Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции

А 4 декабря (14 фримера II года) Конвент по предложению Бийо принимает знаменитый «временный» закон – конституцию террора.

Замечательно то, что «временные» законы часто живут дольше, чем им полагалось – дольше, чем те, которые пишутся «навечно». Конституция 1791 года писалась на столетия, ее пересмотр допускался законом не ранее чем через 10 лет, то бишь в 1801 году… К этому году во Франции сменились еще три конституции, а о системах правления уж и не говорю. Конституция – 1791 просуществовала один год. Закон 14 фримера задумывался как временный, и действительно он существовал недолго. Но следы его видны во французском законодательстве… да, пожалуй, и по сей день.

Дело тут не в иронии истории. «Временный» закон, в отличие от всевозможных Деклараций и Конституций, соответствовал не тому идеалу, к которому (все еще!) искренне стремились депутаты – он соответствовал реальным требованиям Конвента, то есть жизни.

Конституции всегда принимаются более или менее идеализированные. «Времянки» строятся в соответствии с требованиями реального положения дел. И оказываются долговечнее.

Через несколько недель, на Рождество 1793 года (5 нивоза), Робеспьер в своей речи развивает философию диктатуры – первая философия диктатуры в новейшее время. Само собой разумеется, что для Робеспьера диктатура – мера временная, вообще говоря, нежелательная, но… необходимая.

А тем временем раскручивается маховик казней.

16 октября была казнена Мария Антуанетта. А через пару дней пришло известие о победе при Ваттиньи. Народ доволен: ясно, что всему вредили изменники, а теперь, при терроре, их приструнили и дела пошли на лад.

За королевой на эшафот следуют жирондисты. Казнен Мальзерб, тот министр Людовика XVI, который 20 лет назад старался (не вполне удачно) помочь молодому Мирабо. Во время процесса короля он сам вызвался защищать его на суде. Король сказал ему: «Вы не спасете меня и погубите себя». Так оно и случилось. Отправляясь на гильотину, во дворе тюрьмы он споткнулся о камень и посетовал: «Дурное предзнаменование. Римлянин на моем месте вернулся бы».

15 ноября казнен Гушар, победитель англичан при Гондохуте, первый генерал из плебеев, обвинение – снисходительность по отношению к врагу. А через полгода будет принят декрет: англичан и ганноверцев, как военных преступников, не брать в плен.

К концу 1793 года дисциплина в армии восстановлена и ликвидировано местное самоуправление, тогда-то Бийо-Варенн развивает свою «теорию рычагов». Окончательный перелом происходит весной 1794 года, когда терпят поражение и отправляются на эшафот две группы: эбертисты и дантонисты.

Когда Дантона и его друзей везли на гильотину, телега проезжала мимо дома Робеспьера. «Робеспьер, – громовым голосом крикнул Дантон, – ты последуешь за мной!» Народ быстро превратил это страшное предсказание в стишок. Я не стану пытаться перевести его стихами, но смысл следующий: Дантон, Демулен и д'Эглантин явились к берегу Стикса, они платят Харону за переезд. Харон – «честный гражданин» и возвращает им сдачу. «Не надо, – говорит ему Дантон, – оставь себе эти деньги в счет переезда для Робеспьера и Сен-Жюста».

Но пока победа Комитета полная. Казнь эбертистов означала, что Парижская коммуна больше не угрожает Конвенту, длившийся полтора года спор между верховной властью Франции и верховной властью Парижа решен в пользу Франции.

Казнь Дантона показала, что в Конвенте больше нет никого, кто мог бы равняться авторитетом с Робеспьером, и что любой депутат Конвента отныне может быть арестован простым решением Комитетов (конечно, такое решение должен утвердить Конвент, но он уже не посмеет возражать).

Вслед за победой над внутренним врагом следует победа над внешним: битва при Флерюсе 26 июня (8 мессидора) обозначила перелом в ходе войны. Франция фактически покончила с иностранным вторжением и, в свою очередь, переносит войну на чужую территорию.

22

А незадолго до этого происходит высший триумф Робеспьера – день 20 прериаля.

Вплоть до 1789 года Франция была католической страной, в которой, впрочем, хорошим тоном считалось быть вольнодумцем и не верить в Бога. В годы революции католицизм оказался преследуемой религией, началась кампания дехристианизации (ее проводниками были, между прочим, эбертисты). Покончив с ними, Комитеты нанесли сильный удар по атеизму. Сам Робеспьер всегда считал, что народу нужна вера в Высшее Существо, и утверждал (кажется, искренне), что дехристианизация – это хитрый заговор иностранных агентов. Он предложил Конвенту принять своего рода Никейский символ: «Французский народ признает Верховное Существо и бессмертие души». И мигом высшего торжества стал для него день 20 прериаля (8 июня), когда он во главе Конвента явился на праздник Верховного Существа.

Накануне Конвент во второй раз избрал Робеспьера своим председателем (вторичное избрание не запрещалось, но не практиковалось) – специально для того, чтобы он мог быть на этом празднестве первым лицом.

Для XVIII века, названного Веком Просвещения, было аксиомой, что христианство – это пережиток средневековья, придуманный хитрыми попами для своей выгоды. Искренне верующих было, по крайней мере, на первый взгляд, очень мало; за несколько лет до Революции король, бракуя одного из кандидатов на должность Парижского архиепископа, жаловался: «Ну, надо же все-таки, чтобы хоть Парижский архиепископ немного верил в Бога». Предполагалось, что религия имеет чисто прикладное значение: простому народу надо верить в Божью кару, чтобы он сидел смирно и не бунтовал.

Поскольку во время Революции последний аргумент вроде бы потерял значение и народу не только позволяли – его прямо приглашали бунтовать, то началась активная кампания дехристианизации.

Робеспьер никогда не был сторонником этой кампании. Да и в Комитете многие весьма критически относились к этой кампании и довольно быстро с ней покончили – ряд дехристианизаторов был отправлен на гильотину вместе с Эбером и его друзьями. Но это не означало, что члены Комитета хотели восстановить католичество как господствующую религию; самое большое, они готовы были считать ее терпимой. Католичество, христианство есть набор нелепых предрассудков, считали они, но тем не менее несомненно, что есть Верховное Существо[20 - Они предпочитали этот нейтральный термин слову «Бог». В фильме Рене Клера «Ночные красавицы» его герой, Клод, во сне попадает в эпоху Французской революции. Там находится и его пассия Сюзанна. «Она станет моей женой!» – объявляет Клод. «Перед Богом?» – на всякий случай переспрашивает кормилица Сюзанны Клод, как истый последователь Руссо (это особо оговорено в сценарии), гордо отвечает: «Перед лицом Природы и Верховного Существа!»], благое и всемогущее, которое правит миром.

А через 2 дня Робеспьер и Кутон проводят через Конвент закон от 22 прериаля, ликвидирующий последние гарантии правосудия, именно в этом законе, между прочим, появляется формула «враг народа», которая имеет большое будущее. Один из депутатов воскликнул: «Если закон пройдет, нам всем остается только застрелиться!» Закон прошел. И за следующие полтора месяца в Париже было казнено приблизительно столько же человек (около 1300), сколько за предыдущие 15 месяцев.

Итак, Робеспьер стал диктатором? О нет!

23

Именно полная победа Комитета над всеми врагами – внутренними и внешними – обрекла его на скорый конец.

Марксистские историки пишут, что как раз в это время стала размываться социальная база якобинской диктатуры. Если перевести эту фразу с птичьего языка на обыкновенный, то окажется, что они высказывали весьма здравую мысль[21 - Вообще марксистская теория хорошо объясняет события Французской революции, что и неудивительно, если принять во внимание, что эта теория оттачивалась именно на анализе ее событий.]. Она состояла в том, что, пока часть Франции была оккупирована иностранными войсками, всем, кто выгадал от революции, грозили материальные потери, а Конвенту был необходим Комитет общественного спасения как бастион против внешнего врага, против парижан и так далее – с господством Комитета соглашались как с бесспорно меньшим злом. Согласились даже отдать на казнь Дантона и его друзей.

До сих пор Комитет действительно представлял Конвент и был необходим Конвенту, как прочный бастион, защищавший его от посягательств Коммуны. Теперь внешний враг отброшен, Коммуна очищена от эбертистов, казнен прокурор Парижа Шометт, и вакансии заполнены друзьями Робеспьера. Можно сказать, что угроза от парижан миновала – и Комитет уже не так жизненно необходим Конвенту. А с другой стороны, весь Конвент был смертельно напуган казнью Дантона. Не то чтобы депутаты так скорбели о Дантоне, но если можно ночью арестовать такого человека, значит, отныне никакие заслуги перед Революцией не гарантируют безопасности. Отныне любой чувствует себя под угрозой, многие депутаты месяцами не ночуют дома. Раньше Комитет угнетал, но и защищал Конвент – теперь он уже не так необходим, и Конвент ждет лишь случая, чтобы сбросить ярмо Комитета.

А в Комитете многие хотели бы сбросить с себя ярмо Робеспьера. И в Комитете понемногу стало формироваться антиробеспьеровское большинство.

Невероятная популярность Робеспьера сослужила ему плохую службу: если диктаторы XX века использовали народную любовь как мощный козырь (хотя и в XX веке Троцкому она мало помогла), то в XVIII веке она лишь обуза. Робеспьер ни в коей мере не диктатор, но его принимают за диктатора. Когда полусумасшедшая старуха Катрин Тео видит в Робеспьере нового Мессию, это для его врагов удобный предлог начать судебную расправу, которая – даром что сам Робеспьер, конечно, не имел к Катрин Тео никакого отношения – косвенно скомпрометирует и его.

В начале мессидора (29 июня) после особенно бурной сцены Робеспьер в ярости ушел из Комитета. В следующие полтора месяца он не бывает в Комитете и почти не показывается в Конвенте, он активно выступает только в своей твердыне – в клубе якобинцев.

Возможно, он думал, как и Дантон год назад, что без него все равно обойтись не смогут. Может быть, он, как многие революционеры до него, чувствовал, что события вышли из-под контроля, что изменить их ход он бессилен, что все они играют роли в одной из ненаписанных пьес Беккета. Но с этого момента фактически объявлена война: Робеспьер против Бийо-Варенна и Колло д'Эрбуа. Ловкач Барер, как всегда, будет до последнего момента лавировать, ставя на победителя, и позиция остальных тоже не вполне определена, но в отсутствие Робеспьера и Сен-Жюста (он в армии) делами заправляют Бийо и Колло.

Робеспьер на вершине власти и популярности, но он почти одинок. Кто на его стороне в Комитете? Кутон и Сен-Жюст, да и те с оговорками (Сен-Жюст, к примеру, не одобрял ни праздник Верховного Существа, ни закон от 22 прериаля). А врагов у него все больше.

Робеспьер стремится опереться на политический центр, на «Болото» Конвента. Он провел жуткий закон от 22 прериаля, но он же и в то же самое время всеми силами стремится оттянуть суд над 73 сторонниками жирондистов, который означал бы их казнь. Парадоксально, но сначала их спасало заступничество Робеспьера, которое оттянуло их казнь, а затем его гибель; после нее ветер подул в другую сторону, и их освободили и даже вернули в Конвент.

Робеспьер же добивается, чтобы из провинций были отозваны самые кровавые тираны: Фуше, Тальен, Баррас, Карье. Но это означает, что в Конвент явилось еще несколько смертельных врагов Робеспьера, все они понимают, что отчет, который они должны дать Комитету, грозит им гибелью.

В Комитете общественной безопасности у Робеспьера совсем мало сторонников: Филипп Леба, знаменитый художник Жак-Луи Давид… и это едва ли не все. Да и в Комитете общественного спасения его положение крайне неустойчиво.

«По окончании заседания у якобинцев Барер вернулся домой в глубоком унынии. „Мне опостылели люди, – сказал он присяжному Виллату. – Робеспьер ненасытен; он ссорится с нами, потому что мы не исполняем всех его желаний. Если бы речь шла только о…“ – я разрываю цитату, тут Барер перечисляет внушительное количество тех депутатов Конвента, о которых он говорит: „мы могли бы прийти к соглашению; мы уступили бы ему даже… – и опять следует внушительный список: – Но выдать Дюваля, Одуэна, Леонарда Бурдона, Вадье, Вулана – нет, на это согласиться невозможно“».

Однако и враги Робеспьера боятся напасть на него. Это политический пат.

Соратник Робеспьера, Сен-Жюст, вернувшись из армии, пытается достичь какого-то примирения. 5 термидора II года происходит совместное заседание двух Комитетов: Комитета общественного спасения и Комитета общественной безопасности. На этот раз Робеспьер согласился прийти, и казалось, что удалось достичь какого-то перемирия. Сен-Жюст даже поспешил объявить в Конвенте о «согласии, отныне царящем в двух Комитетах». Но через три дня Робеспьер неожиданно для всех – вероятно, для Сен-Жюста в первую очередь – выступает с большой речью в Конвенте.

Эту речь обычно называют политическим завещанием Робеспьера. Как уже много раз до того, он говорил о грозящей ему опасности, о том, что он всегда готов к смерти, он высказывал неопределенные угрозы в адрес своих политических врагов. Но при этом он никого ясно не назвал. Ясной политической программы он не представил. А была ли она у него? Непохоже.

Поначалу Конвент решил – обычная форма высшего одобрения оратору – напечатать речь Робеспьера и разослать по департаментам. Но раздались возражения. Председатель финансового комитета Камбон, видный монтаньяр и один из тех, о ком Барер «готов был прийти к соглашению», заявляет: «Пора высказать истину. Один человек парализовал волю национального Конвента; этот человек – Робеспьер». Фрерон предлагает отменить указ, разрешающий Комитетам арестовывать депутатов, раздаются робкие аплодисменты, но предложение не проходит (оно задевает не так Робеспьера, как Комитеты, на которые сейчас делают ставку враги Робеспьера). Заседание кончается неопределенно: рассылка речи в департаменты отменена, а речь передана на рассмотрение Комитетов, но и только. Вечером Робеспьер заново читает ее у якобинцев, здесь она вызывает общий восторг. Робеспьер, как обычно, играет роль мученика и заявляет: если нужно, я готов выпить чашу цикуты. «Мы все выпьем ее с тобой!» – кричат якобинцы и расходятся, не приняв никакого решения.

С этого момента счет идет уже на часы.

24

Ночь на 9 термидора.

Робеспьер спит. Сен-Жюст до утра в Комитете, где его товарищи требуют, чтобы он показал им свою завтрашнюю речь (в этой речи Сен-Жюст фактически собирался потребовать головы Бийо и Колло). Еще один враг Робеспьера, видный член Финансового комитета Камбон, уже несколько дней не появляется дома и только ежедневно посылает туда свежую газету, чтобы жена знала, что он еще на свободе; 8 термидора он приписывает на полях газеты: «Завтра один из нас будет мертв: я или Робеспьер». Любовница Тальена Тереза Кабаррюс посылает из тюрьмы записку любовнику: «Я видела странный сон…» – начинает она. Ей снилось, что она приговорена к смерти, но ее еще можно было бы спасти, «если бы во Франции остались мужчины». Левые монтаньяры идут к лидерам «Болота», Буасси д'Англа и Дюрану де Майяну, уговаривая их бросить Робеспьера: без поддержки «Болота» заговор имеет мало шансов на успех. Те дважды отказываются, но монтаньяры идут к ним в третий раз.

В эту страшную решающую ночь, когда шарик гильотины был уже запущен, но еще можно было выбирать и ставить на красное или черное, что побудило Буасси д'Англа, дважды отославшего террористов, на третий раз все-таки пообещать им свою поддержку? Убеждения? Страх? Выгода?

Лидеры «Болота» ненавидят и до безумия боятся Робеспьера; ненавидят, боятся и презирают якобинских крикунов. Колло и Бийо, которых Робеспьер выгнал из якобинского клуба, сейчас враждуют с якобинцами. Если они завтра победят – может быть, удастся даже ликвидировать это осиное гнездо.

Но разве не Робеспьер постоянно оттягивал суд над жирондистами? И разве не «террористы», пришедшие сейчас просить помощи, так злобно добивались их казни? И вчера в своей речи Робеспьер как будто дал понять, что готов прекратить террор после того, как ему позволят провести еще одну, последнюю чистку Комитетов.

Выбор у «Болота» был незавидный. Но Робеспьер как будто бы меньшее зло. А что безопаснее? Тут двух мнений быть не может. С поддержкой «Болота» Робеспьеру обеспечена победа – тогда завтра он отправит на эшафот Бийо, Тальена, Фуше, а мы, умеренные депутаты, завтра будем в безопасности.

Да, но что будет послезавтра?

Даже если Робеспьер сдержит свои полуобещания – они в лучшем случае останутся безгласными статистами при робеспьеровском режиме; очень возможно – статистами, подписывающими приговоры своим друзьям. Максимум, что обещает (полуобещает) Робеспьер – жизнь. От террористов можно ждать больше: если они победят, они обещают считаться с «Болотом», и им придется с ним считаться. У «Болота» возникает надежда покончить с Великим Страхом.