Серпы. Подноготная правда главной психушки России

–Нет. Лекарства у нас свои. Я вам выпишу «омез». Этот, свой, оставьте на хранении, в ящике с верхней одеждой. Еще что болит?

–Вроде ничего.

–Прекрасно. Анализы с собой?

–Да, вот.

Бегло просмотрев протянутые документы, свидетельствующие об отсутствии у вас дифтерии, кишечных инфекций и коронавируса, вклеивает их в историю болезни (железная логика экспертных учреждений: если вы здесь, значит, вы уже больной) и исчезает. Что важно: кишечная инфекция и дифтерит здесь считаются куда более страшными недугами, чем кожные заболевания, наличие или отсутствие которых вообще никем не проверяются. Хотя нет, проверяются. Той самой санитаркой – главным человеком в институте, – когда она заставляет вас мыться в ледяной ванне с жутко вонючим дезсредством (здесь это действо именуется первичной санобработкой).

После этой процедуры вас еще окинет взором дежурный психиатр (чаще всего, интерн), задав пару поверхностных вопросов, после чего в сопровождении другой санитарки (прибывшей за вами из отделения), погрузив личные вещи в пакеты (дорожную сумку с собой тоже нельзя, так как и она может служить средством суицида), вы отправитесь двумя этажами выше – к месту своей дислокации, которое не покинете следующие 28 дней. Называется оно «Пятое бесстражное отделение» (всего отделений 6, среди них 3 стражных, 1 бесстражное, наркологическое и принудительного лечения для женщин).

Открывается дверь 3 этажа, и вашему взору предстает земной ад, со стороны выглядящий весьма светски. Он представляет собой коридор в эдаком сталинском стиле – со стенами, обшитыми дубовыми панелями, зеленым цветом свободных мест, мягкой кожаной мебелью и столь же мягким, приглушенным светом. Впечатление такое, что попал на ближнюю дачу Кобы в Кунцево. Справа от входа коридор прерывается стеклянной дверью, за которую вход запрещен – это зона врачей. Туда мы попадем, но чуть позже. Влево он идет метров на 10, упираясь в двери стражного отделения. Эти 10 метров и есть «Пятое бесстражное».

По обеим сторонам коридора – шкафы с рабочей одеждой персонала и подэкспертных, которую им выдают для перемещения между корпусами по улице. Напротив входа – крохотная ординаторская, почти никогда не используемая по назначению. Поворачиваемся от входа налево и идем в сторону дверей стражного отделения. Через пару метров от входа, справа – дверь в процедурный кабинет. Проходим мимо шкафов и ординаторской метров 5-7. На этом уровне расположены палаты. Их всего две. Справа – женская, слева – мужская (каждая на 15 мест). В коридоре возле всегда открытых (чтобы наблюдать за подэкспертными) дверей палат – стол, пара стульев и кресел для постоянно пребывающих здесь санитарок. Здесь же – кухонный стол, раковина, небольшой навесной шкаф для посуды. По окончании этого кухонного гарнитура – двери стражного отделения.

Входим в мужскую палату. Она представляет собой помещение площадью 60-70 кв.м, по обеим сторонам которого расставлены горизонтально, параллельно друг другу кровати – по 6 с каждой стороны. В центре – длинный стол с банкетками для приема пищи. В дальней стене три углубления: в крайнем левом – туалет и закуток кастелянши, в центральном – душ и курилка, в правом – маленькая 3-местная палата, предназначенная для изоляции простудных больных, а в действительности выполняющая роль «вип-камеры» для более или менее интеллигентных и тихих подэкспертных.

Что можно вспомнить об этих первых впечатлениях от пребывания в палате? Совершеннейшее безумие, облеченное в человеческие фигуры. Выражается оно во всем – в повышенных тонах разговора, в созерцании потерянных и пустых взглядов обитателей палаты, в осознании невозможности выхода из нее (категорически запрещено!) и того, что провести тут тебе придется целый месяц, по истечении которого еще неизвестно, что тебя ждет. Истинно сказано: «Ад пуст, все черти здесь!»

Самое тяжелое в восприятии, с чем надолго придется смириться – это вопли. С детства нам внушали, что дурдом – это место, где все говорят, и никто никого не слушает. Но не думалось, что настолько… Здесь и вправду все говорят. Не коллективно – обитатели разбиты на группки по интересам, пусть примитивным, но все же. И обсуждают они эти интересы очень громко – особенно после 16.00, когда санитарки дают больным пульт от висящего здесь же, на стене телевизора, он включается и начинает перебивать говорящих, но тише от этого ни он не работает, ни они не разговаривают. Возможно, в этой какофонии, в этом голосовом нажиме они ищут спасения от поглощающих их дурных мыслей о мрачных перспективах будущего и еще более мрачных реалиях настоящего. Возможно, отпугивают, отгоняют эти мысли. Возможно, избавляются от одиночества. Но шум здесь стоит оглушительный. От него не спасешься.

Как и от взглядов. Те, кто предпочитают громкому, всепоглощающему общению тишину, лежат молча. Но у них есть другой изъян – взгляды. Прямые, испепеляющие, безумные. Спрашивающие тебя о чем-то и, в то же время, назойливо утверждающие тебя в мысли о том, что все у тебя плохо и будет еще хуже – примерно, как у них. Ты хочешь эту мысль отогнать, спрятаться от нее, а некуда – шум не позволяет здраво оценить обстановку, отвлечься, проанализировать текущий момент. Помещение лица в такие условия, как оказалось, – метод экспертного исследования. Состоит он в том, что люди с разными диагнозами (включая буйных и абсолютно здоровых), из разных социальных слоев (от бомжей до предпринимателей средней руки и доцентов) и с разными темпераментами на месяц запираются в крошечной – не палате – тюремной камере с бронированными и зарешеченными окнами без возможности выхода за ее пределы и какого-либо контакта с внешним миром.

…-Значит, так, – вырвав тебя на минуту из лап безумия, в которое тебе еще предстоит погрузиться, бормочет медсестра, сидящая против тебя в процедурном кабинете, – курение у нас в любое время, прием пищи – по расписанию. В 9, 13, 17. Еще полдник, второй завтрак и кефир после ужина. Народ в основном нормальный, тихий. Есть шкаф с книгами, есть библиотека для подэкспертных. Ходить туда нельзя, но оттуда можно заказывать книги по каталогу. Телевизор – с 16 до 22 часов, в выходные с десяти утра. Подъем не строго по расписанию, ближе к завтраку, к 9, а вот отбой строго – в 22.00, не позже. Еще бывают прогулки в нашем дворике по часу в день, кроме четверга (день приема) и воскресенья (день приема передач).

–А в котором часу прогулки?

–Обычно с 14 до 15.

–А телефон?

–Да, телефон. Ежедневно с 18 час 30 мин до 19 час, в выходные дни могут дать пораньше. Можно звонить, пользоваться интернетом. Но тут есть момент – некоторые ребята в палате под домашним арестом, им нельзя телефон давать, как бы они ни просили.

–Лекарства?

–После приема пищи, по расписанию. Еще есть вопросы?

–Нет.

–Тогда иди в палату.

И снова возвращение. Возвращение в мир гула, галдежа, говорения. Этот гул и галдеж ты можешь наблюдать со стороны, а можешь стать его частью – если поймаешь его бешеный ритм, потому что, помимо высоких частот, тут еще и высокая скорость сообщения информации подчас абсолютно ненужной, пустой, а подчас и вовсе выдуманной и абсурдной, но носящейся по палате в поисках пристанища с барабанными перепонками. Можешь присоединиться к той или иной кучке добровольно, а можешь дождаться, когда она сама найдет тебя в соответствии с твоими интересами, а уж продолжать диалог с обладателем уникальных сведений или нет – решать тебе. Чтобы не свихнуться, конечно, куда-то потом обязательно вольешься, пусть, не разделяя до конца сумасшедших и диких точек зрения на элементарные вещи, но все же отвлекаясь от сюрреализма происходящего снаружи и изнутри тебя самого. Все же человек – существо социальное…

–На первичный осмотр!

Вот. Не следует думать, что сумасшедшие здесь предоставлены сами себе, как в знаменитом рассказе Антона Павловича Чехова. Кажущийся абсурд происходящего, как и все, что здесь творится – есть метод экспертного исследования. По сути, если не самое строгое, то одно из самых строгих собеседований предстоит вам в первый день, обычно ближе ко второй половине или даже к концу дня. Оно называется «первичный осмотр» и представляет некое подобие той самой итоговой комиссии, что еще ждет вас в день выписки. Специфика этого метода исследования состоит в том, что человека, только-только помещенного в дикие условия постоянно орущих «Серпов», который еще находится в шоке от здешних порядков и не знает, как из этого состояния выйти, плохо представляя себе, в то же время, свое будущее, которое в таких обстоятельствах абсолютно не кажется радужным, ставят перед десятком ученых и начинают опрашивать о симптомах его болезни и о том, почему он появился здесь. Не выдержишь этот экзамен – считай, что итоговую битву проиграл, вся война насмарку. Потом, конечно, у тебя будет еще возможность исправиться, что-то сказать, договорить, дополнить, но общее впечатление о тебе и твоем диагнозе формируется у сотрудников отделения сразу, во время этого осмотра. И отрицательный знак, под которым оно сформируется, будет зависеть от твоих конкретных целей на экспертизе: если хочешь хорошо сыграть психическое расстройство, чтобы «откосить» от статьи, но не сумеешь вовремя перестроиться с безумной болтовни и гвалта палаты на рабочий лад взаимодействия с экспертами, начнешь мямлить, отвечая на их вопросы – признают симулянтом; если же хочешь диагноз снять, откреститься от клейма умалишенного, вернуться к жизни, доказав наблюдателям твоим свою нормальность, но внятно ничего сказать не сможешь, не сумев быстро подготовить психоэмоциональную сферу к контакту с ними – на века останешься приговоренным к психушке.

А подготовить надо быстро – пока идешь в сопровождении санитарки (одному тут передвигаться нельзя) из палаты в сторону входа в отделение, пересекаешь ту самую стеклянную дверь, за которой сидят врачи, проходишь несколько метров и поворачиваешь направо – в их общую ординаторскую, где местные доктора обычно проводят свое время. Выглядит она как большая комната с высокими окнами (корпуса строились при Сталине, поэтому потолки и окна здесь, как правило, всюду высокие), по периметру которой изнутри расставлены столы с компьютерами. За всеми ними работают люди – врачи, интерны, ординаторы. В центре этой освободившейся комнаты стоит стол, за которым сидит опрашивающий вас глава экспертной группы из отделения эндогенных расстройств. На его каверзные вопросы вам и предстоит отвечать.

Здесь надо сказать, что пронумерованные отделения предназначены только для больных. Врачи в их штате официально не состоят, хотя у них имеются заведующие, которые руководят санитарками, медсестрами, интернами и ординаторами – то есть выполняют своего рода вспомогательные функции. Эксперты же приписаны к другим отделениям, которые представляют собой научные подразделения и состоят только из них. Главное из этих отделений (занимающееся сугубо экспертизой, а не наукой, как многие другие) – отделение эндогенных расстройств. Коль скоро вся практическая психиатрия вращается вокруг шизофрении и ее ответвлений, являющихся расстройствами эндогенными (то есть развивающимися внутренне, вне зависимости от каких-либо внешних раздражителей), то этим расстройствам и суждено было дать название центральному подразделению Института, в котором и состоят на службе почти все его эксперты. Вот они-то и учинят вам первый в вашей длительной биографии здесь «допрос с пристрастием».

–С какого времени болеете? – спросит у вас строгим голосом руководитель экспертной группы Виктория Игоревна Васянина – маленькая пожилая женщина со строгим взглядом и слегка хриплым голосом. Повторяю – отвечать надо предельно четко и максимально быстро.

–С весны 2016 года.

–Судя по медицинской документации, бывают состояния гипомании и депрессии, так?

Сразу оговорюсь, что попал я в это удивительное учреждение с диагнозом биполярное аффективное расстройство – своеобразный психиатрический недуг, при котором колебания настроения столь длительны и столь полярны (от глубокой депрессии до яркой и радостной мании), что позволяют установить невменяемость лица. (Раньше именовалось маниакально-депрессивным психозом.) Эти симптомы мне и приходилось описывать проницательной и въедливой Васяниной. Причем, делать это надо лицу, настаивающему на наличии у него психического заболевания, в лучших традициях Корсакова и Крепелина – академическим, ученым языком, как будто разговариваешь с коллегами на равных.

–Так.

–Опишите симптомы мании, – говорит она, ставя ударение на предпоследний слог; «манИи»; так обычно говорят узкие специалисты.

–Она имеет определенные стадии. На первой повышается настроение, укорачивается сон – но без усталости, – появляется бодрость и определенная навязчивость в отношениях. На второй к этим симптомам добавляются работоспособность, требовательность, энергичность, повышение сексуального интереса, мегаломания, перечисление собственных достоинств, самореклама, бескритичность, раздражительность и местами ярость. На третьей – к вышеперечисленным добавляются бессвязная речь, скачки мыслей и идей, затруднительность отделить главное от второстепенного, заговаривание, кутежи, нерациональные траты денег в огромном количестве. На четвертой организм устает, вследствие чего снижается физическая и моторная активность, чуть падает настроение. На пятой наступает полная астения, организм успокаивается, приходит в норму.

Ремарка. Симптомы у вас во время нахождения здесь будут спрашивать раз 40 – стремление утомить пациента, вызвать у него раздражительную реакцию или вообще спровоцировать молчание так же есть метод проведения экспертизы.

–Во время мании вы продуктивны?

–Супер-продуктивен.

–Теперь опишите симптомы ваших депрессий и их среднюю длительность.

Описываю.

–Понятно. Что ж, понаблюдаем вас, с вашего позволения, побеседуем с вами еще не раз, все внимательно изучим и проверим – с особой тщательностью, так как экспертиза у вас по счету четвертая…

–Пятая.

–Тем более. Значит, требования к ней повышенные, надо проявить особую внимательность, дабы исключить ошибку – чтобы сделать ее последней для вас. Согласны?

–Всецело.

–Какие-нибудь вопросы к нам есть?

–А пораньше никак? Обязательно месяц?

Горестно, кажется, с пониманием глядит в глаза и качает головой.

–Никак. Крепитесь.

Вообще надо сказать, что обычно на этих первичных осмотрах на подэкспертных повышают голос, начинают уличать их во лжи и симуляции, пугать – повторяю, резкая смена обстановки должна шокировать человека, вывести его из равновесия, чтобы он не мог играть, а показал экспертам свое истинное лицо, и эксперты, в свою очередь, делают для этого все возможное. Со мной такого не было. Не знаю, почему. Может, и правда ей жалко меня стало – все-таки пятый раз уже по каталажкам таскают.

Говорит она с вами одна, присутствующие интерны для видимости, «для страху», хоть иногда и бросят какой-нибудь дежурный вопрос. У меня, например, спросили, лечился ли я литием. Я ответил, не растерялся. Теряться нельзя – почему, я уже говорил.

Потом – обратно в палату. Слушать шум. Главный носитель которого здесь (да и вообще центральный человек в палате, без которого не обходится ни одно мероприятие, включая прием пищи или просмотр телепередач) – это Тимур. Он читает громко рэп, декламирует матерные стихи, поет – в общем, борется с подавляющей тишиной как может. Потому, видимо, что самый молодой и оттого самый уязвимый обитатель этого, никак не предназначенного для людей, учреждения.

Тимур Иматов, 16 лет: