Опыты морально-психологические, философические, etc.

Иерархическое взаимодействие. Поддержка или подавление притязаний особи другими участниками порядка статусов. Индивидуальные психофизиологические свойства, влияющие на способность пребывания в иерархии.

Способности оценки иерархической ситуации.

Происхождение самооценки из ощущения способности к достижению и удержанию статусных позиций.

Мера интеллекта, необходимая и достаточная для построения адекватного поведения в группе. Недостаток или избыток интеллекта затрудняют становление оптимальной психологической позиции относительно других.

Неистовство соответствия себе. Внутренняя определенность, т. е. определенность и напряженность самоощущения Я среди других.

Видимо, невозможно, чтобы в контакте, в поле общения, было достаточно места для полноты самовыражения каждого из участников и неизбежно доминирование одного или некоторых. (Здесь на новом уровне проявляется принцип ограниченности участка совместного пребывания, характери-зующий структуру отношений в грегарной группе.) Поэтому если некто отказывается от преобладания добровольно, то он выбирает тем самым страдательную роль, но не равноправие. В этом смысле верно, что «ешь или тебя съедят», как говорит Мережковский. «Люди ведь только и делают, что убивают и пожирают друг друга. Надо быть волком или овцой: сам пожри, или тебя пожрут. Это в ненависти, это и в любви.» Или – или; равновесие, может быть, возникает на очень короткое время. «Объективность», справедливость – ориентация на недостижимое равноправие – слишком часто и легко оборачивается «объектностью», когда собственные личные интересы приносятся в жертву не столько идеалу или общим целям, сколько личностным интересам другого. «Объективность» подразумевает сдерживание своего самовыражения с целью дать место самовыражению другого – или подавленность первого вторым и проявляется как скромность, сдержанность, застенчивость, робость (Кафка о ценности и похвальности таких свойств – в других).

Некие позиции в общении, которые чувствуются, как несомненная реальность, всеми.

«Объективному», грегарно-наивному человеку трудно осознать нарочитость пренебрежения, насмешливости, презрительности, и прочих жестов иерархического превосходства – именно как маневров и тактических приемов, и еще труднее вести себя аналогичным образом. Весь план межличностной борьбы в целом как бы закрыт для него, – или, точнее сказать, он бежит его как греховного, каковым тот и является объективно. Однако это план самой телесной жизненности и любви. Греховность принадлежит к сущности жизни.

Секс сам по себе совершенно невинен, он только ближайшим образом связан с иерархической борьбой.

Каковы свойства времени для истязуемого в «саду мучений», качество длящихся мгновений? Уж наверное, он живет в ином времени, – и в ином мире, в сущности, – нежели его палач. (Возможно, ощущение жертвы как существа, пребывающего в ином измерении, извергнутого из реальности, причастного запредельному опыту, и поэтому чужого и чуждого, – разогревает в мучителе ярость утверждения реальности собственной через уничтожение иной.) Это, конечно, экзотический пример, крайний. В этой крайности, однако, отчетливее видна относительность всего «материального», внешнего, и его зависимость от внутреннего. Да и очевидно, что современность ближе к подобным крайностям, чем любая предшествующая эпоха[3 - Хобсбаум, например, подчеркивает, что уже Первая мировая война характеризовалась небывалой прежде жестокостью. (Хобсбаум, Короткий двадцатый век.)].

Космос или хаос человеческих отношений, пространство или плоскость общения. Например, Ортега касается в Восстании масс проблемы становления этого специфического измерения реальности, ссылаясь на высказывание Сократа «Что мне деревья в поле? Я имею дело с людьми в городе». Возможно, философские схемы имеют смысл лишь в качестве метафорического изображения структурирования и динамики общения во всем бесконечном (и часто «дурно бесконечном») разнообразии его аспектов и форм. В тех случаях, когда им принадлежит, сверх этого, еще какое-то значение, оно соотносится более или менее правильно с линиями напряжения в собственно человеческом, т. е. социальном мире.

Сила состоит в способности обеспечить себе поддержку окружающих.

Камю, Миф о Сизифе.

Разве мышление не социально? Должно быть, нет, – поскольку это мышление. По крайней мере, оно должно противостоять социальному – как пространству воли – в качестве именно представления.

Если Я дано, если его наличие непосредственно пережи-вается, то может ли оно быть поставлено под сомнение невозможностью совершенного его выражения, или, тем более, логически связного?

Камю указал (в очередной раз и по-своему, неповторимо) на одну из основных проблем.

Ров между достоверностью существования и содержанием, «которое я пытаюсь ей придать».

Мир большинства, народа, массы, группы, толпы, «объективный», общий мир. Дюжинный человек стремится соответствовать общему, он постоянно подтверждает и декларирует свою адекватность ему, он «вписывается», укладывается без остатка (яростно и безжалостно подавляя в себе остаток, буде таковой, паче чаяния, обнаруживается). Необходимо и достаточно помещаться в этом общем мире – поэтому даже явные идиоты охотнее бывают «приняты» в нем, нежели те люди, чей внутренний мир выходит за рамки конвенциональных смыслов, – такие почти неизбежно отторгаются ближними (на всех уровнях: от семьи до государства), поскольку избыток их содержания («лучшее – враг хорошего») есть нечто чуждое, несущее угрозу деструкции наличного, «обжитого» и уютного пространства чувствования и мышления.

Ортега-и-Гассет, Человек и люди.

У животного, конечно, и нет собственно своего, нет такого интенсивного и настоятельного внутреннего, какое возможно у человека. И самое наличие этого внутреннего не равнозначно ли почти его одействотворению в сосредоточении? На природном уровне различие между внешним и внутренним не имеет еще такого масштаба, как на человеческом.

Можно невольно провоцировать ближнего на агрессивность, выказывая себя мягким, готовым «понять и простить», слишком миролюбивым, безобидным, и благонамеренным. Это воспринимается как поза покорности у животных.

В глубине – животное начало. Странные улыбки, когда люди собираются вместе, напряжение и настороженность. Пренебрежение к тем, в ком недостает древнего, хищного, беспощадного эгоизма. Надо быть в «общении» в меру грегарным животным, с полновесно задействованными инстинктами нападения и защиты, властвования и подчинения, начиная с достаточно острого, звериного ощущения баланса сил, с иерархического чутья.

Властные отношения в социальном мире, выражаемые в прихотливой системе формальных и неформальных статусов – сложное производное от иерахических отношений на уровне прямых контактов в повседневности.

Я не может быть непосредственно вынесено в общение. Кроме того, что Я принципиально не вмещается во внешнее воплощение, оно ограничено в своем проявлении аналогич-ными притязаниями других Я. Иными словами, кроме затруднений, связанных собственно с бесконечностью и сокровенностью Я, т. е. внутреннего, есть препятствия, обусловленные неизбежным столкновением интересов воплощения различных Я на участке контактов, т. е. их взаимным сопротивлением. В этом плане эффективность «самовыражения» нередко обратно пропорциональна духовному потенциалу.

Непонимание есть в известном смысле форма защиты и нападения, как проявление предпочтения личностных интересов собственных – интересам другого. Непонимание есть непризнание, отрицание. Мера понимания другого определяется как уровнем интеллектуального, и вообще духовного, развития, так и ситуацией в отношениях. В этом аспекте развитие интеллекта лишает защитной ограниченности, как тупости в восприятии и, так сказать, неторопливости в приятии Я другого. Поэтому люди, принадлежащие обыденности, предчувствуют – вполне обоснованно, – в расширении кругозора и в моральном росте опасность: риск подрыва иерархической устойчивости в кругу духовно косных других, всегда готовых корыстно, не отвечая взаимностью, воспользоваться беззаботно предоставленным вниманием. Отсюда преимущество сосредоточенной на собственных непосредственных жизненных интересах – «крепко сидящей на себе», по выражению Ницше, – посредственности перед беспечно открытым для другого «объективным человеком».

Основание уверенности в себе, самоуважения, чувства собственного достоинства, приятия себя, самодовольства (различие между самоуважением и самодовольством – это отдельная тема), т. е. вообще положительности самоотношения, представления о себе – «тонус», жизненность, интенсивность внутренней жизни. Либо я, по словам Шопенгауэра («В дополнение к этике»), «пуст и шаток», и опасаюсь оказаться разоблаченным в этом, стать «жертвою насмешки и игрушкою всякого мальчишки», – либо имею в себе некое самодовлеющее содержание, делающее меня «веским» и устойчивым в отношениях с другими и составляющее мое соответствие себе (identity) как причастность бытию. «Уверенность в себе» есть почти по определению уверенность в этом содержании, в равенстве себе во времени (т.е., до известной степени, в преодолении времени, стремящегося стереть всякое внутреннее тождество, в успешном противостоянии потоку становления, в усилии быть, причаститься бытию), но также и в способности утвердить это содержание в общении, где оно непрерывно подвергается сомнению, в котором испытываются его действительность, действенность, и связность. Итак, два момента экзистенции: самое содержание, и способность к сохранению и осуществлению его. Душа и характер.

Подавление Я неизбежно в природном порядке коммуникации. Ошибка Маркса и всех его предшественников и последователей в том, что они видят причину несправедливости лишь в экономической эксплуатации. Берут наиболее очевидный симптом иерархических отношений и приписывают ему значение их источника. Разоблачают иерархический характер отношений там, где он явно виден, где он достиг наиболее отчетливого внешнего оформления, институционального и правового, и не замечают его начала, коренящегося в сущности природной коммуникации. Эта ошибка и проявилась при социальном строительстве по марксовым «предначертаниям» (довольно смутным, впрочем).

Бубер, Проблема человека. Апеллирует к идеалу власти как духовного могущества (первое как следствие второго) и почти не говорит о реальности властных отношений. Понимание Ницше, – вместе с «дифирамбической патетикой» – куда ближе к исторической и эмпирической реальности власти.

«Проблема человека» видится Буберу то в сакраментальном космическом одиночестве (ужасавшем еще Паскаля), то в разрушении «органического» социума (воспетого романтиками, – и Тённисом вслед за Гирке). В целом, хотя в книге и встречаются замечательные места, эклектично и слишком отвлеченно, нередко – натянуто и выспренно, с изрядным налетом прекраснодушия, кое-где решительно уже маниловского. Построить балкон, чтоб с него Москву было видать, и чай там пить в приятной компании… Как бы славно!..

Противоречие между личностью и родом в истории.

Посредственность как воплощение родового, природного начала.

Обыденность как преимущественно природная, грегарная жизнь.

Власть. Значение и ценность. Развитие форм.

Иерархия у грегарных животных. «Первобытное стадо». Группы людей («замиренные», П. Сорокин). Интеграция групп (род, племя, союз племен, союз союзов, и т. д., вплоть до государства) и соответствующие ей интенсификация и формализация властных полномочий.

Русская дворянская жизнь в лучших своих проявлениях как один из исторических образцов цветения духа.

Ave futurus autumnus

Осенних дней томительная прелесть, —

Хрустально-хрупких и лимонно-свежих, —

Сладчайшим нектаром прольется в душу…

И ветр, мечтаний паруса вздувая,

Закружит в шалом хороводе листья,

Их пламя стылое в веселое мельканье

Калейдоскопа превратит, кудесник,

Как будто жизнь им сообщив иную,

Отличную от прежней, изначальной…

Не так ли и душа прийдет в движенье,

Оставив вдруг, как ветку, эти грезы

И предаваясь вечности всецело,

На встречу к Господу стремясь в невольном беге?..

И в трепете ее пред встречей чудной,