Вся жизнь – в искусстве

Затем спускалась теплая июньская ночь, и на фоне темного провала окружающего пространства освещенная множеством лампочек внутренность «ракушки» смотрелась, как праздничный полукруг, сияющий какимто особенно теплым и добрым светом, из которого, казалось, и исходит вся та великолепная музыка, что отбиралась для летних общедоступных концертов. А звучали там лучшие симфонические произведения Чайковского и Рахманинова, Моцарта и Гайдна, Бетховена и Шуберта, Мендельсона, Шумана, Листа, Брамса и многих других отечественных и зарубежных композиторов – замечательный подарок проводящим лето в городе любителям музыки. Переполнены были не только ряды скамеек перед «ракушкой» – сотни людей располагались прямо на траве, на склонах Волжского откоса. После концертов слушатели дружно шли вверх к площади Минина, и, думается, было там нередко намного больше тысячи человек. Бывало, что Марк Маркович шел вместе со всеми и чтото еще рассказывал или отвечал на различные вопросы любителей музыки.

В конце пятидесятых годов я начал собирать свою коллекцию долгоиграющих грампластинок. Это сегодня можно получить записи на цифровых компактдисках буквально почти всего, что было создано за последнее тысячелетие истории музыки. Однако несколько десятков лет назад пластинки покупались и доставались поштучно; каждое приобретение было важным событием в жизни – будь то концерты Рахманинова, кантаты Баха, симфонии Малера или Торжественная месса Бетховена. Марк Маркович покупал пластинки довольно редко, но интересовался моей фонотекой и иногда брал чтонибудь послушать. Запомнился вечер, когда мы вдвоем в его гостиной слушали незадолго до того купленную мною в Москве запись грандиозной Восьмой симфонии Антона Брукнера винтерпретации Евгения Мравинского. Даже несколько странно было присутствовать при событии, когда Марк Маркович полтора часа молчал, внимательно слушая новое для него сочинение, никогда не исполнявшееся в зале Горьковской филармонии. Было заметно, что музыка его взволновала и впечатлила, но, к моему искреннему удивлению, никаких комментариев о ней я от него не услышал.

Годы шли, я поступил в университет, моя коллекция пластинок росла, а на концерты я стал ходить несколько реже. Также реже стал бывать в филармонии и Марк Маркович; на концертах появились новые ведущие и лекторы. Вскоре деревянный дом № 64 на Ошарской пошел под снос, и на том месте построили бетонное учреждение, а семья Валентиновых переехала в скромную квартиру с крохотными комнатками на краю города, где теперь перекинут мостик через овраг, отделяющий нагорные микрорайоны от Кузнечихи. Дочери вышли замуж, Марк Маркович с Верой Ивановной переехали в следующую квартирку – на седьмом этаже в «столбе», рядом с Советской площадью. Конечно, было там тесновато и както особенно неуютно огромной библиотеке, размещавшейся по стеллажам и полочкам уже не столь царственно, как в доме на Ошарской. Мы стали видеться все реже и реже. Затем семья Валентиновых въехала на второй этаж дома Блохиных, что на улице Загорского (теперь улица Академика И.Н. Блохиной), и это была последняя квартира Марка Марковича.

Это был не только эрудированный и обаятельный человек, но также и редкостно мудрый. Когда в школьные еще годы я, очарованный сокровищами музыки, заявил ему, что стоит жить только ради музыки, Марк Маркович ответил очередным афоризмом умного и опытного человека: «Жить стоит ради жизни!» И напомнил слова Моцарта из «Маленьких трагедий» Пушкина: «Тогда не мог бы и мир существовать: никто б не стал заботиться о нуждах жизни – все предались бы вечному искусству…»

Он был одним из тех по настоящему значительных в моей жизни помощников и наставников, кто оказал самое существенное воздействие на формирование моих вкусов и интересов, характера и менталитета. Думаю, он имел подобное влияние на судьбы тысяч людей, кто имел счастье общаться с ним или хотя бы слушать его выступления на сцене филармонии. В 1963 году несколько любителей музыки, в том числе и я, организовали городской клуб филофонистов – коллекционеров записей классической музыки. Мы проводили вечера звукозаписи – подобие тех, что транслировались в те годы по третьей программе Всесоюзного радио c участием Константина Христофоровича Аджемова. На этих вечерах звучала редко исполняемая музыка различных композиторов – от Палестрины и Бортнянского до Онеггера и Орфа; аннотации к звучавшей на вечерах музыке мы составляли сами, и каждый из нас, рассказывая слушателям о том или ином произведении, как бы продолжал, по возможности, то просветительство, которым увлек нас и еще многих людей в мир высокой культуры талантливый и обаятельный Марк Маркович Валентинов. Низкий поклон и светлая ему память.

Нижегородский Андроников

О.Н. Томина

У каждого времени есть свои приметы и герои. В те далекие «шестидесятые», о которых с такой пронзительной и светлой печалью вспоминают счастливцы, кому повезло застать эти времена, наш город жил в атмосфере необычайного общественного подъема, социального оптимизма и неподдельного патриотизма.

Наивно и безгранично веруя в обещанный «нынешнему поколению» коммунизм и готовясь к его «достойной встрече», горьковчане с энтузиазмом занялись духовным самосовершенствованием, с небывалой тягой устремились к образованию, науке и культуре. Переполненные читальные, театральные, концертные и кинозалы, очереди по записи в кассах накануне открытия сезонов – приметы того времени. Билеты и абонементы в вузах города закупались сотнями. Молодые люди знакомились в библиотечных залах и своих любимых на свидание приглашали в театр или на концерт. Это было престижно! Классическая музыка звучала повсюду: в филармонии, во дворцах культуры, цехах заводов, сельских клубах, летних парках. Открытая музыкальная эстрада на Волжском откосе собирала по вечерам тысячи слушателей – любителей музыки, поклонников симфонического оркестра и его нового главного дирижера, приехавшего недавно И.Б. Гусмана. Но был в этих праздниках музыки еще один неизменный и очень почитаемый персонаж – Марк Маркович Валентинов, именуемый официально «лектормузыковед», говоривший вступительное слово к предстоящему концерту. Но какое это было Слово! Многие не скрывали, что приходили слушать не только музыку, но и Марка Марковича. Надо было видеть, какими аплодисментами взрывался зал, когда после радостноторопливых звуков настройки оркестра на сцену выходил Марк Маркович с его неизменной загадочной улыбкой предвкушения предстоящего музыкального наслаждения. То был не лектор, а сказочно одаренный рассказчик, познавший талант магического владения аудиторией, накопивший безграничные, поистине энциклопедические знания во всех областях мировой истории, культуры и искусства всех направлений: музыки, театра, литературы, живописи, архитектуры! У него была огромная, лучшая в городе, а может быть, и в России личная библиотека по искусству. И поэтому каждое его «слово» становилось увлекательнейшим путешествием в мир искусства, драгоценной россыпью информации, сопоставлений, ассоциаций, воспоминаний! Не знаю, готовился ли он специально к каждому конкретному концерту, но его беседа всегда производила впечатление сиюминутной импровизации человека, знающего все и обо всем. И удивительно! Он находил нужный тон общения и увлекал любую аудиторию – детей, сельских жителей, искушенных меломанов…

Прошло много лет после завершения его творческой деятельности. В 1984 году филармония организовала творческий вечер в честь 80летия М.М. Валентинова. Оркестр исполнял его любимую музыку. Марк Маркович вышел на сцену с последним в своей жизни вступительным словом – и весь зал встал и долго, стоя, благодарно рукоплескал своему выдающемуся земляку и современнику. Через несколько дней позвонил его лечащий врач и сообщил о случившемся чуде – все клинические исследования свидетельствовали, что после юбилейного вечера он помолодел на десять лет. Счастливый человек – всю свою жизнь он занимался любимым делом и сам был всеми любим!

Больше чем лектор

А.М. Скульский

Какое хорошее задумано дело! – собрать воспоминания о блистательном Марке Марковиче. Однако, собравшись записать свои воспоминания о нем, я поневоле остановился. Чтото нужное, важное, быть может, самое главное от меня ускользает.

Прошлое охотно отдает разные истории…

Его выступления перед концертами были содержательными, хотя и достаточно краткими. Они продолжались минут пять – десять, редко пятнадцать, но оркестрантам это казалось слишком долгим, и начиналось нытье: «Ну, пожалуйста, покороче!», «Зачем публике большая лекция?», «Программа и так длинная!» Однажды, перед концертом, снова наслушавшись этого нытья, он вышел на сцену, излучая обаяние и артистизм, и четко произнес:

– Чайковский! Пятая симфония!

Затем обернулся и, уходя, бросил обомлевшему оркестру:

– Короче невозможно.

Помню, в одной из бесед он дружелюбно спросил:

– Александр Михайлович, знаете ли Вы, почему дирижер в опере получает зарплату больше, чем режиссер?

– Нет, конечно.

И, вознаграждая мой неподдельный интерес, ответил:

– Потому что режиссер может войти в зал и, увидев, какую дрянь он поставил, – выйти, а дирижер должен стоять за пультом и терпеть ее до конца.

Както мы ехали на концерт в какойто колхоз Горьковской области. Долго блуждали по сельским дорогам, пытаясь отыскать нужную и попасть в деревню, где, скорее всего, нас никто не ждал (обслуживание села было системой, когда центр устанавливал разнарядку «культурных мероприятий», направляя, навязывая, в подведомственную сеть артистические или пропагандистские силы) и, наконец, застряли в грязи. Вышли из автобусов, чтобы вытолкнуть их из колеи, и Марк Маркович произнес:

– Эта страна непобедима. Такие дороги не одолеть никакому врагу.

Память высвечивает концертные выступления – рассказы о любимых им композиторах ХIХ века, сюжетно увлекательные и точно сориентированные на конкретную публику. Но яркость разрозненных событий всетаки не раскрывает личности, целостности человека.

Пожалуй, на моих глазах он полнее всего проявил себя в малозаметной для города режиссерской работе на сцене Дома культуры работников торговли. Там существовал, преуспевая, народный (любительский, самодеятельный) оперный коллективстудия. И вот его руководитель – певец В.Н. Широков – пригласил Марка Марковича поставить оперу Рахманинова «Алеко», а меня – помочь по музыкальной части (я делал это, то дирижируя, то аккомпанируя на рояле).

Дух захватывало, когда Марк Маркович репетировал. Учитывая особенности труппы, он очень много показывал, играя всегда с полной самоотдачей, мгновенно становясь то старым цыганом, то Алеко, то Земфирой или ее молодым любовником. Мало кто знает, сколь талантлив он был в актерском амплуа. Спектакль получился в стиле неореалистического итальянского кино – с подчеркнутым вниманием к бытовым подробностям, укрупненной подачей мельчайших психологических реакций, эмоционально обостренным взаимодействием персонажей, накаленностью их поступков. Музыка начинала звучать, как в веристской опере. Чувствовалось, что подобный театр наиболее близок режиссеру.

«В нашем оперном театре выпустили новую постановку «Пиковой дамы», – рассказывал он. – Там, когда Графиня приходит на шум в комнату Лизы, Герман убегает со сцены – видимо, в соседнее помещение, на балкон, в коридор. Неверно. Он должен спрятаться тут же, за оконную занавеску. Напряжение и возбуждение героев многократно возрастает именно потому, что они совсем рядом, и их отделяет от катастрофы лишь легкая, шевелящаяся ткань.

Уже тогда мне стало ясно: а ведь он не лектор.

А кто же?

Думаю, что мы всегда видели только часть целого. Прекрасный оперный режиссер, став ненужным нашему театру, раскрылся как замечательный филармонический лектор. С развитием в нашем городе телевидения Марк Маркович сумел ярко провести авторский цикл передач об искусстве. Собиратель богатейшей библиотеки, знаток Библии, остроумный и общительный человек, – все это с полной обоснованностью говорится о нем. Можно добавить, что часто он казался улыбающимся мудрецом. Однажды как раз с такой улыбкой, Бог весть почему, он прочитал незнакомое для меня четверостишие, и я до сих пор не знаю, кто его автор:

Кто газеты не читает,

Может здорово отстать:

Он еще искореняет,

Что уже велят внедрять!

Может быть, это его собственные стихи: ведь он был, например, автором пьес, которые ставились.

Но можно лишь догадываться, кем хотел быть он сам, где и как работать, если бы имел возможность выбирать, Выбора у него, в сущности, не было. Почему? Этот вопрос слишком серьезен, чтобы мне отвечать на него. А с Марком Марковичем мы об этом не говорили. Он избегал разговоров о себе.

Пожалуй, и воспоминания о нем должны заканчиваться, не переходя в домыслы.

Марк Маркович

З.И. Кирнозе

Кто скажет с определенностью, что такое талант? Это не успешность в делах или в карьере, хотя, конечно, есть талантливые дельцы и одаренные карьеристы. Талант не равен уму. Не определяет талант и мера нажитого богатства. И вообще, кажется, он – нематериальная субстанция. И всетаки, присутствие таланта ощущается, как ощущается тепло еще до прикосновения к его источнику, до того, как начнем прикидывать, откуда оно идет и какая нам может быть от него польза. Говорят, что талант от Бога.

Талантливым человеком был Марк Маркович. Само имя его – дважды библейское – напоминает о древнейшей книге человечества, ибо известно, что слово «Библия» означает «книга». Он и внешне, во всяком случае, к старости, напоминал евангелиста Марка, каким его изображают на иконах и фресках – тяжеловатый, с гривой густых волос и мудрым взглядом чуть исподлобья. Его не стоило бы называть грузным. В нем ощущалась тяжесть лет, придавившая плечи и сообщившая лицу спокойствие приятия мира.

В молодости он таким не был. Но нелегко вообразить себе и евангелиста Марка легконогим юношей, держащим не книгу, а копье. В век фотографии перелистать годы и десятилетия жизни помогают дагерротипы. На них Марк Маркович другой – стройный, гибкий, южный. И не высушенный солнцем Палестины, а обогретый дуновением курортных ветерков, сулящих наслаждения кавказских ресторанов, успех у женщин, театральную славу. Все это у Марка Марковича было – подмостки оперной сцены, опереточные арии, шквалы аплодисментов и даже красавицажена, теннисистка, первая ракетка России. И ее имя – Вера – тоже значимо. И своим подлинным, глубинным смыслом, и его временной, модной в начале ХХ века оболочкой – именем самой блистательной киноактрисы Веры Холодной. Можно сказать, что жизнь баловала Марка Марковича, одарив его радостями, которые предлагает не всякому человеку, если вынести за скобки время, через которое он прошел. «Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые», – сказал поэт о годах войны. Но не менее роковыми и свинцовыми были и двадцатые, и тридцатые, и даже пятидесятые, пытавшие тела и души, искушавшие и предававшие на поругание потомкам. Марк Маркович выстоял.

Его плотом, на котором он переплыл реку времени, была книга. И не та единственная, которую писал другой Марк, но книга в самом широком, общем смысле. До сих пор в его кабинете полки ломятся от тяжелых фолиантов и маленьких дешевых изданий. Все их он любовно собирал, хранил и защищал. Его главной статьей расходов были книги. В книжные магазины относил он и писательские гонорары, и зарплаты – то солидные, то совсем маленькие, и гроши пенсии. При этом он вовсе не был анахоретом. С кисловодской юности осталась тяга к ресторанам с крахмальными скатертями, услужливыми официантами и изысканными блюдами. Он и в Нижнем, случалось, выводил туда дочерей, демонстрируя без словесной назидательности широту жизни, обнимающей и богатства духа, и яства земли.

Думается, именно в сочетании высокого наследия культуры и совсем простого, даже приземленного, как раз проявлялась главная грань таланта Марка Марковича. И невысокое спускалось у него до низин пошлости, но житейски обычное поднималось до горного сияния. В этом – успех его лекций, которыми он предварял в филармонии концерты Баха и Генделя, его оперных постановок в театре и даже домашних вечеров, которые он щедро устраивал для своих и чужих детей. Само общение с ним обогащало, если даже речь шла не только о живописи рисорджименто, а о кулинарном рецепте. Он был щедр.

Вспоминается, в присутствии Марка Марковича идет занятие студенческого кружка в инязе. Я рассказываю о том, как традиции античности усваивались в романском зодчестве и архитектуре готических соборов. Я перечитала много книг. Помню строки Блока:

Рабы сквозь римские ворота

Уже не ввозят мозаик,

И догорает позолота