзина и крупнейшего русского журналиста, известнейшего прозаика 1820–1840-х гг. Булгарина представляют несомненный интерес, но они почти не изучены. Есть лишь несколько работ, в которых затрагиваются частные аспекты этой темы, главным образом сюжет с публикацией Булгариным рецензии Лелевеля на «Историю государства Российского»351, и лишь польский исследователь Петр Глушковский сделал попытку рассмотреть этот вопрос целостно352. Его статья ценна постановкой проблемы и отдельными частными замечаниями, но из-за небольшого объема и узкой источниковой базы никак не закрывает тему.

В нашей работе сделана попытка не только обрисовать взаимоотношения Булгарина и Карамзина на основе более широкого круга источников, но и предложить иную методологическую рамку интерпретации имеющихся сведений. Речь идет о том, чтобы включить отношения Булгарина и Карамзина в контекст рождающейся в то время российской исторической науки и в контекст исторических взглядов и исторического творчества Булгарина.

У затронутой темы есть как минимум три аспекта: 1) личные взаимоотношения Булгарина и Карамзина; 2) влияние Карамзина на научное и литературное творчество Булгарина и, возможно, обратное влияние; 3) отношение Булгарина к литературным и историческим произведениям Карамзина, в частности написанные им или инспирированные отклики на «Историю государства Российского» Карамзина.

Второй выделенный аспект слабо изучен, хотя и очень интересен. Так, Л. Н. Киселева, проанализировав книгу Булгарина «Летняя прогулка по Финляндии и Швеции, в 1838 году» (1839), пришла к выводу, что в ней Булгарин «старается воспользоваться его [Карамзина] традициями [«Писем русского путешественника»] и делает это достаточно умело. Талантливый журналист, он создает повествование, не лишенное занимательности и смысла»353. Я, со своей стороны, полагаю, что можно будет проследить влияние поэтики Карамзина (как и его концепции) в исторических романах Булгарина; отмечу, в частности, что структура «Димитрия Самозванца» соответствует карамзинской «Истории…»: тут тоже есть деление на беллетризованное повествование и примечания, документирующие основной нарратив; у Булгарина более 200 ссылок, причем не только на исторические труды, но и на источники, что практически не встречается в исторических романах. Но в данной работе этот аспект мы оставим в стороне, сосредоточившись на остальных двух.

Познакомились Булгарин и Карамзин в 1819 г., когда Булгарин после долгого отсутствия вернулся в Петербург и стал заниматься журналистикой. После этого они не раз встречались дома у Карамзина, беседуя и о ситуации в России, и о литературе.

Булгарин очень высоко ценил Карамзина как литератора. Его литературная социализация шла под влиянием Карамзина как писателя и журналиста. В опубликованных в 1828 г., вскоре после смерти Карамзина, воспоминаниях он писал: «С юности моей я был свидетелем его [Карамзина] успехов, его славы. Я член того поколения, в котором он сделал литературный переворот. Он заставил нас читать русские журналы своим “Московским журналом” и “Вестником Европы”; он своими “Аонидами” и “Аглаей” ввел в обычай альманахи; он “Письмами русского путешественника” научил нас описывать легко и приятно наши странствия; он своими несравненными повестями привязал светских людей и прекрасный пол к русскому чтению; он сотворил легкую, так сказать, общежительную прозу; он первый возжег светильник грамматической точности и правильности в слоге, представив образцы во всех родах <…>»354. Начатый Карамзиным период русской литературы он именовал карамзинским, включая в него творчество Грибоедова и Пушкина и оканчивая его Лермонтовым355. Булгарин полагал, что «в последние годы царствования императрицы Екатерины II и в царствование императора Александра I сделано все возможное по части филологии и эстетики, чтоб утвердить и упрочить правила русского языка и составить легкую, выразительную прозу и блистательное стихосложение. И прежде, и теперь [в 1854 г.], если писатель желал нравиться умным, благовоспитанным и образованным людям, то должен был приближаться в чистоте и правильности слога и языка, в прозе к Карамзину, в стихах к Жуковскому и Пушкину. Это были и суть наши первообразы (прототипы) слога и языка»356.

Но к Карамзину как историку Булгарин относился иначе. Издавая с 1822 г. исторический журнал «Северный архив» (первый, по сути, исторический журнал на русском языке) и будучи не удовлетворен «Историей…», он решил опубликовать серьезную аналитическую рецензию на нее и обратился с соответствующим предложением к профессору Виленского университета, известному польскому историку Иоахиму Лелевелю, с которым был заочно знаком, к тому же перевел и опубликовал одну из его статей357.

В письмах Лелевелю он побуждал его критически отозваться об «Истории…», отметить все фактические погрешности. В результате рецензия была написана, переведена Булгариным и напечатана в «Северном архиве»358. Очень обстоятельный и весьма обширный отклик Лелевеля (по сути – небольшая книга) был написан в весьма умеренном тоне, в нем отмечались немалые достоинства труда Карамзина. Вместе с тем Лелевель указывал на узость источниковой базы Карамзина, поскольку тот опирался главным образом на летописи. По мнению Лелевеля, дипломатические и актовые документы могли бы прояснить многие трудные места. Критиковал он также Карамзина за то, что тот вместо объективного повествования о происходящих событиях предлагает читателю драматизированный, беллетризованный рассказ, и за то, что тот пишет историю России, по сути, вне контекста истории других стран, особенно соседних, в частности Польши и Великого княжества Литовского.

Рецензия имела шумный резонанс, породив много откликов и в печати, и в переписке. Ее высоко оценили такие компетентные лица, как Н. П. Румянцев, организатор кружка историков, занимавшихся выявлением и публикацией исторических документов, такие члены кружка, как К. Ф. Калайдович, П. М. Строев, а также профессор Московского университета М. Т. Каченовский, редактор «Московского телеграфа» Н. А. Полевой и др.359 Булгарин сообщал Лелевелю 8 декабря 1822 г.: «Критика или лучше вступление к критике произвело здесь сильный шум. Все не могут ею нахвалиться. Имя Ваше переходит из уст в уста самых высокопоставленных лиц, как [А. Н.] Голицын, [М. М.] Сперанский, [А. Н.] Оленин etc., отдающих дань Вашей учености и таланту и вместе со всей публикой нетерпеливо ждущих продолжения»360. Н. П. Румянцев писал 8 января 1823 г. профессору русской словесности Виленского университета И. Н. Лобойко, что рецензия «делает ему [Лелевелю] превеликую честь, заставляет почитать ум его, пространные познания и кротость духа»361; А. А. Бестужев в «Полярной звезде на 1824 год» писал: «…критика Лелевеля на “Историю Государства Российского” была приятным и редким феноменом в областях словесности; беспристрастие, здравый ум и глубокая ученость составляют ее достоинство»362.

Но в лагере поклонников Карамзина, которые ждали только похвал и болезненно реагировали на всякую критику, она была воспринята негативно. О. И. Сенковский 9 декабря 1822 г. сообщал Лелевелю о действии рецензии: «…партия автора, т. е. его домашние друзья, бесятся с досады. Славный поэт Жуковский даже плакал. Сам автор так опечалился и пришел в такое худое расположение духа, что жена и дочь принуждены были выехать на время из дому»363. Карамзин 14 декабря 1822 г. писал И. Дмитриеву: «Выступил на сцену в Северном Архиве мой новый неблагоприятель, какой-то ученый поляк, начинающий свою глубокомысленную критику объявлением, что он ни в чем не согласен со мною и что все мои мысли об искусстве историческом ложны. Бог с ним и со всеми! Всего забавнее, что и Фаддей Булгарин, издатель Северн[ого] архива, считает за должность бранить меня и перестал ко мне ездить»364. А. И. Тургенев информировал П. А. Вяземского 19 декабря 1822 г.: «Польский разбор есть только умничанье полуученого. Конечно, в сравнении с Каченовским, и это золото, но сколько вздору! <…> Карамзину это не совсем приятно <…>»365. Близкий Карамзину Д. Н. Блудов собирался писать статью в его защиту от Лелевеля366.

В научной литературе не раз обсуждались мотивы публикации Булгариным рецензии Лелевеля. Предлагалось несколько версий, причем все они выдвигали на первый план прагматические соображения: 1) критика «Истории…» привлекала внимание к журналу и способствовала росту подписки367, Булгарин хотел в карьерных целях сыграть на руку реакционерам; 2) Булгарин хотел сделать свой журнал органом Министерства народного просвещения и делал угодное его руководителям368; 3) он стремился «продемонстрировать превосходство польской историографии» и унизить Россию369. На наш взгляд, хотя отмеченные мотивы могли сыграть свою роль, но основная причина – претензии к труду Карамзина собственно научного характера.

Репутация Булгарина (в России – из-за сотрудничества с III отделением, в Польше – из-за резкой критики им восстания 1830–1831 гг.) и слабая изученность его творчества обуславливают пренебрежительное отношение к Булгарину как к публицисту и историку. Анализ булгаринских публикаций позволяет рассматривать его как достаточно компетентного историка с самостоятельной точкой зрения на ряд вопросов истории России.

В первой трети XIX в. российская историческая наука находилась на ранней стадии своего становления. Ее институциональная база была весьма слаба: кафедры в шести российских университетах и в Военной академии, несколько историков в Академии наук, несколько государственных архивов, Комиссия печатания государственных грамот и договоров, Археографическая комиссия – вот, пожалуй, все официальные учреждения, где работали профессиональные историки; можно упомянуть еще не финансируемые государством Румянцевский кружок и Общество истории и древностей российских при Московском университете; специального исторического журнала долгое время не было, а книги по истории выходили редко. Занимались историей также немногочисленные любители, не имеющие профессионального образования и не включенные в упомянутые институциональные структуры. К числу таких любителей принадлежали и Карамзин, и Булгарин.

Тема «Булгарин-историк» почти не затронута в науке, ни в одном из историографических трудов по истории России нет характеристики его публикаций по истории370, статья М. Салупере «Булгарин как историк»371 в основном посвящена рассмотрению вопроса, является ли Булгарин автором вышедшей под его именем книги «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», а в статье В. Ю. Афиани «Археография в журнале “Северный архив”» обсуждается очень частный вопрос372. А ведь Булгарин на протяжении всего своего творческого пути публиковал исторические работы, поскольку полагал, что «высшее звание человека в умственном мире есть звание историка. Это судья предков и наставитель потомков»373. Уже первые его публикации на русском языке 1821–1822 гг. носили исторический характер374. В «Северном архиве» он поместил большую историческую статью «Марина Мнишех, супруга Димитрия Самозванца» (1824. № 1, 2, 20–22), ряд рецензий на исторические труды, комментированные переводы исторических источников и т. п. Позднее Булгарин продолжил рецензирование исторических трудов в издаваемой им с Гречем газете «Северная пчела», опубликовал там краткий очерк истории Прибалтики375, ряд полемических статей по истории376. Кроме того, в 1837 г. он выпустил книгу «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях»377, историческая часть которой – четыре тома объемом в 1300 страниц – содержит подробное описание истории славян в первом тысячелетии нашей эры. Ему принадлежат также биография Суворова (1843) и два исторических романа – «Димитрий Самозванец» (1830) и «Мазепа» (1833–1834). В письме Лелевелю Булгарин указывал, что в первом из них «историческая часть обработана как история»378. Отметим также, что в 1823 г. А. И. Тургенев называл Булгарина, пусть и иронически, «польским Тацитом»379. Все сказанное выше позволяет отнести Булгарина к числу историков.

Теперь вернемся к ситуации, в которой была опубликована рецензия Лелевеля. При обсуждении и оценке труда Карамзина рецензенты использовали два вида критериев. В одних случаях основное внимание уделялось литературным или идеологическим аспектам его труда, и обсуждающие хвалили или критиковали его исходя из соответствия своим эстетическим вкусам и политическим взглядам. В других же (как правило, в откликах немногих в то время людей, стремящихся профессионально заниматься историей) на первый план выходили чисто научные аспекты (критический подход к источникам, полнота привлечения их, объективность интерпретации и т. д.). Булгарин как редактор исторического журнала ориентировался именно на эту группу.

Приступив к изданию «Северного архива», он послал Н. Румянцеву подписной билет, а затем и первый номер. В ответном письме Румянцев похвалил журнал и обещал предоставлять материалы для публикации из своего обширного собрания380. Один из активных членов Румянцевского кружка К. Ф. Калайдович поместил в «Северном архиве» целый ряд материалов и вел с Булгариным интенсивную переписку381, печатался там и П. М. Строев382. Румянцев и члены его кружка восприняли труд Карамзина негативно как из-за неадекватного, по их мнению, подхода его к источникам, так и из-за беллетризации Карамзиным исторического материала383. Аналогичной была реакция и других историков. Помощник Булгарина по изданию «Северного архива» А. О. Корнилович высоко оценил рецензию Лелевеля и писал 9 ноября П. Ф. Строеву: «Здесь [в Петербурге] все более или менее отдают ей справедливость»384. Археолог и фольклорист З. Доленга-Ходаковский отмечал в письме к И. Н. Лобойко от 23 ноября 1822 г., что «рецензия г. Лелевеля в переводе русском, помещенная в “Северном архиве”, в здешнем [Московском] университете и в публике нашла одобрение – я уверен, что историограф, прочитав оную, не имел надобности жаловаться на запор живота. Можно бояться о исторической славе его, особенно во всем заимствованном из чужих писателей, которых он употребляет без разбору, которых не понимал <…>»385.

В 1823 – первой половине 1824 г. Булгарин продолжал печатать рецензию Лелевеля. Но в августе 1824 г. в ходе разгрома Виленского университета Н. Н. Новосильцовым польский историк был обвинен в стремлении «распространить безрассудный польский национализм посредством обучения» и уволен. И хотя в 1825 г. он послал Булгарину продолжение рецензии, а тот обещал напечатать его386, в результате оно так и не было опубликовано (скорее всего, из-за нежелания Булгарина печатать опального профессора).

В 1824 г. вышли 10-й и 11-й тома «Истории…», в которых затрагивались близкие Булгарину сюжеты, в частности поход поляков в Россию и царствование Самозванца. Поэтому Булгарин сам отрецензировал эти тома387 и, кроме того, в том же году, откликаясь на рецензию Д. Е. Зубарева на «Историю государства Российского», сделал ряд замечаний, касающихся предшествующих томов труда Карамзина388.

Откликаясь на труд Карамзина, Булгарин сделал ряд замечаний, как носящих общий методологический характер, так и конкретных, касающихся частных сюжетов. Хотя он был писателем, но тяготел к историкам не литературного, «риторического» направления (как, например, П. П. Свиньин или С. Н. Глинка), а направления научного, ценящего факты, занимающегося критикой источников и т. п.

Булгарин отмечал, что труду Карамзина не хватает целостности, общего взгляда, указания на причинно-следственные связи: «Все частные случаи прекрасно рассказаны почтенным историографом, но я хотел бы видеть более связи в целом; хотел бы, чтобы все отдельные случаи и события были <…> тесно соединены или, лучше сказать, спаяны <…>»; «из происшествий, расположенных в одной эпохе без хронологического порядка, невозможно постигнуть, которое из них было причиною и какое последствием»389. Кроме того, его не удовлетворяли уровень критического подхода к источникам и степень доказательности утверждений историка, он подчеркивал необходимость не просто излагать то или иное событие, но и включать его в общий контекст происходящего. Он демонстрировал, что трактовка Бориса Годунова как злодея не соответствует фактам, в том числе и приводимым самим Карамзиным; психологическим трактовкам Карамзина, объясняющего то или иное событие исходя из черт характера и стремлений правителя, Булгарин противопоставлял анализ исторических обстоятельств; в ряде мест он исправлял изложение Карамзина на основе польских исторических источников, не использованных историографом; опираясь на свой опыт военного и неплохое знание военной истории, отмечал ошибки Карамзина в этой области. В своей рецензии он выступал также за привлечение зарубежных свидетельств о России, учет международного контекста, использование фольклора как исторического источника.

Лагерь Карамзина ополчился на Булгарина из-за этой рецензии. А. И. Тургенев писал Вяземскому 28 апреля 1825 г.: «Булгарин – паяц литературы. Видел ли ты, чего он требует от историографа? Вынь да положь великих людей в старой России! Карамзин не сердится и не может на него сердиться, но за публику нашу огорчается; но поляк этого знать не должен. Ему то и на руку. <…> поляк безмозглый, да и только; чего от него требовать и почему Карамзин должен быть для него священен? Чем более возвышает он собою Россию, тем более должен бесить польского паяца». 22 мая, через месяц, Тургенев писал ему же, что, встретив Булгарина, он «вспомнил на ту минуту похвалы его Шишкову и ругательства Карамзину и сказал ему, что он подлец <…>»390

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

См. книги «От Бовы к Бальмонту: Очерки по истории чтения в России во второй половине XIX в.» (1991), «От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы» (2009), «Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи» (2001), а также ряд статей в книге «Писать поперек: Статьи по биографике, социологии и истории литературы» (2014).

2

См. книгу «Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции» (2016), а также составленный мной сборник «Видок Фиглярин: Письма и записки Ф. В. Булгарина в III отделение» (1998).

3

См. более сотни статей в словаре: Русские писатели: Биографический словарь. 1800–1917» (М., 1989–2019. Т. 1–6), а также биографические статьи в книге «Писать поперек».

4

Впервые опубликовано в переводе на английский: The Making of the Russian Classic // Publishing in Tsarist Russia: A History of Print Media from Enlightenment to Revolution / Ed. Y. Tatsumi and T. Tsurumi. L.; N. Y.: Bloomsbury Academic, 2020. P. 37–68.

5

См.: Brooks J. Russian Nationalism and Russian Literature: The Canonization of the Classics // Nation and Ideology: Essays in Honor of Wayne S. Vucinich / Ed. I. Banac, J. G. Ackerman and R. Szporluk. Boulder, Colorado, 1981. P. 315–334; Levitt M. C. Russian Literary Politics and the Pushkin Celebration of 1880. Ithaca; L., 1989 (рус. перевод: Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года. СПб., 1994); Debreczeny P. Social Functions of Literature: Alexander Pushkin and Russian Culture. Stanford, 1997; Moeller-Sally S. Gogol’s Afterlife: The Evolution of a Classic in Imperial and Soviet Russia. Evanston, 2002; Acta Slavica Estonica IV: Хрестоматийные тексты: русская педагогическая практика XIX в. и поэтический литературный канон / Под ред. А. Вдовина, Р. Лейбова. Тарту, 2013; Вдовин А., Лейбов Р. Пушкин в школе: curriculum и литературный канон в XIX веке // Лотмановский сборник. М., 2014. Вып. 4. С. 249–261; Vdovin A. Dmitry Tolstoy’s Classicism and the Formation of the Russian Literary Canon in the High School Curriculum // Ab Imperio. 2017. № 4. P. 108–138.

6

Ср. у И. Н. Сухих: «…великого писателя <…> создают <…> особенные, выдающиеся качества его произведений…» (Сухих И. Н. Русский литературный канон XX века: формирование и функции // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2016. Т. 17. Вып. 3. С. 334).

7

См., например: Катаев В. Б. Игра в осколки: судьбы русской классики в эпоху постмодернизма. М., 2002; Хализев В. Е. Ценностные ориентации русской классики. М., 2005; Толстая Е. Д. Игра в классики: русская проза XIX–XX веков. М., 2017.

8

Кондаков Б. В., Кондаков И. В. Классика в свете ее современной интерпретации // Классика и современность. М., 1991. С. 21–22.

9

Хализев В. Е. Классика как феномен исторического функционирования литературы // Там же. С. 68.

10

Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. С. 362.

11

См., например: Kermode J. F. The Classic: Literary Images of Permanence and Change. N. Y., 1975; Gorak J. The Making of the Modern Canon: Genesis and Crisis of a Literary Idea. L., 1991; Guillory J. Cultural Capital: The Problem of Literary Canon Formation. Chicago, 1993; The Canonical Debate Today: Crossing Disciplinary and Cultural Boundaries / Ed. Th. D’Haen, D. Damrosch, L. Papadima. Rodopi, 2011.

12

Гудков Л. Д., Дубин Б. В., Страда В. Литература и общество: Введение в социологию литературы. М., 1998. С. 38.

13

Дубин Б. В. Идея «классики» и ее социальные функции // Дубин Б. В. Очерки по социологии культуры. М., 2017. С. 204.

14

Мукаржовский Я. Эстетическая функция, норма и ценность как социальные факты // Мукаржовский Я. Исследования по эстетике и теории искусства, М., 1994. С. 116.

15

Дубин Б. В. Словесность классическая и массовая: литература как идеология и литература как цивилизация // Дубин Б. В. Очерки по социологии культуры. М., 2017. С. 328–329.

16

См. об этом: Debreczeny P. Op. cit. P. 223–230.

17

Словарь Академии Российской. СПб., 1792. Ч. 3. С. 591.

18

Жуковский В. А. О критике // В. А. Жуковский – критик. М., 1985. С. 74.