Ла-Манш

Как-то всегда получалось так, что Себастьян одним из первых возвращался в общежитие после занятий и в холле сразу же шел к длиннющему столу, на котором разбрасывалась утренняя почта. Тут его интересовали только извещения на денежные переводы и посылки. Если деньги приходили на имя его партнеров по картам, то можно было считать, что они уже в кармане у Моргунова.

Игра, как всегда, начиналась с маленьких ставок, но это дела не меняло, партнеры вылетали в трубу, а утешительные партии в покер заканчивались обычно отбитыми и опухшими ушами для тех, кто во что быто ни стало захотел отыграться. Униженный побоями по ушам, озлобленный оскорбительно саркастическими шуточками Себастьяна партнер, естественно, жаждал отмщения и отбивал домой набатную телеграмму: «Шлите двести, подробности письмом». Только этого и надо было Себастьяну.

Весенняя сессия для студента – самая тяжелейшая пора. С одной стороны тяготили предстоящие экзамены, а с другой изматывала тело сексуальная оза-боченность – штука для многих трудно разрешимая и от этого более обостряющаяся. А тут еще студентки, конечно же, на зло нам, словно сатанели, день ото дня все более и более укорачивая платьица и юбочки, превращая их в подобие удлиненных маек или набедренных повязок… Ох и знойное же времечко года!

Студенты побогаче, в основном, дети северян, в эту будоражущую пору раз или два в неделю «вечеряли» по ресторанам, вылавливая в залах «Уссури» или «Дальнего Востока» ночных «бабочек», в те годы, вначале семидесятых, «работающих» в условиях жесткой конспирации. А нам, в основном, деревенским вахлакам, такие девочки были не только не по карману, но и не по норову…

В один из теплейших и тишайших майских вечеров, распахнув рамы настежь, мы сидели на подоконниках общаги, и без особого интереса – лишь бы время убить – глазели на то, как парни гоняли мяч в хоккейной коробке. И вот в это время прямо у входа в общежитие остановилось такси. Само по себе явление такси – это не диковинка. Например, земляк Себастьяна и его однокурсник по кличке Цыган почти постоянно пользовался услугами такого вида транспорта —было на что, хотя происхождение доходов этого красавца и баловня женщин оставалось для нас тайной, покрытой сплошным мраком.

Вот и на сей раз из машины, рисуя каждое движение, каждый жест, с величественным видом министра вышеф Цыган, затем он дипломатично согнулся в церемониальном поклоне и протянул левую руку в чрево салона. Вот тут-то все мы, только что разноголосо и во все горло подбадривающие футболистов, враз онемели: из машины сначала на свет появилась длинная и стройная ножка в изящной туфельке, каблучком-шпилькой потрогала корявый асфальт, словно отыскивая надежную точку опоры, затем показалась точеная рука и, наконец, вышла Она – молодая, холеная, в длинном, до пят, но сильно декольтированном платье, красивая, высокомерная, недоступная…

Мы с подоконников, нахохлившись, как мартовские коты и едва не мяукая от сдерживаемой страсти, восторженно взирали на это эротическое чудо и черной завистью завидовали Цыгану. И только Себастьян не удержался:

– Да-а-а! Это, братцы, строго штучный товар! Таких природа в серийное производство не запускает…И, по-моему, для одного Цыгана – это слишком много! – На сей раз в его голосе мы не уловили ни сарказма, ни иронии, а в глазах отражались и зависть, и ярость сразу. Значение его последних слов мы поняли только на следующий день.

После небольшого застолья в комнате Цыгана —шампанское, шоколад, может, еще и кофе, спутница Цыгана решила пройтись на пятый этаж, в конец коридора, где на последней двери красовался обычный трафаретик, обозначавший женскую фигуру. Возвращаясь назад и поравнявшись с себастьяновской комнатой, гостья, наверное, не успела ни испугаться, ни пискнуть, когда перед ней вдруг, словно из стены, сначала возникла кривоносая, оскаленная физиономия с горящими глазами, а затем клешнястые руки сгребли ее словно мешок с картошкой или луком, и уволокли за бесшумно распахнувшуюся дверь, впрочем, тут же захлопнувшуюся с легким щелчком английского замка…

Весь вечер и половину ночи разъяренный Цыган шарахался по этажам общежития, разыскивая свою так и «неотведанную» девицу, но поиски не увенчались успехом. Раза два он стучался и к Себастьяну, но за дверью его комнаты было глухо и темно, как в могиле.

А между тем там до самой зари кипела бурная половая жизнь, и всего-то в каких-нибудь четырех- пяти метрах от Цыгана, чья комната была почти напротив себастьяновской… Но об этом Цыгану стало известно слишком поздно, и в ответ на бурные претензии несостоявшегося любовника Себастьян укоризненно произнес: «Люди добрые в голодные годы последним куском хлеба и то делились, а ты из-за какой-то… Тьфу! Ведь не умер же, не умер?»

На танцы, на чью-то свадьбу или просто на вечеринку Себастьян собирался так. В одной комнате одалживал «на вечер» пиджак, в другой просил приличную сорочку, в третьей – галстук, носки и брюки, затем все это примерял перед зеркалом:

– Хм! В этакой раскраске я, как фазан в пору токования… Не хватает только курочки, но на такую одежду какая-нибудь все равно поклевать выскочит. Ничего спецовочка, но ведь все равно порвут в клочья.

Окончательно собравшись, он совал в задний карман брюк флакон с бодягой, будучи уверенным в том, что мазь обязательно понадобится ёму в этот вечер. И ни разу еще не было такого «выхода в свет», чтобы бодяга в кармане Себастьяна оказалась некстати. Он никогда не затевал драки и не лез в нее первым, но всегда получалось так, что на долю Себастьяна выпадало основное количество синяков, шишек и ссадин, словно физиономия его обладала феноменом притяжения всех ударов.

На танцах (понятия «дискотека» тогда еще не существовало) задиры из пришлого, неинститутского, люда чаще всего выбирали несуразную фигуру Моргунова в качестве объекта для развязывания локального конфликта. Но как жестоко они ошибались, эти твердолобые бойцы с зудящимися кулаками! Впрочем, доказывать их заблуждение Себастьяну приходилось тоже кулаками, но своими многочисленными фингалами он гордился, как боевыми медалями.

Кроме батальной славы Себастьян имел репутпцию человека беспредельной прожорливости. Однажды он завалился к нам в комнату прямо из пивного бара, и его арбузоподобный животик вызывающе свисал над брючным ремнем. Тем не менее, увидев на столе полную сковородку карточки, Себастьян в считанные минуты расправился с ней, как тот повар из известной поговорки, и тут же «положил глаз» на нетронутую литровую банку свежего липового меда. Кто-то в шутку предложил ему съесть и мед, но весь без остатка, не отходя от стола. Молча сопя, Моргунов предупредительно расслабил брючный пояс, и через десять минут содержимое банки благополучно переправилось в бездоннор чрево этого Пацюка. Нам всем почему-то стало дурно, а Себастьян произнес: «Дня на три, пожалуй, забункеровался. Для меня, безстепендионного, это хоть и кратковременное, но все же благо…».

Стипендию он получал редко, хотя по уровню и объему знаний – будь то гуманитарные науки или спецпредметы – намного превышал среднеуспевающих студентов. Если у Себастьяна случался крупный выигрыш в карты, он, победно сияя, тоже приходил к нам, сдергивал с чьей-нибудь кровати наволочку и отправлялся за Ла-Манш, в продовольственный магазин, и мы всей оравой дня три-четыре жили почти безбедно…

На третьем курсе Себастьяна исключили из института. Виной тому была очередная выходка Моргунова – глупая, смешная, но вместе с тем и мерзкая. Если интуиция и не подводила его, то чувство меры изменяло этому студенту довольно часто. Вот и на этот раз он явно переборщил…

Все началось со злополучных трусов, обыкновенных черных мужских трусов, которые за полтора рубля купил однокурсник Себастьяна – студент по кличке Островитянин (родом был с Сахалина). Комната решила «обмыть» покупку, а какая же выпивка без Себастьяна? К тому же, как на грех, Моргунов накануне вечером выиграл в карты солидную сумму у студентов-заочников, собравшихся в это время на сессию… Короче говоря – роковое стечение обстоятельств.

В итоге рядовая «обмывка» вылилась в трехдневную пьянку. После нее комната, конечно, выглядела ужасно: углы заставлены пустыми бутылками самого различного калибра, Островитянин, распластавшись на грязном полу в тех самых знаменательных трусах, густо храпел, а за кавардачно выглядевшим столом в позе мыслителя сидел Себастьян и страдал от скуки. Он был очень недоволен этой трехдневной попойкой. Не в том смысле, что она была порочна сама по себе. Она завершилась не так, как хотелось бы Себастьяну- вот в чем был главный ее недостаток! По его мнению, пьянка -не пьянка, если не увенчалась грандиозной хохмой. Вот теперь он сидел и обдумывал варианты "венца", по ходу дела режиссируя мысленно то тот, то другой из приходящих ему на ум. И «придумал»…

У Островитянина на пятом этаже проживала обожаемая им подружка. Она-то, по замыслу Себастьяна, по какой-то причине ненавидевшего ее, и должна была сыграть определенную роль в задуманной "хохме". Ничего не подозревавшая подружка в это время сидела у себя в комнате и листала учебник, когда Себастьян, вежливо постучавшись, вошел и, глядя студентке прямо глазами в глаза, произнес:

– Там, это, Островитянин просит тебя зайти к нему на минутку. Говорит, что очень серьезное дело…

Подружка недовольно фыркнула, отложила учебник и, заперев комнату, спустилась на второй этаж. То, что она увидела в комнате своего обожателя, могло вызвать любое из чувств кроме радости и восторга и изумления. Островитянин лежал на полу, в чем мать родила и попой кверху, а между ягодиц дымилась гаванская сигара.. Это зрелище на минуту парализовало студентку, затем она, вскрикнув, выскочила в коридор, где почти лицом к лицу столкнулась с деканом факультета и сопровождавшей его свитой, в которой, как позже выяснилось, была комендант общежития и комиссия из министерства. Естественно, что вид студентки и ее поспешное бегство навели декана и комиссию на определенную мысль: они толкнули дверь в комнату островитянина…

Весть об этом ЧП, конечно, тут же облетела весь институт, однако в общежитиях смеха по этому поводу особого не было. Островитянин на следующий же день вылетел на Сахалин, а студенты общежития угрюмо сторонились Себастьяна. И тот не выдержал, сам пришел в деканат и обо всем рассказал. Тут уж ему припомнили все! А припоминать было что…

Например, институтский бал-маскарад в канун минувшего нового года. Тогда Себастьян, тщательно выбрившись и «заштукатуривши» лицо позаимствованной косметикой, вырядился в женское платье почти до пола, натянул на голову черный парик в крупных локонах и под видом брюнетки-дурнушки зашел в девичий туалет покурить. Там подтасовки не заметили, но мнение свое высказали довольно определенно:

– Господи! Ну, где у наших парней глаза? Это же надо – такую Квазимодину на вечер притащить!

– Зато, наверное, безотказная…

– А мы уж так уж прямо сопротивляемся!

– Ой, девчонки! Да нашим оболтусам только бутылку покажи – они и со старой ослицей в постель лягут!

Все бы, может, и обошлось, не вздумай Себастьян, забывшись, помочиться…

Короче говоря, исключили Себастьяна из института, хотя надежду на возвращение оставили: через год, мол, если предоставишь положительные характеристики с производства, восстановим.

Домой Себастьян не поехал. Наверное, с месяц он ночевал по разным комнатам, спал, преимущественно,на полу, затем стал исчезать на день-два, куда – непонятно. В ноябре его уже никто и нигде не видел, не было никаких вестей о нем и всю зиму…

Последний раз он появился в общежитии в апреле – грязный, небритый, в затасканном плаще с чужого плеча, но с привычным синяком под глазом. Без стука распахнув дверь нашей комнаты, он с порога раздул ноздри изуродованного носа, уловив запах варева:

– Вовремя! Интуиция меня никогда не подводит, удачненько подошел!

Цепкий взгляд его сразу же засек между кроватями разбухшие портфели и хозяйственные сумки:

– Суббота есть суббота,– хмыкнул он.– По рожам вашим вижу, что в желтом портфеле пара пузырей стоит! Угадал ведь, а?

Мы удивленно переглянулись, как и в первую ту встречу, а кто-то, усмехнувшись, произнес:

– Да, чутье у тебя – ничего не скажешь! С такими способностями тебе, Себастьян, только в таможне работать, наркотики искать, или в милиции – самогон по деревням реквизировать…

Тот ни слова не говоря, подошел желтому портфелю, достал бутылку и по-свойски разлил ее всем поровну:

– Жируете, твари! Стипендию только вчера получили, промотать еще не успели.., Ну, так что? В «храп» или в «очко»?

И пошла игра. Снявшие банк, посылали гонцов за Ла-Манш – то за пивом, то за водкой, и только под вечер, когда все игроки взяли вынужденный тайм-аут (обалдели от хмеля и дыма), кто-то, зная непредсказуемость Себастьяна, осторожно осведомился, где он пропадал все это время и чем занимался. Тот вдруг набычился, засопел и, скрипнув зубами, понес: