Народная агиография. Устные и книжные основы фольклорного культа святых

Черноризец возрыдаеш?» –
«Как мне, Господи, не плакать,
Черноризцу мне не рыдати?
Как я млад зело пострихся,
Я всех добрых дел лишился,
Потерял ключи от церкви,
И златую твою книгу
Опустил я в Чермно море».
И рече ему Господь Бог:
«Ох ты стань, старец, воротися,

Со слезами Богу молися.
Сомучу Я Чермно море,
Я найду ключи от церкви
И златую Свою книгу,
И вложу Я в тебя кротость
До скончания твоего века,
И введу Я тебя в свой град,
Благословлю Я тебе твой дом».

    [Марков, 731, № 298]
Все эти признаки книги называются вне отношения к ее содержанию. Содержание же Библии, или божественной книги, передается, как правило, со ссылками на пересказ, услышанный от кого-то в прошлом. Особый интерес представляет образ человека, читающего эту книгу. Читатель Библии в таких нарративах представляет определенный тип, маркированный иначе, чем обладатель книги. Голубиную книгу вообще никто не может прочесть и не читает, зато царю Давыду просто открывается ее содержание, он узнает его и без чтения [Марков, 228, № 53]. Особого единства признаков читателя Библии нет: в разных нарративах они варьируются, но всегда такой персонаж отмечен как неординарный в каком-либо отношении. Обычно про читателя книги сообщается, что это был старик (старушка) – теперь уже умерший – с добавлением эпитета божественный. Несомненно, то обстоятельство, что персонаж читает Библию (книгу), характеризует его как праведного, способного, в отличие от других, жить по Божьим законам. Книга в таком контексте является синонимом веры. То же наблюдаем в духовном стихе:

…Уж мы видели, туры, башню новую,
Уж мы видели стену да городовую.
Выходила там девиця-душа красная,
Выносила она книгу Еванделиё,
Хоронила она книгу во сыру землю,
Она плакала над книгой, уливаласе:
«Не бывать тебе, книга, на святой Руси,
Не видать тебе, книга, свету белого!» […]
Не девиця входила душа красная,
Дак не книжку выносила Еванделиё: […]
Выходила запрестольня Богородиця,
Выносила она веру християньскую,
Хоронила она веру во сыру землю,
Она плакала над верой, уливаласе:
«Не бывать тибе, вера, на святой Руси,
Не видать тибе, вера, свету белого,
Те не утреннёй зари, да не вечерния!».

    [Марков, 609, № 211]
В нестарообрядческой среде часто читатель Библии – это старовер. Такие представления обусловлены и реальной ситуацией (в старообрядческой культуре книга играет существенно большую роль, чем у мирских, книги имеют и читают практически все), и особым отношением мирских к староверам в регионах, где две общины сосуществовали какое-то время вместе. В таких случаях мирские воспринимали староверов отчасти как странных (наиболее регулярно в подтверждение приводится обычай не давать чужим своей посуды), отчасти же как наиболее сведущих в вопросах веры, наиболее строго соблюдающих нормы христианского поведения [Никитина, 61–63].

Я хоть ишчё вот такая, подроском была, у нас был детко в деревне, фся диревня звала што – он был старовер, дак фсе звали дедей – у ёво вот такие были книшки, дак он фсё ц

итал, никому ни даёт, на книшках и спал, на лёжанке на пиц

е, зимой и летом, вот такие што: «Ой, дедя, ты фсё врёш! Книшки ц

иташ». – «Ладно, доживите, я-то умру, вы-то доживите, яготки [?], погодите». «Да, ой, дедя, да ты фсё врёш! Нушто мы доживём до такой… поры?» – «Доживите: весь белый свет будёт проволокой оведён, огняна птиця будёт летать, огнены кони по полю будут ходить!» – и дошло до нас [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Хотеново, зап. от З. И. Конториной, 1918 г.р.]. Похожий пример про скрытников дан выше.

В приведенном примере примечателен способ обращения с книгами: во-первых, старик никому их не дает, оберегая свое сакральное знание. Это, вероятно, имеет под собой реальную основу: запрет на передачу своих книг мирским, – но одновременно осмысляется как естественное для любого знающего желание сохранить свое сакральное знание от профана. Второе – то обстоятельство, что старик на книшках и спал. Использование их не по назначению не смущает рассказчицу и свидетельствует скорее о большей связи старовера с сакральным миром книги (как было отмечено выше, обладание книгой равнозначно обладанию тайным магическим знанием).

В других случаях читатель книги может быть охарактеризован как человек не совсем нормальный, странный. Это связано с распространенным верованием, что прочитавший Библию до конца сойдет с ума [Белова-1995, 9]. Так, в ряде сел Кречетовской сельской администрации нам удалось записать некоторое число рассказов о жившем там лет 30–50 назад безумном человеке по прозвищу Мананайка, Мамайка и т. п., имени которого никто не помнил, но все рассказывали о том, что он читал Библию (по другим данным, это была гадательная Лакурь-книга[9 - Возможно, имеется в виду гадательная книга Рафли или, что более вероятно, книга Оракул – общее обозначение гадательных книг [Турилов, Чернецов; Вигзелл, 52–54].]) и предсказывал будущее: Он там дурачок был. Везде ходил. Кто ноч

евать пустит, а кто нет. Такое всё. Пел всё. Там, то ли притворялся, чтобы дали боле, то ли у него было с головой худо, это – поповской [т. е. он был поповский сын]. [У него] была книга, читал её он [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, д. Лаптево, зап. от А. А. Мосиной, 1912 г.р.].

Такое отношение к печатному/письменному тексту находит параллель в восприятии лубочных картинок в XVII–XIX вв., где текст был не только значимым, но обязательным, а «чтение и толкование лубков было в деревне XIX века делом и грамотных, и неграмотных. В конце XVII и первой половине XVIII века, когда последние составляли большинство, почтительное отношение к письменному слову как таковому было широко распространено» [Соколов Б., 54–55].

В контексте сказанного становится понятным, почему в качестве источника знания о святом (и о сакральном вообще) крайне часто упоминается книга безотносительно к тому, является ли она в самом деле источником соответствующих сведений. Возведение информации к письменному (и печатному) источнику придает ему авторитета и утверждает его сакральный статус.

Однако, несмотря на заметное влияние книжных текстов о святых на устную традицию и на столь трепетное отношение к письменному тексту, зачастую восприятие официальных агиографических текстов и образов крайне опосредованно, а традиционная культура, контекст бытования народных агиографических нарративов дают богатую почву для возникновения новых легенд, далеких от житийных оригиналов.

Сами пересказы житий представляют большой интерес. Текстуальное сопоставление пересказываемых сакральных (и вообще чужих) текстов и самих пересказов уже привлекало внимание исследователей и давало хорошие результаты [Каспина-2006, 226–243; Белова; Рыко, 51–55; Мороз-2002а, 31–43]. При пересказе внешних по отношению к традиционной культуре, книжных текстов (будь то сакральные или повседневные, но описывающие иные, не до конца понятные формы жизни) происходит их своеобразный перевод на язык фольклорных нарративов с подбором понятных эквивалентов для обозначения чуждых явлений. Так, чудеса, совершаемые святым, могут описываться в тех же терминах, что и действия демонологических персонажей или колдунов, молитва приравниваться к заговору[10 - В речи носителей традиции вообще зачастую не делается различия между молитвами и заговорами: и то и другое называют просто словами, а любой заговор, особенно если в нем упоминаются христианские персонажи, может определяться как молитва [СРНГ. Вып. 18, 217–218].] и т. п. Ср. о преподобных Адриане и Севастьяне Пошехонских: Тут есть два святых, два брата: Адриян и Севастьян. Севастьян заколдовал эту местность, и не стало змей [АОЭ УрГУ, Ярославская обл., г. Пошехонье, зап. от А. Д. Брусницыной].

Круг святых, выступающих персонажами легенд и других агиографических нарративов, крайне невелик. Это в основном несколько подвижников, всенародно почитаемых (св. Николай, св. Георгий, свв. Петр и Павел, св. Илья пророк, св. Параскева Пятница, св. Иоанн Предтеча и др.), а также особо почитаемые местные святые. Представления об остальных фактически редуцированы до хрононима (или связанного с ним фразеологизма) и/или до функции.

Серьезное значение для формирования агиографических представлений имеет языковая интерпретация имени святого. Такой интерпретации подвергаются не столько собственно имена святых, сколько (существенно чаще) названия праздников в их честь. Это происходит тем легче, что, по распространенной традиции, названия праздников в честь святых сокращаются как в церковной практике (до более развернутого уровня Васильев день), так и в народной – зачастую непосредственно до имени этих святых: Егорий, Василий, Петр и Павел и т. п. [Толстая-2005, 377–378]. Таким образом, происходит метонимическая «“апеллятивизация” антропонимов» [Толстая-2005, 379], начинающих затем функционировать в языке в отрыве от обладателей этих имен и – в известной степени – по тем законам, по которым функционируют в языке хрононимы. С. М. Толстая отмечает такие признаки адаптации агионимов в календаре, как употребление имен святых «с атрибутивными уточнениями или “эпитетами”» (Никола вешний), «конденсация» парных имен в одно (Кузьмодемьян), «использование гипокористических форм христианских имен» (Варварки), изменения грамматического рода (Власье) и числа (плюрализация) соответствующих лексем (Варвары), утрата одушевленности (на Олэксий), приобретение ими характерных для нарицательных существительных словообразовательных валентностей (способности образовывать, например, глаголы со значением ‘праздновать’ (саввить, варварить, николить) [Толстая-2005, 380–383].

Параллельно происходит и обратный процесс. Поскольку названия праздников и вообще обозначения отрезков времени в устной тради ции имеют тенденцию персонифицироваться [Валенцова, 403], они, в известном смысле, отождествляются с самими святыми. Хрононимы приобретают черты антропонимов, получают ряд признаков, которые скорее характерны для описания живых существ, чем календарных дат. Прежде всего, это включенность их в предикативные структуры в роли субъекта: Прошли Петровки, опало по листу, прошел Илья, опало и два [Даль, т. 3, 106]; Петр и Павел час/день убавил [АЛФ, повсеместно]; Василий Парийский землю парит [Калинский, 208]; Феодор Студит землю студит [Калинский, 55]; Варвара заварыть, а Мыкола закуе, а Сава варэныкы наварыт [Толстая-2005, 145]; Пришел Илья, наделал гнилья [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Ошевенск, зап. от А. А. Шабуниной, 1922 г.р., род. в с. Хотеново Каргопольского р-на, жив. в г. Каргополь] (то же и в других языках, ср.: Варвара вари, Сава пече, Никола яде [Попов-2002, 69]; Swieta Agnieszka wypuszcza skowrоnka z mieszka [AE UMCS, TN647A/12, Польша, гмина Билгорай, с. Дережня, зап. от Р. Пупца, 1927 г.р.]; Swieta Lucja dnia uukrоca albo przerzuca [AE UMCS, TN1201A/14-22, Польша, гмина Шчебжешин, с. Кавенчинек, зап. от Ф. Мазура]; [Swiety] Wawrzyniec pokazuje, jaka jesien nastepuje [Nowa ksiega, t. III, 625]. Соответственно, действие, происходящее в обозначенный именем святого временной промежуток, по крайней мере формально приписывается ему как действующему лицу. Показательный пример отождествления праздника со святым находим в следующей легенде: «Женщина стирала в Николин день (вешний или зимний, не уточняет). Заходит старуха (нищенка?) и советует оставить стирку. – «Почему?» – старуха говорит, что сама как-то стирала белье в Николин день; «вдруг подходит незнакомая женщина и говорит, что нельзя стирать белье в Николин день, а я сказала, подумаешь, Николин день, невелик праздник. Та женщина ушла. Я прихожу домой и вдруг входит старик, огромного роста с седой бородой и говорит: – Видишь, какой я большой, а ты говоришь, что невелик» [Щепанская-2003, 445]. Агионимы-хрононимы могут быть включены в атрибутивные конструкции. Это, с одной стороны, выполняет разграничительную функцию, способствует более точной номинации, различению разных праздников в честь одного святого или праздников в честь одноименных святых (Никола вешний в отличие от Николы зимнего; Никита мученик в отличие от Никиты столпника; Иван Купало в отличие от Ивана Постного и др.). При этом к хронониму может переходить атрибутивная характеристика агионима (Илья пророк, Парасковея Пятница, Александр Невский) или же он приобретает свою собственную (Иван Постный, Никола Вешний). Атрибутивные конструкции иногда устанавливают связь между соседними календарными датами, актуализируя их близость: Иван Покровный [Толстая-2005, 113], Аграфена Купальница [Калинский, 137]. С другой стороны, атрибут хрононима может содержать дополнительную характеристику соответствующей календарной даты, заключать в себе примету, запрет, предписание: [день] Алексея пролей кувшин [Даль, т. 1, 10]; Василий капитель [Калинский, 104]; Анисья задери подол [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Ухта, зап. от А. А. Дьяченко, 1933 г.р.]; Трифон колотило [там же]. Соответственно, и в атрибутивных конструкциях нередко содержится указание на действие (задери подол, пролей кувшин, колотило), которое представляет собой либо характеристику денотата – календарного периода, – либо указание на особенности поведения человека в это время.

Соотнесение имени святого/названия праздника с соответствующим действием или атрибутом происходит на основании семантической аттракции хрононима-агионима и паронимичных ему лексем: Кузьма кует [Калинский, 54], Наум наводит на ум [Калинский, 63], Герман гремит [Ясинская, 6]. Примечательно, что не только глагол или атрибутив адаптируются к агиониму, но и само имя может искажаться, приобретая большее фонетическое сходство с аттрагируемыми лексемами; например, в болгарской традиции Андрей превращается в Едрей под влиянием глагола наедрявам (прибавляться, становиться больше по размеру, количеству) [Попов-2004, 136].

Народная этимология – не единственный способ интерпретации имени святого, она может реализоваться и путем актуализации в предикате/атрибутиве погодной приметы, календарного запрета или предписания или же соотнесенности данного праздника с соседними. Эта интерпретация не всегда связана фонетически или семантически с самим именем: Касьян немилостивый, или злой, Аксинья полузимница, Самсон сеногной. Тут интерпретирующую функцию выполняет соотнесение календарной даты с теми или иными природными явлениями, положением в календаре относительно соседних дат или более крупных единиц, более общий контекст восприятия даты (как в случае с Касьяновым днем).

Синтагматические связи хрононимов-агионимов напоминают синтагматические связи собственно агионимов, а обозначаемые первыми временные единицы зачастую описываются как одушевленные. Омонимия агионимов и хрононимов и сходство их функционирования в языке приводит к частичному или полному отождествлению одних с другими. Этому способствует также и то обстоятельство, что подчас народное знание о святых и ограничивается, собственно, календарными представлениями: [Петр и Павел – кто такие?] А это в летнее – летние празники. [А кто они?] Ну, Петров день, вот Петров день – это было двенацатово июля. Пётр и Павел дня целый час убавил. А Илья-пророк два часа светлово времени уволок. Илья-пророк попозже на три недели ещё [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Лукино, зап. от А. А. Назаровой, 1934 г.р., мест.]; [Кто такие святые?] Дак, каждому празнику святой. Вот Егорьев день, Олёксандров день – всё святые. [Как Егорьев день празднуют?] Егорий-от? Да так, обыкновенно не роботают, раньше не роботали, в празники нихто не роботал [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, пос. Льнозавод, зап. от Е. П. Шабуниной, 1915 г.р.]. Знание о праздниках и связанных с ними обрядах, верованиях, приметах вытесняет и подменяет знание о самом святом, его жизни и подвижничестве. Календарная примета, запрет или предписание включаются в более широкий нарративный контекст и уже не просто интерпретируют или продуцируют календарный термин, но и выполняют сюжето- и структурообразующую функцию. Это проявляется главным образом в более широких контекстах.

По точному замечанию А. Ф. Некрыловой, имя святого в календаре живет специфической жизнью [Некрылова-2004, 166], нередко совершенно независимо как от жития его обладателя, так и вообще от какой бы то ни было реальной или мифологической агиографии. Более того, календарные обозначения сами способны порождать агиографические сюжеты. Хрононим, персонифицируясь, обретая «человеческие черты», начинает функционировать самостоятельно. Персонификации подвергаются не только агионимы, используемые в качестве обозначения календарной даты, оно характерно и для неотантропонимических названий: Пришла коляда в канун Рождества; Масленица-кривошейка, погостила у нас хорошенько; Батюшка Покров, покрой землю снежком и т. д. Персонификации способствует устойчивая языковая связь между временем и движением: время описывается в глаголах движения, оно, подобно живому существу, идет, бежит, летит [Белякова, 36], да и сама этимология лексемы ‘время’ восходит к глаголу со значением движения – ‘вертеть’ [Фасмер, т. I, 361–362]. Соответственно, праздники тоже приходят, наступают. В случае с отантропонимическими хрононимами узнаваемость имени святого способствует возникновению целых интерпретирующих сюжетов. Такие сюжеты могут устанавливать взаимоотношения между хрононимами как между персонажами: персонифицированные даты описываются не просто как живые существа, но вступают во взаимодействие одни с другими. Так, широкое распространение получила тенденция связывать в единую систему несколько соседних (Аграфена Купальница и Иван Купало) или одноименных (Никола зимний и Никола вешний) праздников. Зачастую между календарными датами устанавливаются родственные отношения, вертикальные: Миколин батько (день перед или после Николина дня: 8/21 или 10/23 мая), Васильев батько (следующий после Васильева дня, 2/15 января), Савка – Варварин батько и т. д. [Толстая-2005, 386–388] – или горизонтальные (более, впрочем, характерные для южнославянской традиции): св. Нестор – младший брат св. Димитрия Солунского (память Нестора отмечается 9 ноября, на следующий день после Димитриева дня) [Попов-2002, 26], Антоний Великий и Афанасий Александрийский (память 17 и 18 января) понимаются как близнецы [Попов-2002, 106], зимний Николин день образует устойчивую триаду с предшествующими двумя: Варвариным днем и днем Саввы Освященного, – причем считается, что Варвара и Савва – слуги или сестры Николы [Попов-2002, 69], Варвара понимается как жена/сестра Николы [Попов-2002, 78]; в Сербии и Болгарии почитается Тодорица (день после Тодорова), понимаемая как жена св. Тодора [Толстая-2005, 389]. Хотя у нас нет прямых указаний на то, что аналогичные супружеские связи устанавливаются в русской традиции между св. Василием Кессарийским (его днем, 1/14 января) и св. Меланией/Маланьей (отмечается в канун Васильева дня, 31 декабря/13 января), можно все же предположить на основании отмеченной тенденции, что фразеологизм наготовить как на Маланьину свадьбу имеет то же происхождение и в основе его лежат те же интерпретационные механизмы. Подтверждением нашего предположения может служить тот факт, что канун Васильева дня – Васильев вечер – время приготовления обильной трапезы (ср. полесск. богатая кутья противоположность голодной, постной – кануну Рождества и Крещения: «Тры куццi у каляды: две посных, а пасэрэдiнi багатая – шчадруха» [Толстая-2005, 133]).

Последовательность праздников, с каждым из которых связана та или иная примета, может быть отрефлектирована как зависимость последующих от предыдущих. Реализация приметы, связанной с одним праздником, ведет к реализации другой приметы, связанной с другим, последующим праздником, и, соответственно, нарушение приметы, отсутствие ее реализации в определенный день мотивируется нарушением приметы в другой, предшествующий праздник. Поскольку праздник в данном случае равен святому, имя которого он носит (или синкретично неотделим от него), такая зависимость подается в фольклоре как сюжет о взаимодействии/невзаимодействии святых:

Вот получился неудачный год. И Исус Христос пошёл выяснять причину, почему неудачный год. И пришёл он… вот не соврать, какой празник был у нас зимой… вот: «Почему, Никола, на Николу у тебя нет травы? Он грит: «Дак Егорий воды-то не дал!» Он к Егорию: «Ты, Егорий, почему не дал воды?» – «Дак Евдокия-то что не поплющила?» Евдокия-то Плющчиха когда бывает, в апреле? Нет, в марте, четырнацатово марта, первое марта по-старому. Он к ней: «Ты что не поплющила?» – «А Федот-от что не покапал?» Ну, он к тому. Дак вот тут или Федот впереди, или Плющиха впереди. Он тоже рядом. Да, Федот должен покапать, Федот Капельник, а Плющиха – плющить. Вот. Он к тому: «Ты что, Федот, не покапал?» А он и говорит: «Дак Трифон-то что… Колотило, что тюки-то не колотил на лесу?» Тюки на лесу, это йиней на лесу, на Трифон, на колотилу, сбиваеца весь. И как будто бьют, колотят называют. Дак вот, девочки, не знаю, когда этот Трифон. Ну он наверно где-то да, где-то вот, февральские-то лазури ведь в конце бывают февраля, так вот, наверно, в этот период этот Трифон. Дак что, грит, Трифон Колотило тюку на лесу не околотил? Ну вот что, оказался Трифон, он к Трифону: «Ты что, Трифон?» – «А я к празнику ушёл, да вина выпил, да и забыл, шо надо колотить». Вот потому и весь год прахом [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Ухта, зап. от А. А. Дьяченко, 1933 г.р.].

Попытка связать несколько праздников в единую систему и установить биографическую или функциональную близость между персонифицированными агионимами может быть продиктована не только их омонимией (св. Тихон и Тихвинская Божья Матерь [Некрылова-2004а, 30–31]), временной близостью (как в случае с Саввой, Варварой и Николой), тем, что по ним отслеживается какой-то один процесс и они образуют последовательность (как в приведенном выше тексте по цепочке праздников отслеживается приход весны), или тем, что они имеют общий признак (например, одинаковые или сходные приметы или запреты – так могут быть тождественны Варвара и Парасковея), но и географическим «соседством» праздников, отмечаемых в соседних деревнях, или даже просто созвучием: Власий Медосья схватил за волосья (о двух календарных датах, отмечаемых как праздники в соседних деревнях) [АЛФ, Архангельская обл., Няндомский р-н, с. Моша, зап. от К. Н. Поспеловой, 1923 г.р.]. Возможно, впрочем, что в данном примере сближение мотивировано не только временной и географической близостью (эти праздники отмечаются в соседних деревнях Мошинского куста; ср.: [ИНД: ] У нас в Лохты Власий, в Наволок – Медосий […] [ВНВ: ] А посмотреть по святкам [т. е. по святцам] […] Волосий да Медосий – чиво, деруцца Волосий? [ИНД: ] Да, дак вот же Власий да Медосий таскались за волосья. Один дък одново уш поджидает, вишь, Власий пройдё, а потом будё Медосий [АЛФ, Архангельская обл., Няндомский р-н, с. Моша, зап. от Н. Д. Ильиной, 1926 г.р., и Н. В. Вдовиной, 1955 г.р.]), но и общей функциональностью свв. Власия Севастийского и Модеста Иерусалимского (оба почитаются как покровители скота и часто упоминаются в скотоводческих заговорах, причем нередко как одно лицо: Власий-Медосий). Изменение имени Модест в Медосий объясняется, видимо, именно соседством этих имен в фольклорных текстах. Само действие, описанное в паремийном тексте, вероятно, связано с характерными для сельских праздников драками деревня на деревню.

Так складывается фольклорная квазиагиография, нередко подменяющая собой настоящую агиографию: название календарного праздника, омонимичное имени святого, перетягивает на себя смысловые акценты, святой отождествляется с праздником, а календарные приметы, запреты, предписания вербализуются как агиографические тексты. [Кто такие Кирик и Улита?] А Кириков вон на той стороне. [Имеется в виду, что в расположенной на противоположном берегу реки д. Лазаревская, входящей в куст Рягово, отмечается этот праздник.] Есть такой. Кириков Улита. [А кто это?] Тожо какой-то святой. Кирик [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Рягово, зап. от Б. В. Оборина, 1932 г.р.].

При этом с хрононимами связано обычно собственно опознание календарного периода (сегодня такой-то праздник) и актуализация приметы (в этот день что-то (не) следует делать): Касьян Метельник. Много метели, дак хорошо. Рыжиков наростёт много, ягод дак [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Ухта, зап. от А. П. Коржиной, 1923 г.р.]; Михайлов день дваццать первово ноября. Дак што, тожо Михайлофски мители, на Михайлоф день тожо оттепели бывают [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Лукино, зап. от А. А. Назаровой, 1934 г.р.]; Вот есть праздник Евдокия, каково она числа, не помню – начинает капать с крыши […]. Это примета просто такая – Евдокиюшка курочку напоит, Николушка коровушку накормит, значит весна будет крутая, ранняя, тёплая, и быстро поднимется трава [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Труфаново, зап. от Е. Н. Поповой, 1933 г.р.]. Последний пример показывает существенно большую устойчивость соотнесенности календарных примет с праздниками, чем с датами. Названия праздников в памяти носителей традиции в высшей степени устойчивы, они существуют не только помимо знания агиографических сюжетов, но и вне обязательной связи с конкретными датами. Время может отмеряться промежутками, ограниченными праздниками, соотнесенными один с другим, объединенными в единую систему, а не датами: На Ивандень, говорят, цвет – ходят в полё, наблюдают, штобы рожь цвела – на Ивандень цвет, а на Ильин день хлеб [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Нокола, зап. от А. А. Клочевой, 1920 г.р.]. Весьма часто приходится встречаться с ситуацией, когда информанту известна связь названия праздника и той или иной приметой, но неизвестна дата, в которую этот праздник совершается. Таким образом, из триады ‘агионим – хрононим – дата’ наибольшей устойчивостью обладает второй компонент – хрононим, который расширяет свои функции на остальные два компонента, одновременно и выполняя роль носителя агиографической информации, и структурируя календарь.

Квазиагиография получает дальнейшее развитие в ходе бытования календарных паремий. Сами календарные запреты или предписания, содержащие соответствующий хрононим-агионим, время от времени нуждаются в мотивации и становятся объектами народной интерпретации; интерпретирующие их тексты апеллируют к квазиагиографии, так возникают сюжеты с персонажами-святыми, возводящие к их жизни те или иные запреты/предписания: Овдюшка – прысьваток. Она була нэ хазяйка. То на е нэ робылы зачаткив (не начинали работу, потому что Овдюшка была не хозяйка) [Толстая, 160]. Головосек, или Иван Постный, вследствие такой интерпретации запрета из объекта усекновения головы может стать субъектом: традиционно на Головосека запрещается резать овощи, потому что в этот день Ивану Крестителю голову отрезали, отсюда следует запрет-запугивание: детям запрещали срезать овощи в огороде под тем предлогом, что в этот день Ивану Крестителю голову отрезали; дальнейшее развитие запрета такое: детей пугали, что если они пойдут в огород, то Иван Постный им головы отрежет: Иван Постной – в этом, когда брюква поспеваёт. Тожо, детей-то не пускают в огород, что говорят: «Иван Постный голову отрежот». Пугали детей-то, чтобы не лезли в огород [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Калитинка, зап. от Л. И. Игольциной, 1931 г.р., мест.] (о квазиагиографии св. Иоанна Крестителя в Каргополье см. [Каспина, 76–84]). То же в случае с запретом работать в день Казанской иконы Божией Матери: «Казанска сердита – не велит работать в этот день» [Белова-2005, 10].

Как святые отождествляются с временными отрезками – праздниками, – так же они могут отождествляться и с пространственными элементами, главным образом с церквами или другими сакральными объектами. Соответственно, агионим становится в таком случае и топонимом, а денотат топонима объединяется не только в речи (ср. пушкинское …у Харитонья в переулке), но и в сюжетах фольклорных текстов: «Часовня была в Суре, Пятницы. Уж где она стояла, я и не знаю. И вот эта Пятница ушла кверху по Пинеге. Икона ушла. И вот ее встретили: “Куда, бабушка, пошла?” – “ Я – Пятница, жила на Погосте, да меня всю залили помоями. Вот и ушла”» [Иванова, Калуцков, Фадеева, № 539]. «[А Вы не слыхали, как из вашей часовни Пятница на Выю ушла?] Слыхала, что ушла, а из-за чего ушла? Божья Матерь приходила, где Иван Кронштадтский раньше жил (изба-то ведь сломана), дак на том месте… Не на том месте, где избушка как раз была у его (у его по-черному была, как баня, а потом он избу построил), а тут жил Иван Ларионович раньше. Там помойка устроена была. Дак кака-то жёнка стала жить в том дому. Дак жёнка вечером помои вылила, и вроде как Пятница та пришла и говорит: “Всю больше залили помоями, поганой водой”. Она видела вроде женщину. “Больше некак в грязи жить мне здесь”. И ушла» [Там же, № 540]. То же верование встречаем и в Каргополье в связи с почитаемым там Макарием Желтоводским: мужику после разорения иконостаса (где?) приснился Макарий и сказал, что его прогнали и что он живет сейчас в Вильно [Минеева, Пигин-1998, 49] (речь идет, по всей видимости, о разорении церкви в д. Макарьевский Погост, возникшем на месте расформированной в 1764 г. Макариевской пустыни, после чего св. Макарий отправился в одну из ближайших деревень). В приведенных примерах не вполне ясно, кто именно перемещается с оскверненного места на другое в поисках почитания: святая, часовня или икона Параскевы, но тексты и не стремятся к разграничению этих субъектов – напротив, в них происходит их контаминация.

Сведения о святых в случае возникновения необходимости в культе или для заполнения лакуны могут достраиваться с использованием иных, «внешних» по отношению к нарративам, источников. Недостающие сведения восполняются путем актуализации известных функций, терминов, мотивов, выбор которых обусловлен конкретной ситуацией существования культа: так неординарный ландшафтный объект оказывается возведен к действию святого, полученная из телепередачи или календаря огородника информация о каком-либо святом или церковном празднике может использоваться не только для расширения круга сведений, но и для интерпретации не вполне понятного имени, функций, образа святого. Подобным же образом любое изображение святого становится иконой: нам неоднократно приходилось сталкиваться с почитанием календарей с воспроизведенными на них иконами, репродукций фрески, изображающей Сикстинскую Мадонну, статуй святых, нередко устанавливаемых в последнее время возле монастырей или в них, и др. как икон.

Зачастую иконографическое изображение святого может служить источником не только представлений, но и повествований о нем. Изображение неизвестного или малоизвестного святого часто порождает совершенно новый и неожиданный агиографический сюжет. Так происходит, например, с иконами св. Серафима Саровского в местах, далеких от ареала его активного почитания[11 - Несмотря на то что св. Серафим Саровский относится к наиболее почитаемым в современной России святым, его культ, помимо Нижегородской области, где он подвизался, распространен преимущественно в больших городах, где радикально больше число «воцерковленных» людей, а дело с церковным просвещением и распространением печатной и иконописной продукции обстоит значительно лучше.], где про него мало что известно, но иконы его встречаются благодаря вновь открывающимся церквам или приезжающим к местным жителям издалека родственникам. Вот пример интерпретации иконы, на которой изображен преп. Серафим, кормящий медведя: Сарафим святой. Жил ф пишчёри, мидведя кормил хлебом, пёк… пёк там сам хлеб […] и кормил мидведя хлебом, штобы он скотинки ни тронул [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Тихманьга, зап. от А. М. Лобачевой, 1927 г. р.]. В этой интерпретации явно просматриваются корреляции с местными скотоводческими, в частности пастушескими, обрядами, когда перед первым весенним выгоном скота сначала хозяйки пекут хлеб для своих животных и скармливают им по куску, чтобы они ходили все вместе, а затем в день выгона пастух кормит на пастбище всех животных стада испеченным им накануне хлебом с серой из ушей и шерстью, собранными с каждого животного стада, – чтобы стадо не разбредалось в лесу. Кроме того, хлеб мог относиться пастухом в лес для лешего, который в виде зверя – медведя или волка – может забрать скотину, или нарушить стадо. Поскольку скотоводство и было, и остается наиболее важной формой хозяйственной деятельности (при практически умершем земледелии), а пастьба традиционно производилась в лесах, защита скота от хищников рассматривается как важнейшая функция святых. Похожее явление зафиксировано в начале ХХ в. С. Н. Дурылиным на Водлозере (Карелия). Он описывает, как местный священник пытался ограничить влияние колдуна, дававшего пастухам ежегодно отпуск – заговор на выгон скота. Священник убедил мужиков вместо отпуска молиться свв. Власию и Серафиму Саровскому «(не потому ли, что медведя сей ласкал, а тут все медведи: два года зверь не трогал скотину)» [Дурылин, 40]. Для сравнения приведем описание аналогичной иконы, зафиксированное в Первомайском р-не Нижегородской обл.: «Вы видели, как он с медведем на картинке-то? Вот это еще бабушки наши ходили или прабабушки. И вот медведь ходил к нему кормиться. Поесть захочет и идет. Он ему хлеба выносит. И вот один раз пришла бабушка со внучкой, а он его кормит. А он увидал их из-за деревьев: “У-у-у!”. А девушка испугалась, прямо заорала, а он: “Мишка, это ко мне ведь пришли гости, а не к тебе. Ты вот кушать иди. Ко мне когда придут гости, никогда не пужай их. Ты зачем девушку напужал!” Совсем с ним, как с человеком, бакует. И вот медведь помогал – прабабушки, бабушки наши сказали» [Шеваренкова-2005, 78]. Этот текст явно возникает под влиянием не только иконографии, к которой отсылается слушатель, но и жития и местных легенд.

Икона может служить источником дополнительных сведений, которые используются в процессе пересказывания жития, таким образом выступая в качестве одной из составляющих агиографического нарратива. Это хорошо продемонстрировала Е. Махонина на материале интерпретаций икон св. Артемия Веркольского. Приводя текст, впоследствии опубликованный А. А. Ивановой («На поле мальчик боронил пашню, сделалась гроза, гром ударился сильно, лошадь испугалась, он тут и убился» [Иванова-2008, 174, № 2]), автор отмечает детальное отражение в нем фрагмента иконы: «Этот текст вполне мог бы послужить описанием икон… на которых в сцене преставления святого изображается убегающая от лежащего отрока лошадь» [Махонина, 53]. Так в народное житие включается компонент, имплицитно содержащийся в устном нарративе и отсутствующий в книжном: Артемий погибает, не то упав с лошади, не то сбитый лошадью. Значение этого компонента тем более существенно, что в житии прямо сообщается о смерти отрока не от молнии, а от страха перед громом: «Блаженный же ужасеся и от того великаго ужаса и грома испусти дух, и предаст душу свою в руце Господеви» [Цит. по: Дмитриев, 254]. Вероятно, это обстоятельство само по себе имеет для книжника значение в контексте фольклорных представлений об убитом молнией: так делается попытка показать запрет местных жителей на погребение Артемия по-христиански как необоснованный именно потому, что он умер не от молнии. Но смерть от испуга – явление, не отрефлектированное народной культурой, поэтому в нарративах либо сообщается, что отрок умер от грозы/молнии/грома, которые можно рассматривать как синонимы: «Его молнией. Его Бог призвал к себе» [Иванова-2008, 175, № 5]; «Он боронил, его громом убило» [Там же, № 6], либо появляются лошади, которые оказываются причиной смерти отрока.